Риттер, Герхард

Герхард Риттер

Герхард Риттер (нем. Gerhard Ritter; 6 апреля 1888 года, Бад-Зоден-Аллендорф, Германия — 1 июля 1967 года, Фрайбург) — известный немецкий историк и общественный деятель, специалист по истории Германии в позднее Средневековье и раннее Новое время.

Годы становления

Герхард Риттер родился весной 1888 года в городе Бад-Зоден-Аллендорф, что в Северном Гессене, в самом центре Германии. Предки Риттера были образованными людьми во многих поколениях: среди них врачи, учителя, юристы, а также многочисленные лютеранские священники. Священником был и отец будущего историка. Младший брат Риттера Хельмут стал известным востоковедом. Сам Риттер не раз с гордостью вспоминал о своих корнях и одобрительно отзывался о полученном дома религиозном воспитании. Риттер учился в христианской классической гимназии, но впоследствии сам отмечал, что родительские уроки оказали на него куда большее влияние, привив ему интерес к немецкой литературе и музыке.

По окончании гимназии Риттер отправился изучать германскую филологию и историю, прослушав курсы в университетах Мюнхена, Лейпцига, Берлина и Гейдельберга . Среди его учителей был, в частности, Карл Лампрехт, однако настоящим наставником Риттера стал, без сомнения, Герман Онкен, курс которого Риттер прослушал в Гейдельберге. Именно влияние Онкена предопределило исследовательский выбор Риттера — заняться политической историей Германии в Новое время. Национал-либерализм Онкена повлиял и на политические взгляды ученика. Под руководством Онкена он закончил своё университетское образование, защитив в 1911 году работу о позиции прусских консерваторов во время кризиса 1866 года. Через два года Риттер выпустил эту работу отдельной книгой.

Первая мировая война и Веймарский период

К тому времени, как разразилась Первая мировая война, Риттер уже более года был учителем в гимназии. В феврале 1915 года его призвали, после полугодовалого обучения в ноябре того же года он оказался на фронте: сначала на востоке, а потом во Франции. Риттер был трижды ранен (в последний раз — тяжело), оказался даже в плену. Получив Железный крест I степени, конец войны он застал на этапной службе в Померании.

После войны остро встал вопрос дальнейшей карьеры. С одной стороны, ещё в 1915 году Онкен предлагал Риттеру совместную работу над историей Гейдельбергского университета, с другой, Риттер серьёзно сомневался в том, что пригоден для профессиональных занятий историей. Однако в условиях нараставшего экономического кризиса особенно выбирать не приходилось, а потому он принял предложение учителя и в 1919 году отправился обратно в Гейдельберг. В 1921 году он защитил здесь диссертацию, посвященную поздней схоластике. В 1922 году Риттера пригласили в созданный недавно университет Гамбурга, а осенью 1925 года он перебрался во Фрайбург, где и работал до окончания своей преподавательской карьеры в 1956 году.

Приглашения на профессорские должности в различные университеты показывают, что имя Риттера уже 20-е годы было достаточно известно в научных кругах. Известность ему принесла, в частности, выпущенная в 1925 году краткая биография Мартина Лютера, обозначившая возвращение к усвоенному в родительском доме протестантизму, к которому Риттер испытывал известную антипатию в студенческие годы. Лютеранство оказывало ключевое влияние на работу Риттера все последующие годы. Важно отметить, что среди прочего историк особенно поддерживал реконструированное им разделение, которое Лютер проводил между моралью в человеческой жизни и политике. Вслед за творцом Реформации Риттер полагал, что опора на нравственные критерии в политической деятельности не только изначально неверна, но даже опасна.

В конце 20-х годов фокус внимания Риттера сместился со средневековой Германии на Пруссию Нового времени. И настоящая слава, вышедшая даже за пределы научного мира, пришла к нему после издания в 1931 году большой биографии прусского реформатора Фридриха фон Штейна.

Как верный ученик Онкена, Риттер в эти годы активно развивает его методологию «политической истории». В этом словосочетании содержится двоякий смысл: с одной стороны, представители школы Онкена рассматривали историю, прежде всего, как движение политических сил, с другой, усматривали тесную связь между историей и современной политикой. Риттер вполне солидаризировался с учителем, особенно во втором пункте, а, будучи правоверным лютеранином, считал нужным внести в политику моральные ценности. При этом, он подчеркивал, что они не должны определять политику государства, так как перед ним стоят задачи экономического и территориального роста, которые стоит оценивать по другим критериям.

