История царского Рима

Римское царство
← 753 до н. э. — 509 до н. э.г. →
Столица	Рим
Язык(и)	латинский язык

К:Появились в 753 году до н. э.К:Исчезли в 509 году до н. э.

Царский период Древнего Рима, Римское царство (лат. Regnum Romanum) — древнейший период истории Древнего Рима, в который существовала выборная монархия во главе с римскими царями. Традиционная хронология — с 753 года до н. э. (основание Рима) до свержения последнего царя Тарквиния Гордого и установления Римской республики в 509 году до н. э. Исторические источники о царском периоде написаны уже в эпоху Республики и Римской империи и в значительной степени носят легендарный характер.

Легенды о древнейшей истории Рима

Согласно сведениям, переданным античными авторами, место, где возник Рим, было издревле заселено и привлекало иноземцев. Первыми колонистами Италии стали древние греки, в их числе знаменитые герои Геракл и Эвандр. Затем, после падения Трои к побережью Лация пристали корабли троянских беглецов во главе с героем Энеем (см. «Энеида» Вергилия). Все троянцы были истомлены скитаниями, и одна из троянских женщин предложила прекратить плавание и сжечь корабли. Звали её Ромой; существуют версии, по которой в честь неё и был назван город Рим. Один из местных царей, Латин, приветливо встретил троянцев и даже выдал за Энея свою дочь — Лавинию. В честь неё Эней основал город Лавиний. После смерти Латина Эней стал царствовать и над переселенцами, и над коренными жителями. Сын Энея Асканий-Юл впервые был вынужден сдерживать агрессию этрусков и перенёс столицу государства в новый город — Альба-Лонгу, который вскоре стал господствовать над всеми городами Лация и сплотил их в Латинский союз. Правящая династия потомков Аскания-Юла получила название Сильвиев. Четырнадцатый по счёту царь Альба-Лонги Нумитор был свергнут своим братом Амулием, который, желая обезопасить себя, убил сына Нумитора и под видом почести отдал его дочь Рею Сильвию в жрицы богини Весты, потому что они должны были 30 лет хранить обет безбрачия. Но юную весталку посетил бог Марс, после чего у неё родились близнецы — Ромул и Рем, которых Амулий приказал сбросить в Тибр. Близнецы не утонули и были, по легенде, вскормлены волчицей и воспитаны пастухом Фастулом. Когда же братья выросли, они, убив Амулия, вернули трон Альба-Лонги своему деду Нумитору. Он же послал их основать новую колонию Альба-Лонги. Между братьями вышел спор о том, где именно следует построить город, Ромул убил Рема и стал таким образом первым царём Рима.

Первоначальное население города составляли преступники и изгнанники из других городов. Они часто совершали набеги на соседние народы; благодаря хитрости, они сумели организовать похищение сабинянок, тем самым, после окончания кратковременной вражды, обеспечив союз с сабинянами и их царём Титом Татием. В городе начали развиваться ремёсла и торговля. Были образованы государственные структуры, такие как сенат и институт ликторов. Влияние Рима настолько возросло, что бывшая колония сумела захватить и разрушить свою метрополию — Альба-Лонгу (при Тулле Гостилии); однако все последующие годы Рим был вынужден вести затяжные войны с соседями: сабинянами, латинами и этрусками. Все цари после Ромула имели этрусские имена, что косвенно свидетельствует о том, что Рим попал под сильное этрусское влияние. Сама власть царей была ограничена. Должность царя поначалу не передавалась по наследству: на то время, пока пустовало курульное кресло, сенатом назначался временный царь (интеррекс), который правил не более одного года и за это время должен был найти кандидатуру на должность царя и выставить её на голосование в куриатных комициях. Впоследствии власть передавалась либо по сестринской линии, либо приёмным детям, что также является этрусским обычаем. Последние цари приходили к власти в результате заговоров и убийства своих предшественников. Последним царём Рима был Луций Тарквиний Гордый, который прославился своим тираническим правлением и был изгнан римлянами. После свержения Тарквиния Гордого в Риме была провозглашена республика.

Правление последнего царя закончилось в 510 году до н. э.

