Джемс, Ричард

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Ричард Джемс»)
Перейти к: навигация, поиск

Ричард Джемс[1], Ричард Джеймс (англ. Richard James, 1582, Ньюпорт, остров Уайт — декабрь 1638, Вестминстер) — английский путешественник XVII века, пастор, учёный и поэт. Был участником посольства короля Якова I к царю Михаилу Федоровичу.

Известен в России сборником русских песен, записанных для него, как считается, в 16181620 годах в Вологде или Архангельске и относящихся к событиям Смутного времени, а также составленным в то же время русско-английским словарём-дневником, который является одним из основных источников по разговорному языку Московской Руси начала XVII века; десятки слов и выражений зафиксированы Джемсом впервые.

Словарь и песни обнаружены в записной книжке Джемса в XIX веке.





Биография

Родился в Ньюпорте (о. Уайт) третьим сыном Эндрю Джемса и его супруги Дороти, дочери Филипа Пура из Даррингтона, Уилтшир. Томас Джеймс, первый библиотекарь оксфордской бодлианской библиотеки, приходился ему дядей. Ричард обучался в Ньюпорте грамматике, а затем 6 мая 1608 года поступил в Экстерский колледж, Оксфорд. 23 сентября того же года он перешел в колледж Corpus Christi, где получил все возможные ученые степени, включая бакалавра богословия.

Став пастором, он начал путешествовать. Посетил Уэльс и Шотландию, затем Шетлендские острова и Гренландию. Затем настало время его путешествия в Московию. Посольство, членом которого был Джемс, во главе с сэром Дадли Диггсом прибыло в Москву 19 января 1619 г. и прожило здесь до 20 августа, когда выехало обратно в Архангельск. Русские исследователи считают, что он не успел на корабль и оставался на Севере примерно до 1620 года; западные указывают, что он был в Бреслау, в Силезии, уже в 1618 году, но ясности полной не имеют и упоминают, что в этот период распространились слухи о его смерти[2].

Затем он посетил Бреслау и Ньюфаундленд, и вернулся домой в Оксфорд в январе 1623 года. В 1624 году он был приглашен Джоном Селденом для исследования Арунделевской коллекции, и в опубликованной в 1628 году работе Marmora Arundeliana Селден выражал признательность Джемсу. Вскоре его представили сэру Роберту Брюсу Коттону, который пригласил его стать первым библиотекарем основанной им Коттоновской библиотеке. В июле 1629 года он представил сэру Оливеру Сент-Джону трактат об обуздании парламента, написанный в 1612 году сэром Робертом Дадли (незаконным сыном знаменитого Дадли). Сент-Джон тайно распространил рукопись среди лидеров парламента, Карл I и его министры выразили недовольство, и Джемс, Коттон и прочие были заключены в тюрьму осенью 1629 года по приказу тайного совета. Вероятно, с другими ответчиками Джемс был освобожден по случаю рождения принца Уэльского 29 мая 1630 года.

22 октября 1629 года Джемс получил доходный приход в Литл Монгехеме, Кент — это единственная церковная кафедра, которую он имел за свою жизнь. После смерти сэра Роберта Коттона в 1631 году Джемс оставался на службе его сына, сэра Томаса, в доме которого в декабре 1638 году он скончался от приступа четырехдневной малярии. Похоронен в церкви Святой Маргариты в Вестминстере 8 декабря.

Никогда не был женат. Некоторые из его ранних стихотворений посвящены даме, которую он именует Альбиной. Позже она станет женой некоего Филипа Вудхауза. Его круг друзей-учёных включал Бена Джонсона и многих теологов, антикваров и писателей его эпохи.

Знал латынь, греческий, саксонский и готский языки. В 1636 году написал поэму Iter Lancastrense (напечатана 1845 году). В 1880 году было опубликовано собрание его стихов.