В годы Веймарской республики политическая позиция Риттера была достаточно умеренной. С одной стороны, он был убежденным монархистом, с другой, не отрицал республику в принципе: пока для восстановления монархии не было достаточных условий, он лишь считал правильным усиление президентской власти. В статье, опубликованной в самом начале 1933 года, Риттер отмечал, что только сильный, авторитарный правитель может по-настоящему уважать закон и свободу граждан. В общем и целом политические взгляды Риттера можно определить как типичные для немецкого национал-либерала, сочетающего веру в необходимость сильного, авторитарного правительства с духовной свободой индивида. С 1929 года в течение нескольких лет он был членом Немецкой народной партии (ННП), в период Веймарской республики отстаивавшей эти идеи в несколько модернизированном виде.

Риттер в годы нацизма

Реакция Риттера на приход к власти Адольфа Гитлера с самого начала была негативной. При это НСДАП он считал сборищем временщиков, а их успех — реваншем крайне консервативных сил ещё кайзеровских времен. Поскольку фактически же политические силы, представленные такими людьми из окружения президента Пауля фон Гинденбурга, как Франц Папен и Ялмар Шахт, руководили страной в конце 20-х-начале 30-х годов Риттер, вероятно, полагал, что крах очередного их проекта неизбежен. И вот тогда наступит время немецких либералов, которые смогут провести подлинное обновление страны. Именно с этим связаны попытки Риттера весной 1933 года вернуться к активной политической деятельности. При этом историк не исключал, что, когда дело дойдет до практической работы, нацисты смягчат свои радикальные лозунги, станут умереннее, и тогда с ними возможно будет даже сотрудничество.

Однако с течением времени Риттер не только осознал, что Германия действительно вступила в новую историческую эпоху, но и проникался все большим неприятием по отношению к режиму. По мнению Риттера, нацизм возник на стыке идей Французской революции, заменивших Бога нацией, и обнаружившейся в немецкой истории ещё во времена Бисмарка тенденции вытеснения политикой остальных сфер общественной жизни.

В 1933 году Риттер активно выступает в защиту своего учителя Германа Онкена, который подвергся травле со стороны нацистских историков во главе с Вальтером Франком за отказ признать приход нацистов к власти величайшей революцией в истории. Защита учителя стоила ему значительных осложнений в отношениях с официальной наукой того периода.

Несмотря на эти затруднения, Риттер не подвергся жесткому остракизму. Напротив, в годы нацизма выходят сразу несколько его работ. Среди них — биография Фридриха Великого, опубликованная в 1936 году. По мнению Риттера, главное достижение прусского императора заключалось в превращении страны в великую державу. При этом, Риттер подспудно критиковал Фридриха Великого — одного из главных персонажей нацистского пантеона немецкой истории — в том, что с него в Германии начался разрыв народа и власти, который впоследствии при Бисмарке заметно усилился. Кроме того, в работе есть намек и на то, что Германии мешает традиционное отсутствие стабильных институтов, которые регулярно подменяют «великие личности». Нацистская цензура претензий к труду Риттера не имела, поскольку все эти критические замечания были скрыты за пеленой разрешенных и вполне канонических в то время славиц в честь Фридриха Великого, которые читатель вполне мог отнести и на счет Адольфа Гитлера.

Помимо научной деятельности Риттер как истый лютеранин боролся против лояльного нацистам объединения «Немецких христиан», будучи адептом так называемой «Исповедующей церкви». Тяжкое впечатление на историка произвела «Хрустальная ночь» с 9 на 10 ноября 1938 года, когда произошел крупнейший еврейский погром. После этого Риттер примкнул к «Фрайбургскому кружку» — подпольному антинацистскому объединению профессоров, в которое входили Адольф Лампе, Франц Бём, Вальтер Ойкен и Константин фон Дитце.

В 1940 году была издана книга Риттера «Диктатура и утопия», в которой он отстаивал идею, что демократия непригодна для создания великой державы, и Англия — лишь исключение, подтверждающее правило. Доказывая этот тезис, он опирался, в частности, на размышления Макиавелли. Книга лишний раз доказывает, что Риттер был недоволен нацистским режимом отнюдь не из-за приверженности демократическим идеалам. Об этом же свидетельствует «План решения еврейского вопроса в Германии», разработанный во «Фрайбургском кружке» при участии Риттера. Сурово осуждая преступления Холокоста, Риттер, однако, полагал, что Нюрнбергские расовые законы фактически в будущей Германии пересмотрены быть не должны: евреям не следовало возвращать гражданство, жить они должны были бы в гетто, браки с христианами по-прежнему остались бы под запретом.