Анализ легенд и данные археологических раскопок

Годы правления, как и имена римских царей, легендарны и условны. Долгое время учёные считали историю Древнего Рима вымыслом античных писателей, однако археологические раскопки и лингвистический анализ показали, что в них, при всём обилии фантастических деталей, содержится много достоверной информации. По обнаруженным осколкам керамики микенского типа и наличию в латинском языке многих заимствованных слов из линейного письма Б, выяснилось, что легенды об Эвандре и Геракле могут иметь реальные основания: во II тыс. до н. э. ахейские греки создали торговые фактории на юге Италии, хотя следов их пребывания в Лации не найдено.

Археологические данные не подтверждают и не опровергают версию об основании Рима в VIII веке до н. э. Первые поселения недалеко от Бычьего Форума и в районе Сант-Омобоно относятся к XV веку до н. э., однако, их связь с поселениями более поздней эпохи не установлена. Палатин и район Форума были заселены с X века до н. э. В IX — начале VIII века до н. э. деревни Лация уже являлись частями более крупных объединений, но никаких следов общелатинского союза, которое античная традиция связывала с Альба-Лонгой, не обнаружено.

На Палатине, точнее, на склоне Гермала, в 1948 были раскопаны остатки трех хижин VIII века до н. э., но мнение о том, что это был дом Ромула, разумеется, ни на чём не основано. Период III фазы Лациальной культуры (около 770—730 до н. э.) характеризуется более заметными признаками социальной дифференциации. Железо становится общедоступным, в более богатых мужских могилах постоянно встречается оружие; керамические модели колесниц, означающие высокий социальный статус, обнаружены в мужских и женских захоронениях. В первой половине VIII века до н. э. греческая колонизация достигла западного побережья Италии, и греческий импорт начал оказывать влияние на культуру и экономику Лация. Местное ремесленное производство выходит за рамки обеспечения хозяйственных потребностей и приобретает товарный характер.

В VII веке до н. э. появляются признаки заселения Капитолийского холма. Находки, относящиеся к IVа фазе лациальной культуры (ранняя и средняя ориентализирующие стадии, 730—630 до н. э.), свидетельствуют о значительном богатстве аристократии, однако, римские гробницы не могут сравниться с этрусскими или пренестинскими. Возможно, что наиболее богатые захоронения были разграблены ещё в древности, или до сих пор не открыты. Другое объяснение предполагает, что либо римская аристократия не располагала большими средствами, либо законы и обычаи Рима, известного позднее показной строгостью нравов, уже тогда запрещали чрезмерно богатые погребения.

В VII веке до н. э. в Этрурии и Лации распространяется греческий тип вооружения и тактики пехоты и кавалерии, вытеснивший прежние двойные топоры и колесницы, сохранившиеся с тех пор только в церемониальной сфере.

На рубеже VII и VI веков до н. э. начинается раннегородской период истории Лация (поздний ориентализирующий стиль, 630—580 до н. э.) Для этого периода достаточно четко установлено превращение района Палатина и Форума в центр городской власти — около этого времени жилые строения заменяются общественными и культовыми сооружениями. Площадь для народных собраний существовала уже к 600 до н. э., и расположенное там здание гипотетически отождествляется с Гостилиевой курией — местом заседаний сената. Первые надписи в Риме также появляются после 600 до н. э. (Lapis niger).

Основным районом раскопок в Риме является Палатинский холм; о поселениях на других холмах известно очень мало, так как плотная городская застройка препятствует планомерным изысканиям. Таким образом, археология не в состоянии подтвердить версию о сабинском поселении на Квиринале, а об Авентине и Целии известно ещё меньше.