Книжечка Джемса

В 1840-х годах в Бодлеевой библиотеке в Оксфорде среди бумаг Ричарда Джемса академик И. Х. Гамель нашел «книжечку» (из пяти тетрадей), где, помимо всего прочего, были записаны шесть лиро-эпических русских песен. Большую часть тетрадей Джемса занимал составленный им словарь-дневник (первый в истории русско-английский словарь[3]), заметки о стране, нравах и обычаях. В настоящий момент эта рукопись утрачена. Тексты песен впервые напечатаны в «Известиях ОРЯС» (1852). Научное издание песен — с фотокопиями, точным воспроизведением текстов и опытом реконструкции, с примечаниями и статьей — осуществлено П. К. Симони в 1907[4]. Научное издание словаря Джемса осуществлено Б. А. Лариным в 1959 году.

Словарь

Исследователи словаря Джемса отмечают: «автор словаря часто пытается описать реалии русской жизни и семантизировать обозначающие их русские слова как имеющие европейские (бельгийские, немецкие, валлийские, шотландские, английские) аналоги… успешно пользуется Р. Джемс и обратным приемом: иногда он пытается представить реалии русской жизни и быта как некоторую легко узнаваемую разновидность европейской жизни и быта»[5].

  • baesman (безмен) — шотл. бисмар; род весов
  • cheremit (черемша) — уэльск. крау, англ. дикая черемша
  • olhadi (оладьи) — бельгийские крейпелен, род жареных лепешек
  • kissel (кисель) — шотландская овсянка; уэльская сладкая каша
  • gusli (гусли) — род русской арфы
  • domra (домра) — род русской лютни

За счет комментариев (на английском и латыни) к словам и явлениям русской жизни, словарь, который начался как обычный двуязычный, постепенно разрастается.

С лингвистической точки зрения словарь Джемса — очень ценный источник по русскому языку XVII века, отражающий большое число слов, ранее не зафиксированных в русских или иностранных записях. Джемс был филологом, владевшим греческим и латынью, а в России научившимся и русской грамоте; его записи представляют собой не простой пересчёт на английскую фонетику, а достаточно точно отражают слышанное им в Холмогорах произношение и ударение. Записи Джемса отражают лексику торгового города, где присутствуют не только характерные диалектные особенности русского Севера, но и словарь и фонетика пришлых людей.

Из заметок Ричарда Джемса:

  • Samoed — народ этот так зовут русские — как будто самоеды (autoborox), что правдоподобно, — как те, которых мы там видели пожирающими, как то: сырые внутренности собак, лисиц и медведей[6].
  • …чуди-народ около Колмограда издревле так называемый, который говорил на языке отличном от самоедов и лопарей; они там больше не находятся.
  • Prozvishe — прозвище, даваемое матерью наряду с крестным именем, и этим именем русские обычно и называются.
  • Maimanto — морской слон, которого никогда никто не видел… по объяснению самоедов, он сам прорывает себе дорогу под землей, и потому они находят его зубы, рога и кости и на Печоре и на Новой Земле
  • Hohol — пряди волос на голове, которые носят поляки, персы, турки и татары. [Они] оставляют круглую прядь волос на бритой голове на самой макушке[5].
  • Zic (зык) — эхо. Самое восхитительное эхо звучит в 20-30 верстах за Троицей, где оно раздается в глубине лесов на песках с большим благозвучием, чем игра на двух органах.
  • Dub — Близ Новгорода растут такие дубы, что четыре человека не могут охватить их, взявшись за руки.
  • Cherwaruga (севрюга) — длинная большая рыба, из под Астрахани, очень вкусна и полезнее, чем белужина и осетрина, из её икры приготовляется кавьяр.
  • Xolashnaboi (кулачный бой) — Те, кто недавно изо всей силы изувечивал друг друга кулаками, пинками, зубами, через несколько дней, встречаясь, дружески здороваются.
  • Morum (миро) — род микстуры, густой, как прованское масло, которой у них при крещении крестообразно помазывают лоб, подбородок, щеки, ладони, плечи и грудь против сердца. Об этом то и говорят они единоверцам: «Odna morum mazona» (Одним миром мазаны), то есть мы помазаны одним маслом. И без этого они никого не признают христианами.
  • Vera — так называют и верование, и религию, а кроме того, и все нравы и обычаи и, когда спросишь о том или другом, отвечают «vera nassha» (вера наша) или «vera takova» (вера такова).
  • Kulich — особый хлеб из яиц и масла, который русские дарят друг другу на Пасху.
  • Aprishnoi (опричник) — это значит «отдельные люди». Им [царь] Иван Васильевич оказывал особую милость, и к ним не применялись никакие законы; они ходили в особом наряде. (…) Среди них или благодаря им и англичане могли тогда делать, что им угодно, не получая ни от кого ни распоряжений, ни взысканий.
  • Razorinia (разорение) — разгром, резня. Так русские называют разорение и сожжение Москвы и кровопролитие, совершенное поляками.
  • Inazemets — иностранец-иноземец. Большая разница тут между голландцем и англичанином, которого так называют, а не «nemchinoy».
  • Ancipherus (анцифер=люцифер + антихрист в народном восприятии) — так люди говорили мистеру Кару, потому что мы не соблюдали в своё время надлежащих религиозных обрядов.
  • Niet hodakov (нет ходоков) — так ответил мне один, когда я спросил, разве не могут люди идти до Оби.
  • Movogorodski — новгородская копейка. В Новгороде была в древности чеканка монеты, тогда на ней было изображение всадника с саблей (испр. из «пикой»), а на некоторой — с булавой, которую они называют «меч», и монета тогда называлась не копейка, а сабленица. Позже чеканка была перенесена в Москву, и по изображению копья называли уже копейкой, а другие монеты — деньги московски.