После заговора 20 июля 1944, в котором Риттер принимал участие, он был арестован, отправлен в концлагерь, однако, в отличие от многих своих единомышленников, не был казнен.

После войны

После окончания Второй мировой войны Риттер вернулся к преподавательской деятельности, а также некоторое время был председателем Союза немецких историков. В 1959 году за вклад в борьбу с тоталитаризмом он был избран почетным членом Американской исторической ассоциации.

Его творчество было посвящено отстаиванию идеи, что нацизм не был чисто немецким явлением, а, напротив, был подготовлен всем ходом европейской истории последних полутора столетий начиная с Великой Французской революции. Более того, подчеркивал Риттер, возникновение тоталитаризма — естественное следствие развития демократии, которая и приводит к власти опасных демагогов вроде Гитлера. Естественно, он категорически отвергал идею преемственности между «вторым рейхом» — Германской империей, созданной Бисмарком, — и «третьим рейхом» — гитлеровской Германией.

Защищая эти идеи, Риттер в начале 60-х годов, в частности, добился отмены финансирования поездки в США историка Фрица Фишера, который отстаивал прямо противоположную точку зрения. По мнению Риттера, лекция Фишера в США стали бы для ФРГ «национальным позором». Тем не менее, Риттер призывал не приукрашивать немецкое прошлое и не закрывать глаза на его темные стороны.

Библиография

• Die preußischen Konservativen ind Bismarcks deutsche Politik 1858—1876. Heidelberg, 1913.
• Studien zur Spätssholastik 1: Marsilius von Inhgen und die okkamistische Schule in Deutschland// Sitzungsberichte der Heidelberger Akademie der Wissenschaften, philosophish-historische Klasse, Jg. 1921, 4. Abhandlung. Heidelberg, 1921.
• Luther: Gestalt und Symbol. München, 1925.
• Stein. Eine politische Biographie. Stuttgart, 1931
• Machtstaat und Utopie. München-Berlin, 1940.
• Die Weltwirkung der Reformation, München 1941
• Geschichte als Bildungsmacht. Stuttgart, 1947
• Die Dämonie der Macht. München,1947 (umgearbeitete Auflage des Buches «Machtstatt und Utopie»)
• Vom sittlichen Problem der Macht. Bern, 1948
• Die Neugestaltung Deutschlands und Europas im 16. Jahrhundert. Berlin, 1950
• Carl Friedrich Goerdeler und die deutsche Widerstandsbewegung. Stuttgart, 1954
• Staatskunst und Kriegshandwerk. Das Problem des «Militarismus» in Deutschland. München. 4 Bände (1954—1968)

См. также

Национал-социализм

Ссылки

• [www.bbkl.de/r/ritter_g.shtml/ Gerhard Ritter. In: Biographisch-Bibliographisches Kirchenlexikon] (недоступная ссылка с 26-05-2013 (3987 дней))

Отрывок, характеризующий Риттер, Герхард

Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с условием не говорить никому.
Честное, благородное слово, – крестясь, говорила Наташа, – никому не скажу, – и тотчас же побежала к Соне.
– Николенька…ранен…письмо… – проговорила она торжественно и радостно.
– Nicolas! – только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. – Немножко ранен, но произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, – говорила она сквозь слезы.
– Вот видно, что все вы, женщины, – плаксы, – сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. – Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. – Наташа улыбнулась сквозь слезы.
– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.
– Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…
– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
– Ты напишешь ему? – спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
– Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.
– И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.
– Нет.
– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
– C'est fait! [Дело сделано!] – сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой – письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m r Шелингу, и m mе Шос и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
– О чем же вы плачете, maman? – сказала Вера. – По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа – все с упреком посмотрели на нее. «И в кого она такая вышла!» подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке. Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее – тот сын, который чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот сын, за которого она ссорилась с баловником графом, тот сын, который выучился говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает там какое то свое мужское дело. Весь всемирный вековой опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда миллионов миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где то там у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.
– Что за штиль, как он описывает мило! – говорила она, читая описательную часть письма. – И что за душа! Об себе ничего… ничего! О каком то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда говорила…
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу, который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за границей , есть совершенно определительный адрес, и что ежели письмо дойдет до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтобы оно не дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец, 6 000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.


