Рифейские горы

Рифейские горы (Рипейские горы, Рипы, Рифы, Рипеи, Рифеи) — обозначение возвышенностей, дающих начало основным рекам Скифии; в греческой мифологии это и горы, на которых находилось жилище северного ветра Борея.

Античные источники

В целом северную локализацию Рипейских гор указал Гекатей Милетский. Далее античная наука пошла по пути уточнения местонахождения этого важного географического ориентира.

О гипербореях, живших за Рипейскими горами, писал Гелланик. Однако Геродот это название не упоминает.

Согласно Гиппократу, Скифия лежит под созвездием Медведицы, у подножия Рипейских гор, откуда дует северный ветер.

Аристотель также указывал, что Рипейские горы лежат за крайней Скифией, под самой Медведицей, и что оттуда стекает больше всего рек, самых крупных после Истра, но считал баснословными рассказы об их небывалой величине. В другом месте Аристотель, не упоминая названия «Рипейских гор», подчёркивает, что самое сильное течение рек на земле — от возвышенностей на севере.

Рипейские горы упоминают Аполлоний Родосский, который помещает там истоки Истра.

Страбон считал их мифическими, равно как и гипербореев.

Согласно географической поэме Дионисия Периэгета, из Рипейских гор вытекали реки Алдеск и Пантикап.

У древнеримского историка Юстина есть следующее упоминание: «Скифия простирается в восточном направлении и ограничена с одной стороны Понтом, с другой — Рифейскими горами, а сзади — Азией и рекой Фасисом».

Клавдий Птолемей во II веке н. э. суммировал известные на его время историко-географические факты. По его данным, Рипейские горы находились на территории Европейской Сарматии и имели координаты по середине: 63°— 57°30′; причем с Рипейскими горами граничила область расселения саваров и борусков. На основе данных Птолемея было создано множество средневековых карт .

В «Орфической аргонавтике» Рипейские ущелья названы в перечне географических объектов, которые преодолели аргонавты, прежде чем вошли в северное море, а также сказано, что Рипейские горы закрывают Солнце киммерийцам.

Согласно «Периплу» Маркиана, с Рипейских гор, которые лежат «между Меотийским озером и Сарматским океаном», текут реки Хесин (предположительно Западная Двина) и Турунт (предположительно Полота (река)).

По Филосторгию, с Рипейских гор стекает Танаис (предположительно Северский Донец или Дон), а у их подножия жили невры, которых он отождествлял с гуннами.

Этимология

Скифская

По оценке лингвистов, «Липа-» в имени Липоксай должно соответствовать форме «Рипа» в других, более архаичных скифских диалектах. Это слово можно связать с названием Рипейских гор греко-скифской традиции (Рипа у более ранних, Рипеи у более поздних авторов). Это хорошо согласуется со скифской концепцией о трех сферах космоса: верхней — небесно-солнечной, нижней — водной или подземной и средней — надземной (символическое название — «Гора»). По мнению ученых, имя Липоксай должно означать «Владыка горы». Тем самым подтверждается скифское происхождение не только представлений о Рипейских горах, но и самого их названия.

Греческая

Само название «Рипы», «Рипейские горы» ученые обычно считали греческим. В частности, происходящим и от греческого слова «рипе» — «полет», «напор», «порыв» ветра. «Рипе» в значении «порыв» (ветра Борея) увязывалось с Бореем, якобы обитавшим у Рипейских гор. Но это, вероятно, вторичное осмысление, не имевшее отношения к происхождению самого названия гор — «Рипейские».

Древнеиндийская

В древнеиндийском сборнике гимнов «Ригведа» (1700—1100 гг. до н. э.) есть такие строки об Агни (боге огня): «Он (Агни) охраняет желанную вершину Рипы, место Птицы; он, бодрый, охраняет путь Солнца; он, Агни, охраняет в центре (буквально „на пупе“) Семиглавого» («Ригведа» III. 5. 5, пер. Г. М. Бонгард-Левина).

Слово «рипа» (или «рип») исследователи «Ригведы» обычно переводят как «земля», в переводе Татьяны Елизаренковой — «вершина земли», по предположению Бонгард-Левина и Грантовского, речь идёт о горе, горной вершине («вершине земли»).