Возникновение Рима

Первоначально поселения, возникшие на территории города, представляли собой разобщённые посёлки, в которых община играла главную роль. В VIII в. до н. э. в Лации, на холмах Палатина, Эсквилина, Целии и Квиринала появилась группа примитивных поселений. Укреплённые селения были родовыми посёлками, расположенными на вершинах и верхних склонах холмов. Болотистые низины между ними стали пригодны для жилья лишь со временем, когда люди начали осушать их. Жители Палатинского холма сжигали своих умерших, как и другие латинские племена, в то время как на Квиринальском или Виминальском холмах покойных хоронили в земле, в деревянных колодах, как в Сабинской области. Поэтому считается, что Палатин и часть Целия принадлежали латинам, а северные холмы — сабинянам. Первые римские поселенцы жили в круглых или прямоугольных хижинах, построенных на деревянном каркасе с глиняной обмазкой; основным их занятием было скотоводство. В хозяйственных целях осваивались не только холмы, но и низины между ними.

Объединённая римская община образовалась путём слияния мелких посёлков. В течение VII в. до н. э. соседние селения слились в одно. Первыми объединились жители Палатина и Эсквилинского холма, а также лежащей под ним долины Субуры. На Палатине была выстроена крепость этого нового посёлка. Обитатели его справляли ежегодно праздник «семигорья», название которого произошло от семи остановок праздничной процессии. Впоследствии это название и дало повод считать, что Рим возник на семи холмах. Вскоре селение расширилось за счёт присоединения общин Квиринала. В том же VII в. до н. э. Целий был заселён этрусками и также включён в состав возникающего города. В начале VI в. до н. э. становится обитаемым Капитолий, а низина между холмами — общей базарной площадью — форумом — будущим центром общественной и политической жизни города Рима. На Капитолии была построена общая крепость. В то время народ Рима (populus) состоял из трёх родовых триб, соответствующих афинским филам. Известны их поздние названия: тиции, рамны и луцеры; считается, что трибы соответствовали этнической структуре; так рамны — это латины, тиции — сабиняне, а луцеры — этруски. На основе триб комплектовались всаднические отряды; вероятным способом управления римской общины была военная демократия, причём основным политическим институтом были комиции — собрание воинов, аналог русского вечевого схода. К тому же периоду относится осушение болот в низинах между холмами — это привело к освоению низин и строительству центрального рынка — Форума. Восстановление дренажной системы Рима Наполеоном Бонапартом позволило начать раскопки форума.

Так путём объединения различных посёлков в единую общину возник Рим. На заре своего существования будущая столица огромной империи представляла собой чередование кривых улиц, петляющих по невысоким холмам и сыроватым низинам — постоянному рассаднику малярии. Жилища первых римлян были весьма неприглядны: это даже не дома, а разбросанные без всякого плана хижины из ветвей, обмазанные глиной и крытые соломой или тростником. Но город стоял в удобном месте. Возвышенности создавали естественную защиту от врагов, рядом протекала судоходная река, в устье её можно было добывать соль, вокруг было много леса, а по склонам холмов — сочные пастбища.

Жители Древнего Рима занимались в основном скотоводством, земледелие играло меньшую роль. Немалое значение на первых порах имели охота и рыболовство, а также добыча соли.

Древний Рим в VII—VI вв. до н. э.

Социальное устройство древнейшей римской общины

В древнейшее время в Риме сохранялись родовые отношения. Род, подобно греческому, был отцовским, сородичи носили одно имя, которое производилось от имени предка. Из древнейших родов известны Аврелии, Валерии, Клавдии, Корнелии, Фабии, Юлии, Эмилии и др. Члены рода сообща владели землёй, обладали общим местом погребения.

Население состояло из 300 родов, 10 родов соединялись в курию, а 10 курий — в трибу. Каждая из трёх триб представляла собой отдельное племя. Членом римского народа мог стать лишь тот, кто принадлежал к одному из родов. Старейшину выбирали все члены рода, совет старейшин (сенат) ведал делами общины. Впоследствии в качестве старейшин стали избирать представителей только одной семьи каждого из родов, что привело к возникновению родовой знати и «патрицианских» семей. Напротив, более бедные семьи представляли слой кабальных рабов и людей, находящихся в разных видах зависимости, зачастую сходных с патриархальным рабством. Процесс разрушения родовой организации усугублялся тем, что на расширившейся в результате завоеваний территории Рима оказалось новое население из покоренных, преимущественно латинян, и из добровольно обосновавшихся в городе чужаков. Эти поселенцы, число которых росло, получили название плебс — то есть множество.