Судя по анализу слов, словарь Джемса отражает по преимуществу, язык и быт русского Севера[5], где в Холмогорах он провел длительное времяК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 2931 день].

Песни

Плач царевны

«Сплачется мала птичка, белая перепелка:
Ох-ти мне, молодой, горевати!
Хотят сырой дуб зажигати,
Мое гнездышко разорити,
Мои малые дети побити,
Меня, перепелку, поймати.
Сплачется на Москве царевна:
Ох-ти мне, молодой, горевати,
Что едет к Москве изменник,
Ино Гришка Отрепьев расстрига,
Что хочет меня полонити,
А полонив меня, хочет постричи,
Чернеческий чин наложити!
А что едет к Москве расстрига,
Да хочет теремы ломати,
Меня хочет, царевну, поимати,
А на Устюжну на Железную отослати.
Меня хочет, царевну, постричи,
А в решетчатый сад засадити.
Ино ох-ти мне горевати:
Как мне в темну келью ступити?!»

Из песен Ксении Годуновой

Темы пяти из этих песен относятся к событиям конца XVI — начала XVII веков, а одна песня «воинников» говорит о трудностях «зимовой службы» и о том, что «весновая служба» «молотцам веселье, а сердцу утеха». Ни одна из этих песен не сохранилась в позднейшей устной передаче, но они обладают несомненой связью с поэтикой песни и принадлежат к городскому фольклору начала XVII века.[7].

В. В. Данилов исследовал записанные песни и выразил свою точку зрения, которая состоит в том, что:

  • сборник составлен в Москве на большом Посольском дворе, где жило английское посольство (он не согласен с версией, что песни записаны в Архангельске)
  • внесенные в него песни сложились в торговой и служилой среде Москвы
  • авторы этих песен были близко знакомы с официозными взглядами на изображаемые события: они то отражают мнения партии Годунова, то указывают на враждебную ему среду сторонников В. Шуйского, то недоброжелательно по отношению к боярскому правительству изображают смерть Скопина-Шуйского, то в духе новой династии рассказывают о возвращении из польского плена патриарха Филарета.

С ним согласны не все:

Н. А. Криничная обратилась к вопросу, была ли песня плодом народного творчества (так считали Ф. И. Буслаев, Л. Н. Майков, Н. С. Тихонравов, Ем. Кале, С. К. Шамбинаго, В. И. Игнатов) или придворным литературным произведением (точка зрения В. В. Данилова, А. И. Стендер-Петерсена, В. К. Соколовой), и пришла к выводу, что текст не является ни литературным, ни фольклорным в собственном смысле слова и что «автора песни следует искать в средних слоях населения столицы».

[8].