12 го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца, готовилась к следующему дню на смотр двух императоров – русского и австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в 15 ти верстах от Ольмюца и на другой день прямо на смотр, к 10 ти часам утра, вступала на ольмюцкое поле.
Николай Ростов в этот день получил от Бориса записку, извещавшую его, что Измайловский полк ночует в 15 ти верстах не доходя Ольмюца, и что он ждет его, чтобы передать письмо и деньги. Деньги были особенно нужны Ростову теперь, когда, вернувшись из похода, войска остановились под Ольмюцом, и хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всякого рода соблазны, наполняли лагерь. У павлоградцев шли пиры за пирами, празднования полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей туда Каролине Венгерке, открывшей там трактир с женской прислугой. Ростов недавно отпраздновал свое вышедшее производство в корнеты, купил Бедуина, лошадь Денисова, и был кругом должен товарищам и маркитантам. Получив записку Бориса, Ростов с товарищем поехал до Ольмюца, там пообедал, выпил бутылку вина и один поехал в гвардейский лагерь отыскивать своего товарища детства. Ростов еще не успел обмундироваться. На нем была затасканная юнкерская куртка с солдатским крестом, такие же, подбитые затертой кожей, рейтузы и офицерская с темляком сабля; лошадь, на которой он ехал, была донская, купленная походом у казака; гусарская измятая шапочка была ухарски надета назад и набок. Подъезжая к лагерю Измайловского полка, он думал о том, как он поразит Бориса и всех его товарищей гвардейцев своим обстреленным боевым гусарским видом.
Гвардия весь поход прошла, как на гуляньи, щеголяя своей чистотой и дисциплиной. Переходы были малые, ранцы везли на подводах, офицерам австрийское начальство готовило на всех переходах прекрасные обеды. Полки вступали и выступали из городов с музыкой, и весь поход (чем гордились гвардейцы), по приказанию великого князя, люди шли в ногу, а офицеры пешком на своих местах. Борис всё время похода шел и стоял с Бергом, теперь уже ротным командиром. Берг, во время похода получив роту, успел своей исполнительностью и аккуратностью заслужить доверие начальства и устроил весьма выгодно свои экономические дела; Борис во время похода сделал много знакомств с людьми, которые могли быть ему полезными, и через рекомендательное письмо, привезенное им от Пьера, познакомился с князем Андреем Болконским, через которого он надеялся получить место в штабе главнокомандующего. Берг и Борис, чисто и аккуратно одетые, отдохнув после последнего дневного перехода, сидели в чистой отведенной им квартире перед круглым столом и играли в шахматы. Берг держал между колен курящуюся трубочку. Борис, с свойственной ему аккуратностью, белыми тонкими руками пирамидкой уставлял шашки, ожидая хода Берга, и глядел на лицо своего партнера, видимо думая об игре, как он и всегда думал только о том, чем он был занят.
– Ну ка, как вы из этого выйдете? – сказал он.
– Будем стараться, – отвечал Берг, дотрогиваясь до пешки и опять опуская руку.
В это время дверь отворилась.
– Вот он, наконец, – закричал Ростов. – И Берг тут! Ах ты, петизанфан, але куше дормир , [Дети, идите ложиться спать,] – закричал он, повторяя слова няньки, над которыми они смеивались когда то вместе с Борисом.
– Батюшки! как ты переменился! – Борис встал навстречу Ростову, но, вставая, не забыл поддержать и поставить на место падавшие шахматы и хотел обнять своего друга, но Николай отсторонился от него. С тем особенным чувством молодости, которая боится битых дорог, хочет, не подражая другим, по новому, по своему выражать свои чувства, только бы не так, как выражают это, часто притворно, старшие, Николай хотел что нибудь особенное сделать при свидании с другом: он хотел как нибудь ущипнуть, толкнуть Бориса, но только никак не поцеловаться, как это делали все. Борис же, напротив, спокойно и дружелюбно обнял и три раза поцеловал Ростова.
Они полгода не видались почти; и в том возрасте, когда молодые люди делают первые шаги на пути жизни, оба нашли друг в друге огромные перемены, совершенно новые отражения тех обществ, в которых они сделали свои первые шаги жизни. Оба много переменились с своего последнего свидания и оба хотели поскорее выказать друг другу происшедшие в них перемены.
– Ах вы, полотеры проклятые! Чистенькие, свеженькие, точно с гулянья, не то, что мы грешные, армейщина, – говорил Ростов с новыми для Бориса баритонными звуками в голосе и армейскими ухватками, указывая на свои забрызганные грязью рейтузы.
Хозяйка немка высунулась из двери на громкий голос Ростова.