Институт клиентелы, возникший в тот же период, предполагал предоставление покровительства со стороны знатных людей чужакам, не входившим в состав римских родов, либо представителям обедневших семей. Знатные люди становились их патронами. Патрон принимал клиента в свой род, давал ему своё имя, выделял часть земли, защищал в суде; клиент (верный, послушный) во всём подчинялся патрону, обязан был участвовать вместе с его родом в войне. Институт клиентелы был распространён до возникновения оформленной государственной власти.

Успешные набеги на соседние народы и большая военная добыча способствовали выделению военной аристократии, представители которой составляли сенат и выбирали царя, который по своим полномочиям примерно соответствовал древнегреческому тирану. Это народное собрание, собиравшееся по куриям, принимать участие в котором имели право только мужчины-воины, получило название куриатных комиций. На них обсуждались, а затем принимались или отвергались новые законопроекты, а также избирались высшие должностные лица, включая царя. Оно представляло собой высший судебный орган в вопросах вынесения смертного приговора римскому гражданину, в её функции входило также объявление войны. Римские цари совмещали функции военачальника и верховного судьи. Являясь выборными племенными вождями, они не были похожи на самодержцев древневосточных деспотий, следовательно, применение к ним термина царь представляется весьма условным.

Рост населения Рима привёл к тому, что в трибы перестали записывать новых членов, и новые пришельцы становились плебеями, которые получали от римлян земельный надел, но не имели права участвовать в политической жизни государства. Плебеи были свободны, они добились права частной собственности на землю, занимались торговлей и ремеслом. В процессе смешения с римскими родами и через институт клиентелы плебеи постепенно включались в родовую организацию на ограниченных правах. К данному периоду Римской истории относится и возникновение рабства, не получившего ещё значительного развития. Рабы, использующиеся преимущественно в домашнем хозяйстве, набирались из числа военнопленных. Так начинается классовое расслоение внутри римской общины и её разложение.

Реформы Сервия Туллия

Эпоха Анка Марция (VI в. до н. э.) отмечена усилением влияния на Рим этрусской культуры. Все последующие цари были по происхождению этрусками. В обиход вводятся многие этрусские обычаи и верования. Возможно, этруски захватили власть в Риме. Вскоре после этого обостряется борьба народа против родовой знати, причиной которой могли являться противоречия между плебеями и коренным населением Рима.

В этот период аристократия по рождению заменяется аристократией по богатству (реформы Сервия Туллия). Вводится новое устройство римской общины (территориально-имущественный принцип). В результате территория Рима была разделена на 4 трибы, представлявших теперь обычные территориальные округа, вместо старого родоплеменного значения. Следует отметить включение плебеев в политическую жизнь общества и ослабление власти сената. В состав новых триб вошло всё гражданское население, проживающее на данной территории, из числа как патрициев, так и плебеев (землевладельцев данного округа). Патриции и плебеи были разделены на 5 классов по имущественному признаку. На каждый из классов возлагались военные обязанности по выставлению определённого количества центурий — сотен (пехотинцев или всадников), разграничение касалось и качества вооружений. Политическим результатом реформы стало вытеснение куриатных комиций — собранием по центуриям, большинство в котором принадлежало представителям высших классов.

Неимущие не входили ни в один из классов. Они получили название пролетариев (от лат. «proles» — потомство). Этим подчёркивалось, что всё их имущество состоит только в потомстве.

В современной исторической науке высказываются мнения о том, что Сервию было приписано много установлений более позднего периода. В частности, указывается на то, что проведение центуриатной реформы и слияние патрициев и плебеев в один народ могли иметь место не ранее V—IV вв. до н. э.

Падение царской власти

Новое общественное устройство привело к ослаблению власти родовой патрицианской знати и крушению прежних порядков, на месте которых возникают органы государственной власти. Включение плебеев в общину и борьба против этрусского господства усиливают сопротивление царям. Недовольство тиранией последнего римского царя Тарквиния Гордого привело к его свержению и образованию республики. Изгнание царя, очевидно, символизирует освобождение Рима от этрусского господства.