Список песен

  1. Песня о весновой службе — вероятно, походная песня о том, что весной служить лучше чем зимой.
  2. Песня о последовавшем за смертью воеводы князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского — где говорится об чувствах народа после его отравления
  3. Первый плач царевны Ксении Борисовны Годуновой — две песни сборника содержат вариации одного и того же мотива — плача Ксении Годуновой над своей горькой участью, в них повторяются размер и основные строки.
  4. Песня о въезде в Москву возвращавшегося из литовского плена патриарха Филарета Никитича
  5. Второй плач Ксении Борисовны Годуновой
  6. Песня о нашествии крымских татар на Русь в 1572 году — см. Битва при Молодях
  • Кроме этих песен, записанных русскими для Джемса, в составе его Словаря (на последней странице) находится записанная самим Джемсом латиницей скоморошья песенка: «Гуси-крестьяне, стучики-попы, лебеди-дворяне, вши-попадьи…», варианты которой известны в позднейших записях. Возможно, знакомство с русским фольклором подало Джемсу мысль обратиться к местному человеку для более совершенной записи текстов.

В кино

  • Фильм «Иван Васильевич меняет профессию», песня «Собака Крымский царь» — на стихи из книжечки Джемса
  • В киноленте «1612» звучит [pion.ru/wpress/tag/kseniya-godunova/ песня-плач], написанная на «стихи самой Ксении Годуновой» и музыку Алексея Рыбникова, исполнитель Zventa Sventana. (Исследователи, тем не менее, отмечают, что песня вряд ли написана Годуновой и просто повествует от её лица).

См. также

Напишите отзыв о статье "Джемс, Ричард"

Литература

  • Симони П. К. Заметки Рич. Джемса о чуди, лопарях, самоедах и черемисах. «Сборник Ленинградского О-ва Исследователей Культуры Финно-угорских народностей». — Л., 1929, I
  • Ларин Б. А. Русско-английский словарь-дневник Ричарда Джемса. — Л., 1959.
  • Песни, записанные для Ричарда Джемса в 1619—1620 гг. // ПЛДР. Конец XVI начало XVII веков. — М.: Худ. литература, 1987.

Примечания

В Викитеке есть тексты по теме
Джемс, Ричард
  1. В отечественной историографии принята устарелая транскрипция фамилии James — без «й».
  2. [en.wikisource.org/wiki/James,_Richard_(DNB00) Dictionary of National Biography, 1885—1900]
  3. [www.mirperevoda.ru/rus_eng.htm История русско-английского перевода]
  4. [slovari.yandex.ru/dict/rges/article/rg2/rg2-2658.htm Российский гуманитарный энциклопедический словарь](недоступная ссылка с 14-06-2016 (2845 дней))
  5. 1 2 3 [www.mapryal.org/vestnik/vestnik35/ekskurs.htm C.Милославская. DAROM DAM или первые шаги BUSINESS RUSSIAN]
  6. [www.vostlit.info/Texts/rus7/Olearij/otryv1.phtml?id=4058 Адам Олеарий]
  7. [feb-web.ru/feb/irl/il0/i22/i22-0782.htm Шамбинаго. Исторические песни о Смутном времени]
  8. Дмитриев М. В. [www.centre-fr.net/spip.php?article168&lang=ru&artpage=6-10 Конфессиональный фактор в формировании представлений о «русском» в культуре Московской Руси]

Ссылки

  • Буслаев Ф. Русская поэзия XVII века // [books.google.com/books?id=mkNgAAAAMAAJ&pg=PA470 Исторические очерки русской словесности и искусства]. — СПб., 1861. — Т. I. — С. 470—547.