Параллели с мифами других народов

Рипы и мировая гора в индоиранской традиции

Г. М. Бонгард-Левина и Э. А. Грантовский указали на античную традицию упоминаний об обилии золота и текущих в золотых руслах потоках у Рипейских гор и выдвинули утверждение, что Рипы, вероятнее всего, связаны с эпическими горами Меру в индуизме и Хара Березайти («Высокая Хара») в зороастризме.

Сведения древнеиранской традиции о горах Хары имеют прямые соответствия в индийском космологическом цикле о Меру, широко представленном в различных сочинениях древней Индии: хребет Хара по представлениям древних индийцев, также как и Меру в зороастризме, протянулся по всей земле с запада на восток. То же рассказывали и о великих горах к северу от Скифии.

На Харе, как и на Меру, помещали благую страну небожителей. Туда могли попасть живыми лишь самые выдающиеся и справедливые герои. Лишь с помощью божественной силы достигали Меру земные герои индийского эпоса.

Рипы у фино-угров

Заметно почитание подобных гор у финно-угров, в чьих языках есть ряд индоиранских заимствований.

Отождествление

С Уралом

И. В. Пьянков, А. И. Доватур, Г. М. Бонгард-Левин, Э. А. Грантовский отождествляют Рифеи с Уральским хребтом.

Рыбаков Б. А. и Сиротин С. В. подвергают сомнению предположение, что Рипы могут соответствовать Уральским горам, так как в округе Урала не находятся истоки великих рек Скифии (Борисфена; Танаиса — Северского Донца или Дона, западных истоков Ра — Волги, Хесина — Западной Двины). Уральские горы не являются водоразделом бассейнов Сарматского океана (Балтики), Понта Эвксинского (Черного моря), Меотиды (Азовского моря) и Гиркании (Каспийского моря).

Тем не менее, такой водораздел действительно существует — он берёт начало в Белорусской гряде и далее переходит в Валдайскую возвышенность и гряду Северных Увалов, отделяющих Волго-Камский бассейн от бассейнов рек впадающих в Белое Море.

С Кавказом

Рифейские горы отождествляют с Кавказом (Л. А. Ельницкий).

С Тянь-Шанем

С горными массивами Центральной Азии, Тянь-Шаня (И. В. Куклина).

Сторонники «приаральских Рип» вынуждены признать, что далее античная письменная традиция в лице Аристотеля, Страбона, Диодора, Плиния Старшего, Птолемея закрепляет название «Рипейские горы» за горным массивом (возвышенностями водораздела между Балтикой и южными морями), располагающимся в направлении торгового пути между Северным Причерноморьем, степью и северо-западом.

Существенной особенностью ряда концепций (И. В. Куклина, П. А. Ельницкий, И. В. Пьянков, А. И. Доватур, Г. М. Бонгард-Левин) является жесткая идентификация Рифеев с каким-либо конкретным горным массивом на основании вычленения какого-либо характерного признака (или комплекса признаков), относящегося к данному горному объекту в письменной традиции.

Такой подход не совсем правомерен, поскольку в сюжетах, касающихся Рифейских гор, прослеживается постоянное переплетение мифологических сведений о северных горах и сообщений о реальных горных массивах Кавказа, Центральной Азии и Урала и водораздельных возвышенностях (с истоками рек).

Торговые и иные косвенные данные не дают прочной конкретной основы для отождествления Рифейских гор с Уралом, хотя эта версия и сохраняется в историко-географической традиции.

См. также

• Хара Березайти (Березань)
• Рифей — геохронологический период протерозойской эры, названный в честь Рифейских гор

Литература

• Рипейские горы // Реальный словарь классических древностей = Reallexikon des klassischen Altertums : Лейпциг: BG Teubner Verlag, 1855 : [пер. с нем.] / авт.-сост. Ф. Любкер. — М. : Директмедиа Паблишинг, 2007. — ISBN 5-94865-171-2.</span>
• [www.admw.ru/books/_Ot-Skifii-do-Indii/23 Рипейские горы в «Ригведе»?] // Бонгард-Левин Г. М., Грантовский Э. А. [www.admw.ru/books/_Ot-Skifii-do-Indii/ От Скифии до Индии]. — М.: Мысль, 1983.

Отрывок, характеризующий Рифейские горы

– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.