Культура

Письменность и литература

Культура римского общества в этот период была ещё довольно примитивной, хотя уже существовала письменность. Алфавит заимствован римлянами у греков, которые жили в Кумах на западном побережье Апеннинского полуострова.

Древнейшим памятником латинской письменности, который удалось дешифровать, является Пренестинская фибула. К этому же времени относятся зачатки литературного творчества. К сожалению, до нас не дошли памятники древнейшей народной поэзии, которая существовала у римлян, как и у других народов; но в более поздних источниках имеются их отрывки, восходящие к глубокой древности.

Традиции и образование

В древнюю эпоху семье принадлежала важнейшая роль в воспитании. Подрастающее поколение воспитывалось в духе уважения к предкам, подчинения отцовской власти. Хороший гражданин отождествлялся у римлян с послушным сыном и дисциплинированным воином. Древнее законодательство предусматривало суровые наказания за нарушение родительской воли.

Возникновение элементарных школ в Риме историк Тит Ливий относит к V в. до н. э. В них обучались, главным образом, дети свободных. Обучение было совместным. Принимались дети с 7 лет, учёба продолжалась в течение 4—5 лет. Дома или в школах детей обучали латинскому и греческим языкам, письму, чтению и счёту.

Искусство и архитектура

Искусство Рима представляло собой последний, завершающий этап в развитии античной художественной культуры. Для римлянина в большей степени, чем для грека, искусство являлось одним из средств организации жизни, поэтому ведущее место в Риме заняли архитектура, инженерные поиски, скульптурный портрет, отличающийся интересом к конкретной личности, а также исторический рельеф, который обстоятельно повествует о деяниях граждан и правителей.

В древнеримском искусстве реализм преобладал над вымыслом, а повествовательное начало — над философским обобщением. Кроме того, в Риме произошло чёткое разделение искусства на официальное и отвечающее запросам частного потребителя. Официальное искусство играло важную роль в римской политике, будучи активной формой утверждения государственной идеологии в завоёванных областях.

Особенно велико значение архитектуры, которая сочетала идеологические функции с организацией общественного быта. В римской строительной практике сложилась система конструктивных, планировочных и композиционных приёмов, которые позволяли зодчему всякий раз находить решение, прямо вытекающее из назначения данной постройки.

Распространяя свой стиль в покорённых провинциях, римляне в то же время легко усваивали художественные принципы этрусков и греков. В древнейший период искусство Рима развивалось в рамках среднеиталийских археологических культур эпохи железа. В пору формирования собственно древнеримской художественной культуры, в VIII—IV вв. до н. э. римское зодчество испытывало колоссальное влияние этрусской архитектуры. У этрусков римляне заимствовали высокую строительную технику и исходные типы ряда сооружений.

Литература

• Momigliano A. The origins of Rome // The Cambridge Ancient History. Vol. 7, part. 2. The Rise of Rome to 220 B.C. — Cambridge University Press, 1990. ISBN 0-521-23446-8
• Бадак А. Н., Войнич И. Е., Волчек Н. М. и др. «Древний Рим» — М.: АСТ; Мн.: Харвест, 2001.
• под ред. Бокчанова А. Г. и Кузищина В. И. «История Древнего Рима» — М.: «Высшая школа», 1971.
• Кофанов Л. Л. 2001: [elar.uniyar.ac.ru/jspui/handle/123456789/1723 Характер царской власти в Риме VIII—VI вв. до н. э.] // Антиковедение и медиевистика: сб. науч. тр. Вып. 3. / В. В. Дементьева (отв. ред.). Ярославль, 14-24.