Отрывок, характеризующий Джемс, Ричард

Da der Feind mit seinerien linken Fluegel an die mit Wald bedeckten Berge lehnt und sich mit seinerien rechten Fluegel laengs Kobeinitz und Sokolienitz hinter die dort befindIichen Teiche zieht, wir im Gegentheil mit unserem linken Fluegel seinen rechten sehr debordiren, so ist es vortheilhaft letzteren Fluegel des Feindes zu attakiren, besondere wenn wir die Doerfer Sokolienitz und Kobelienitz im Besitze haben, wodurch wir dem Feind zugleich in die Flanke fallen und ihn auf der Flaeche zwischen Schlapanitz und dem Thuerassa Walde verfolgen koennen, indem wir dem Defileen von Schlapanitz und Bellowitz ausweichen, welche die feindliche Front decken. Zu dieserien Endzwecke ist es noethig… Die erste Kolonne Marieschirt… die zweite Kolonne Marieschirt… die dritte Kolonne Marieschirt… [Так как неприятель опирается левым крылом своим на покрытые лесом горы, а правым крылом тянется вдоль Кобельница и Сокольница позади находящихся там прудов, а мы, напротив, превосходим нашим левым крылом его правое, то выгодно нам атаковать сие последнее неприятельское крыло, особливо если мы займем деревни Сокольниц и Кобельниц, будучи поставлены в возможность нападать на фланг неприятеля и преследовать его в равнине между Шлапаницем и лесом Тюрасским, избегая вместе с тем дефилеи между Шлапаницем и Беловицем, которою прикрыт неприятельский фронт. Для этой цели необходимо… Первая колонна марширует… вторая колонна марширует… третья колонна марширует…] и т. д., читал Вейротер. Генералы, казалось, неохотно слушали трудную диспозицию. Белокурый высокий генерал Буксгевден стоял, прислонившись спиною к стене, и, остановив свои глаза на горевшей свече, казалось, не слушал и даже не хотел, чтобы думали, что он слушает. Прямо против Вейротера, устремив на него свои блестящие открытые глаза, в воинственной позе, оперев руки с вытянутыми наружу локтями на колени, сидел румяный Милорадович с приподнятыми усами и плечами. Он упорно молчал, глядя в лицо Вейротера, и спускал с него глаза только в то время, когда австрийский начальник штаба замолкал. В это время Милорадович значительно оглядывался на других генералов. Но по значению этого значительного взгляда нельзя было понять, был ли он согласен или несогласен, доволен или недоволен диспозицией. Ближе всех к Вейротеру сидел граф Ланжерон и с тонкой улыбкой южного французского лица, не покидавшей его во всё время чтения, глядел на свои тонкие пальцы, быстро перевертывавшие за углы золотую табакерку с портретом. В середине одного из длиннейших периодов он остановил вращательное движение табакерки, поднял голову и с неприятною учтивостью на самых концах тонких губ перебил Вейротера и хотел сказать что то; но австрийский генерал, не прерывая чтения, сердито нахмурился и замахал локтями, как бы говоря: потом, потом вы мне скажете свои мысли, теперь извольте смотреть на карту и слушать. Ланжерон поднял глаза кверху с выражением недоумения, оглянулся на Милорадовича, как бы ища объяснения, но, встретив значительный, ничего не значущий взгляд Милорадовича, грустно опустил глаза и опять принялся вертеть табакерку.
– Une lecon de geographie, [Урок из географии,] – проговорил он как бы про себя, но довольно громко, чтобы его слышали.
Пржебышевский с почтительной, но достойной учтивостью пригнул рукой ухо к Вейротеру, имея вид человека, поглощенного вниманием. Маленький ростом Дохтуров сидел прямо против Вейротера с старательным и скромным видом и, нагнувшись над разложенною картой, добросовестно изучал диспозиции и неизвестную ему местность. Он несколько раз просил Вейротера повторять нехорошо расслышанные им слова и трудные наименования деревень. Вейротер исполнял его желание, и Дохтуров записывал.
Когда чтение, продолжавшееся более часу, было кончено, Ланжерон, опять остановив табакерку и не глядя на Вейротера и ни на кого особенно, начал говорить о том, как трудно было исполнить такую диспозицию, где положение неприятеля предполагается известным, тогда как положение это может быть нам неизвестно, так как неприятель находится в движении. Возражения Ланжерона были основательны, но было очевидно, что цель этих возражений состояла преимущественно в желании дать почувствовать генералу Вейротеру, столь самоуверенно, как школьникам ученикам, читавшему свою диспозицию, что он имел дело не с одними дураками, а с людьми, которые могли и его поучить в военном деле. Когда замолк однообразный звук голоса Вейротера, Кутузов открыл глава, как мельник, который просыпается при перерыве усыпительного звука мельничных колес, прислушался к тому, что говорил Ланжерон, и, как будто говоря: «а вы всё еще про эти глупости!» поспешно закрыл глаза и еще ниже опустил голову.
Стараясь как можно язвительнее оскорбить Вейротера в его авторском военном самолюбии, Ланжерон доказывал, что Бонапарте легко может атаковать, вместо того, чтобы быть атакованным, и вследствие того сделать всю эту диспозицию совершенно бесполезною. Вейротер на все возражения отвечал твердой презрительной улыбкой, очевидно вперед приготовленной для всякого возражения, независимо от того, что бы ему ни говорили.
– Ежели бы он мог атаковать нас, то он нынче бы это сделал, – сказал он.
– Вы, стало быть, думаете, что он бессилен, – сказал Ланжерон.
– Много, если у него 40 тысяч войска, – отвечал Вейротер с улыбкой доктора, которому лекарка хочет указать средство лечения.
– В таком случае он идет на свою погибель, ожидая нашей атаки, – с тонкой иронической улыбкой сказал Ланжерон, за подтверждением оглядываясь опять на ближайшего Милорадовича.
Но Милорадович, очевидно, в эту минуту думал менее всего о том, о чем спорили генералы.
– Ma foi, [Ей Богу,] – сказал он, – завтра всё увидим на поле сражения.
Вейротер усмехнулся опять тою улыбкой, которая говорила, что ему смешно и странно встречать возражения от русских генералов и доказывать то, в чем не только он сам слишком хорошо был уверен, но в чем уверены были им государи императоры.
– Неприятель потушил огни, и слышен непрерывный шум в его лагере, – сказал он. – Что это значит? – Или он удаляется, чего одного мы должны бояться, или он переменяет позицию (он усмехнулся). Но даже ежели бы он и занял позицию в Тюрасе, он только избавляет нас от больших хлопот, и распоряжения все, до малейших подробностей, остаются те же.
– Каким же образом?.. – сказал князь Андрей, уже давно выжидавший случая выразить свои сомнения.
Кутузов проснулся, тяжело откашлялся и оглянул генералов.
– Господа, диспозиция на завтра, даже на нынче (потому что уже первый час), не может быть изменена, – сказал он. – Вы ее слышали, и все мы исполним наш долг. А перед сражением нет ничего важнее… (он помолчал) как выспаться хорошенько.
Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и удалились. Было уже за полночь. Князь Андрей вышел.

Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и др., не одобрявшими план атаки, он не знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моей, моей жизнью?» думал он.
«Да, очень может быть, завтра убьют», подумал он. И вдруг, при этой мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных, восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он вспоминал первые времена своей любви к ней! Вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично размягченном и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал ходить перед домом.
Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет. «Да, завтра, завтра! – думал он. – Завтра, может быть, всё будет кончено для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не будут иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может быть, даже наверное, завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец, показать всё то, что я могу сделать». И ему представилось сражение, потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец, представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает условие, чтобы уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один одерживает победу. А смерть и страдания? говорит другой голос. Но князь Андрей не отвечает этому голосу и продолжает свои успехи. Диспозиция следующего сражения делается им одним. Он носит звание дежурного по армии при Кутузове, но делает всё он один. Следующее сражение выиграно им одним. Кутузов сменяется, назначается он… Ну, а потом? говорит опять другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут; ну, а потом что ж? – «Ну, а потом, – отвечает сам себе князь Андрей, – я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать: но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди – отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей», подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков; один голос, вероятно, кучера, дразнившего старого Кутузовского повара, которого знал князь Андрей, и которого звали Титом, говорил: «Тит, а Тит?»
– Ну, – отвечал старик.
– Тит, ступай молотить, – говорил шутник.
– Тьфу, ну те к чорту, – раздавался голос, покрываемый хохотом денщиков и слуг.
«И все таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом тумане!»