Отрывок, характеризующий История царского Рима

Государь обратился и к офицерам:
– Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как звук с неба), благодарю от всей души.
Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!
– Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.
«Только умереть, умереть за него!» думал Ростов.
Государь еще сказал что то, чего не расслышал Ростов, и солдаты, надсаживая свои груди, закричали: Урра! Ростов закричал тоже, пригнувшись к седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы выразить вполне свой восторг к государю.
Государь постоял несколько секунд против гусар, как будто он был в нерешимости.
«Как мог быть в нерешимости государь?» подумал Ростов, а потом даже и эта нерешительность показалась Ростову величественной и обворожительной, как и всё, что делал государь.
Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый беспорядочно заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из за свиты, окружавшей императоров.
В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует – или не следует вызывать его. «Разумеется, не следует, – подумал теперь Ростов… – И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь», думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом , как говорил Денисов, проехал мимо государя.
– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что то докладывал князю Андрею.
– Очень хорошо, извольте подождать, – сказал он генералу тем французским выговором по русски, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что то выслушать), князь Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.
– Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность – конца нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном, намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже слово диспозиция.
– Ну что, мой милый, всё в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это время.
– Да, я думал, – невольно отчего то краснея, сказал Борис, – просить главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел просить только потому, – прибавил он, как бы извиняясь, что, боюсь, гвардия не будет в деле.
– Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, – сказал князь Андрей, – только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам.
В то время как князь Андрей ходил докладывать про багрового генерала, генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах неписанной субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего ему договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с нетерпением ожидал, когда возвратится князь Андрей из кабинета главнокомандующего.
– Вот что, мой милый, я думал о вас, – сказал князь Андрей, когда они прошли в большую залу с клавикордами. – К главнокомандующему вам ходить нечего, – говорил князь Андрей, – он наговорит вам кучу любезностей, скажет, чтобы приходили к нему обедать («это было бы еще не так плохо для службы по той субординации», подумал Борис), но из этого дальше ничего не выйдет; нас, адъютантов и ординарцев, скоро будет батальон. Но вот что мы сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал адъютант и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том, что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: всё теперь сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте ка к Долгорукову, мне и надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет ли он возможным пристроить вас при себе, или где нибудь там, поближе .к солнцу.
Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему приходилось руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под предлогом этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для себя, он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к князю Долгорукову.
Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий дворец, занимаемый императорами и их приближенными.
В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнения стариков – Кутузова и князя Шварцернберга, было решено немедленно наступать и дать генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился, когда князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса медлителей, советовавших ожидать еще чего то не наступая, так единодушно были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без сомнения, победа, казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона, были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать, был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру, руководившему войска (как бы счастливая случайность сделала то, что австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на которых теперь предстояло сразиться с французом); до малейших подробностей была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте, видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.
Долгоруков, один из самых горячих сторонников наступления, только что вернулся из совета, усталый, измученный, но оживленный и гордый одержанной победой. Князь Андрей представил покровительствуемого им офицера, но князь Долгоруков, учтиво и крепко пожав ему руку, ничего не сказал Борису и, очевидно не в силах удержаться от высказывания тех мыслей, которые сильнее всего занимали его в эту минуту, по французски обратился к князю Андрею.
– Ну, мой милый, какое мы выдержали сражение! Дай Бог только, чтобы то, которое будет следствием его, было бы столь же победоносно. Однако, мой милый, – говорил он отрывочно и оживленно, – я должен признать свою вину перед австрийцами и в особенности перед Вейротером. Что за точность, что за подробность, что за знание местности, что за предвидение всех возможностей, всех условий, всех малейших подробностей! Нет, мой милый, выгодней тех условий, в которых мы находимся, нельзя ничего нарочно выдумать. Соединение австрийской отчетливости с русской храбростию – чего ж вы хотите еще?
– Так наступление окончательно решено? – сказал Болконский.
– И знаете ли, мой милый, мне кажется, что решительно Буонапарте потерял свою латынь. Вы знаете, что нынче получено от него письмо к императору. – Долгоруков улыбнулся значительно.
– Вот как! Что ж он пишет? – спросил Болконский.
– Что он может писать? Традиридира и т. п., всё только с целью выиграть время. Я вам говорю, что он у нас в руках; это верно! Но что забавнее всего, – сказал он, вдруг добродушно засмеявшись, – это то, что никак не могли придумать, как ему адресовать ответ? Ежели не консулу, само собою разумеется не императору, то генералу Буонапарту, как мне казалось.
– Но между тем, чтобы не признавать императором, и тем, чтобы называть генералом Буонапарте, есть разница, – сказал Болконский.
– В том то и дело, – смеясь и перебивая, быстро говорил Долгоруков. – Вы знаете Билибина, он очень умный человек, он предлагал адресовать: «узурпатору и врагу человеческого рода».
Долгоруков весело захохотал.
– Не более того? – заметил Болконский.
– Но всё таки Билибин нашел серьезный титул адреса. И остроумный и умный человек.
– Как же?
– Главе французского правительства, au chef du gouverienement francais, – серьезно и с удовольствием сказал князь Долгоруков. – Не правда ли, что хорошо?
– Хорошо, но очень не понравится ему, – заметил Болконский.
– О, и очень! Мой брат знает его: он не раз обедал у него, у теперешнего императора, в Париже и говорил мне, что он не видал более утонченного и хитрого дипломата: знаете, соединение французской ловкости и итальянского актерства? Вы знаете его анекдоты с графом Марковым? Только один граф Марков умел с ним обращаться. Вы знаете историю платка? Это прелесть!
И словоохотливый Долгоруков, обращаясь то к Борису, то к князю Андрею, рассказал, как Бонапарт, желая испытать Маркова, нашего посланника, нарочно уронил перед ним платок и остановился, глядя на него, ожидая, вероятно, услуги от Маркова и как, Марков тотчас же уронил рядом свой платок и поднял свой, не поднимая платка Бонапарта.
– Charmant, [Очаровательно,] – сказал Болконский, – но вот что, князь, я пришел к вам просителем за этого молодого человека. Видите ли что?…
Но князь Андрей не успел докончить, как в комнату вошел адъютант, который звал князя Долгорукова к императору.
– Ах, какая досада! – сказал Долгоруков, поспешно вставая и пожимая руки князя Андрея и Бориса. – Вы знаете, я очень рад сделать всё, что от меня зависит, и для вас и для этого милого молодого человека. – Он еще раз пожал руку Бориса с выражением добродушного, искреннего и оживленного легкомыслия. – Но вы видите… до другого раза!
Бориса волновала мысль о той близости к высшей власти, в которой он в эту минуту чувствовал себя. Он сознавал себя здесь в соприкосновении с теми пружинами, которые руководили всеми теми громадными движениями масс, которых он в своем полку чувствовал себя маленькою, покорною и ничтожной» частью. Они вышли в коридор вслед за князем Долгоруковым и встретили выходившего (из той двери комнаты государя, в которую вошел Долгоруков) невысокого человека в штатском платье, с умным лицом и резкой чертой выставленной вперед челюсти, которая, не портя его, придавала ему особенную живость и изворотливость выражения. Этот невысокий человек кивнул, как своему, Долгорукому и пристально холодным взглядом стал вглядываться в князя Андрея, идя прямо на него и видимо, ожидая, чтобы князь Андрей поклонился ему или дал дорогу. Князь Андрей не сделал ни того, ни другого; в лице его выразилась злоба, и молодой человек, отвернувшись, прошел стороной коридора.
– Кто это? – спросил Борис.
– Это один из самых замечательнейших, но неприятнейших мне людей. Это министр иностранных дел, князь Адам Чарторижский.
– Вот эти люди, – сказал Болконский со вздохом, который он не мог подавить, в то время как они выходили из дворца, – вот эти то люди решают судьбы народов.
На другой день войска выступили в поход, и Борис не успел до самого Аустерлицкого сражения побывать ни у Болконского, ни у Долгорукова и остался еще на время в Измайловском полку.