Ростов в эту ночь был со взводом во фланкёрской цепи, впереди отряда Багратиона. Гусары его попарно были рассыпаны в цепи; сам он ездил верхом по этой линии цепи, стараясь преодолеть сон, непреодолимо клонивший его. Назади его видно было огромное пространство неясно горевших в тумане костров нашей армии; впереди его была туманная темнота. Сколько ни вглядывался Ростов в эту туманную даль, он ничего не видел: то серелось, то как будто чернелось что то; то мелькали как будто огоньки, там, где должен быть неприятель; то ему думалось, что это только в глазах блестит у него. Глаза его закрывались, и в воображении представлялся то государь, то Денисов, то московские воспоминания, и он опять поспешно открывал глаза и близко перед собой он видел голову и уши лошади, на которой он сидел, иногда черные фигуры гусар, когда он в шести шагах наезжал на них, а вдали всё ту же туманную темноту. «Отчего же? очень может быть, – думал Ростов, – что государь, встретив меня, даст поручение, как и всякому офицеру: скажет: „Поезжай, узнай, что там“. Много рассказывали же, как совершенно случайно он узнал так какого то офицера и приблизил к себе. Что, ежели бы он приблизил меня к себе! О, как бы я охранял его, как бы я говорил ему всю правду, как бы я изобличал его обманщиков», и Ростов, для того чтобы живо представить себе свою любовь и преданность государю, представлял себе врага или обманщика немца, которого он с наслаждением не только убивал, но по щекам бил в глазах государя. Вдруг дальний крик разбудил Ростова. Он вздрогнул и открыл глаза.
«Где я? Да, в цепи: лозунг и пароль – дышло, Ольмюц. Экая досада, что эскадрон наш завтра будет в резервах… – подумал он. – Попрошусь в дело. Это, может быть, единственный случай увидеть государя. Да, теперь недолго до смены. Объеду еще раз и, как вернусь, пойду к генералу и попрошу его». Он поправился на седле и тронул лошадь, чтобы еще раз объехать своих гусар. Ему показалось, что было светлей. В левой стороне виднелся пологий освещенный скат и противоположный, черный бугор, казавшийся крутым, как стена. На бугре этом было белое пятно, которого никак не мог понять Ростов: поляна ли это в лесу, освещенная месяцем, или оставшийся снег, или белые дома? Ему показалось даже, что по этому белому пятну зашевелилось что то. «Должно быть, снег – это пятно; пятно – une tache», думал Ростов. «Вот тебе и не таш…»
«Наташа, сестра, черные глаза. На… ташка (Вот удивится, когда я ей скажу, как я увидал государя!) Наташку… ташку возьми…» – «Поправей то, ваше благородие, а то тут кусты», сказал голос гусара, мимо которого, засыпая, проезжал Ростов. Ростов поднял голову, которая опустилась уже до гривы лошади, и остановился подле гусара. Молодой детский сон непреодолимо клонил его. «Да, бишь, что я думал? – не забыть. Как с государем говорить буду? Нет, не то – это завтра. Да, да! На ташку, наступить… тупить нас – кого? Гусаров. А гусары в усы… По Тверской ехал этот гусар с усами, еще я подумал о нем, против самого Гурьева дома… Старик Гурьев… Эх, славный малый Денисов! Да, всё это пустяки. Главное теперь – государь тут. Как он на меня смотрел, и хотелось ему что то сказать, да он не смел… Нет, это я не смел. Да это пустяки, а главное – не забывать, что я нужное то думал, да. На – ташку, нас – тупить, да, да, да. Это хорошо». – И он опять упал головой на шею лошади. Вдруг ему показалось, что в него стреляют. «Что? Что? Что!… Руби! Что?…» заговорил, очнувшись, Ростов. В то мгновение, как он открыл глаза, Ростов услыхал перед собою там, где был неприятель, протяжные крики тысячи голосов. Лошади его и гусара, стоявшего подле него, насторожили уши на эти крики. На том месте, с которого слышались крики, зажегся и потух один огонек, потом другой, и по всей линии французских войск на горе зажглись огни, и крики всё более и более усиливались. Ростов слышал звуки французских слов, но не мог их разобрать. Слишком много гудело голосов. Только слышно было: аааа! и рррр!
– Что это? Ты как думаешь? – обратился Ростов к гусару, стоявшему подле него. – Ведь это у неприятеля?
Гусар ничего не ответил.