На заре 16 числа эскадрон Денисова, в котором служил Николай Ростов, и который был в отряде князя Багратиона, двинулся с ночлега в дело, как говорили, и, пройдя около версты позади других колонн, был остановлен на большой дороге. Ростов видел, как мимо его прошли вперед казаки, 1 й и 2 й эскадрон гусар, пехотные батальоны с артиллерией и проехали генералы Багратион и Долгоруков с адъютантами. Весь страх, который он, как и прежде, испытывал перед делом; вся внутренняя борьба, посредством которой он преодолевал этот страх; все его мечтания о том, как он по гусарски отличится в этом деле, – пропали даром. Эскадрон их был оставлен в резерве, и Николай Ростов скучно и тоскливо провел этот день. В 9 м часу утра он услыхал пальбу впереди себя, крики ура, видел привозимых назад раненых (их было немного) и, наконец, видел, как в середине сотни казаков провели целый отряд французских кавалеристов. Очевидно, дело было кончено, и дело было, очевидно небольшое, но счастливое. Проходившие назад солдаты и офицеры рассказывали о блестящей победе, о занятии города Вишау и взятии в плен целого французского эскадрона. День был ясный, солнечный, после сильного ночного заморозка, и веселый блеск осеннего дня совпадал с известием о победе, которое передавали не только рассказы участвовавших в нем, но и радостное выражение лиц солдат, офицеров, генералов и адъютантов, ехавших туда и оттуда мимо Ростова. Тем больнее щемило сердце Николая, напрасно перестрадавшего весь страх, предшествующий сражению, и пробывшего этот веселый день в бездействии.
– Ростов, иди сюда, выпьем с горя! – крикнул Денисов, усевшись на краю дороги перед фляжкой и закуской.
Офицеры собрались кружком, закусывая и разговаривая, около погребца Денисова.
– Вот еще одного ведут! – сказал один из офицеров, указывая на французского пленного драгуна, которого вели пешком два казака.
Один из них вел в поводу взятую у пленного рослую и красивую французскую лошадь.
– Продай лошадь! – крикнул Денисов казаку.
– Изволь, ваше благородие…
Офицеры встали и окружили казаков и пленного француза. Французский драгун был молодой малый, альзасец, говоривший по французски с немецким акцентом. Он задыхался от волнения, лицо его было красно, и, услыхав французский язык, он быстро заговорил с офицерами, обращаясь то к тому, то к другому. Он говорил, что его бы не взяли; что он не виноват в том, что его взяли, а виноват le caporal, который послал его захватить попоны, что он ему говорил, что уже русские там. И ко всякому слову он прибавлял: mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval [Но не обижайте мою лошадку,] и ласкал свою лошадь. Видно было, что он не понимал хорошенько, где он находится. Он то извинялся, что его взяли, то, предполагая перед собою свое начальство, выказывал свою солдатскую исправность и заботливость о службе. Он донес с собой в наш арьергард во всей свежести атмосферу французского войска, которое так чуждо было для нас.
Казаки отдали лошадь за два червонца, и Ростов, теперь, получив деньги, самый богатый из офицеров, купил ее.
– Mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval, – добродушно сказал альзасец Ростову, когда лошадь передана была гусару.
Ростов, улыбаясь, успокоил драгуна и дал ему денег.
– Алё! Алё! – сказал казак, трогая за руку пленного, чтобы он шел дальше.
– Государь! Государь! – вдруг послышалось между гусарами.
Всё побежало, заторопилось, и Ростов увидал сзади по дороге несколько подъезжающих всадников с белыми султанами на шляпах. В одну минуту все были на местах и ждали. Ростов не помнил и не чувствовал, как он добежал до своего места и сел на лошадь. Мгновенно прошло его сожаление о неучастии в деле, его будничное расположение духа в кругу приглядевшихся лиц, мгновенно исчезла всякая мысль о себе: он весь поглощен был чувством счастия, происходящего от близости государя. Он чувствовал себя одною этою близостью вознагражденным за потерю нынешнего дня. Он был счастлив, как любовник, дождавшийся ожидаемого свидания. Не смея оглядываться во фронте и не оглядываясь, он чувствовал восторженным чутьем его приближение. И он чувствовал это не по одному звуку копыт лошадей приближавшейся кавалькады, но он чувствовал это потому, что, по мере приближения, всё светлее, радостнее и значительнее и праздничнее делалось вокруг него. Всё ближе и ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и величественного света, и вот он уже чувствует себя захваченным этими лучами, он слышит его голос – этот ласковый, спокойный, величественный и вместе с тем столь простой голос. Как и должно было быть по чувству Ростова, наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздались звуки голоса государя.