Ричард II

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Ричард II (король Англии)»)
Перейти к: навигация, поиск
Ричард II Бордоский
англ. Richard II of Bordeaux<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Ричард II. Работа неизвестного художника конца XIV века, экспонируемая в Вестминстерском аббатстве, — первый сохранившийся до настоящего времени официальный прижизненный портрет английского монарха[1]</td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Личный герб Ричарда II</td></tr>

Король Англии
22 июня 1377 — 29 сентября 1399
Коронация: 16 июля 1377
Предшественник: Эдуард III
Преемник: Генрих IV
Принц Уэльский
20 ноября 1376 — 22 июня 1377
Предшественник: Эдуард Чёрный Принц
Преемник: Генрих Монмут
Граф Корнуолл
20 ноября 1376 — 22 июня 1377
Предшественник: Эдуард Чёрный Принц
Преемник: Генрих Монмут
Граф Честер
20 ноября 1376 — 22 июня 1377
Предшественник: Эдуард Чёрный Принц
Преемник: Генрих Монмут
Герцог Гиени
22 июня 1377 — 29 сентября 1399
Предшественник: Эдуард III
Преемник: Генрих IV
 
Рождение: 6 января 1367(1367-01-06)
Бордо, Аквитания
Смерть: январь 1400
Замок Понтефракт, Йоркшир, Англия
Место погребения: Замок Лэнгли (в 1413 году перезахоронен в Вестминстерском аббатстве)
Род: Плантагенеты
Отец: Эдуард Чёрный Принц
Мать: Джоанна Плантагенет, 4-я графиня Кент
Супруга: 1. Анна Люксембургская
2. Изабелла Французская

Ри́чард II Бордо́ский (англ. Richard II of Bordeaux; 6 января 1367, Бордо, Аквитания — Между 29 января и 14 февраля 1400, замок Понтефракт, Йоркшир, Англия) — король Англии в 13771399 годах, представитель династии Плантагенетов, внук короля Эдуарда III, сын Эдуарда Чёрного принца и Джоанны Плантагенет — Прекрасной Девы Кента. Став королём в десятилетнем возрасте, показал себя слабым и в то же время деспотичным правителем. Его расточительность и потворство фаворитам вызвали мятеж лордов-апеллянтов, с помощью парламента ограничивших полномочия монарха и фактически узурпировавших власть в Англии. Поздне́е король сумел освободиться от опеки и расправиться с апеллянтами, но в 1399 году был свергнут Генрихом Болингброком и заключён в замок Понтефракт, где вскоре умер.

Ричард оставил заметный след в истории Англии и её культуре, а его свержение стало первым шагом к серии феодальных междоусобиц во второй половине XV века, известных как Война Алой и Белой розы. Последние полтора года правления Ричарда изображены в пьесе Уильяма Шекспира «Ричард II», открывающей серию исторических хроник, посвящённых истории Англии конца XIV—XV веков.





Происхождение

Отец Ричарда, принц Уэльский Эдуард, вошедший в историю под прозвищем «Чёрный Принц», был старшим из семи сыновей английского короля Эдуарда III, в период правления которого Англия находилась в состоянии войны с Францией, позже эта война вошла в историю под названием Столетней. Чёрный Принц был знаменитым полководцем, участвовал во многих битвах во Франции и в Кастилии. В 1360 году был заключён мир в Бретиньи, после которого военные действия на некоторое время прекратились. В 1362 году Эдуард III передал наследнику Пуату и Гасконь с титулом герцога Гиени. Двор принца Эдуарда находился в Бордо[2].

Мать Ричарда Джоанна, за свою красоту прозванная «Прекрасная Дева Кента», была дочерью Эдмунда Вудстока, 1-го графа Кента, одного из сыновей короля Эдуарда I. Отец Джоанны был казнён в 1330 году по приказу Роджера Мортимера, фактического правителя Англии в 1327—1330 годах. Его титулы и владения были конфискованы, а жена и малолетние дети, в том числе и Джоанна, арестованы. Но после казни Мортимера (за убийство Эдуарда II, расправу над Эдмундом Вудстоком, незаконное обогащение за счёт королевства и вмешательство в работу правительства страны) они были освобождены и взяты под опеку Эдуардом III, а собственность и титулы отца были возвращены старшему брату Джоанны.

Джоанна росла при дворе, где подружилась со своими двоюродными племянниками, сыновьями короля Эдуарда III. Брак с первым мужем, Уильямом Монтегю, 2-м графом Солсбери, был расторгнут. Второй муж, Томас Холланд, умер в 1360 году. Но Джоанна, после смерти братьев унаследовавшая титул графини Кент и считавшаяся одной из очаровательнейших женщин страны, недолго оставалась незамужней. Предложение ей сделал двоюродный брат — принц Уэльский Эдуард, старший сын и наследник короля Эдуарда III. Он давно был влюблён в прелестную кузину. Его родители, а также архиепископ Кентерберийский, предостерегали Эдуарда от этого брака, поскольку был жив Уильям Монтегю, 2-й граф Солсбери, первый муж Джоанны. Из-за этого существовали сомнения в законнорожденности детей от последующих браков[3]. Однако Эдуард смог настоять на своём. Свадьба состоялась в Виндзорском замке 10 октября 1361 года[3][4].

Молодые годы

Детство

В Гиени у принца Эдуарда и Джоанны родилось двое сыновей. Старший, Эдуард Ангулемский, появился на свет в 1365 году в Ангулеме. Второй сын, Ричард, родился в среду 6 января 1367 года в аббатстве Святого Андрея в Бордо. До 1371 года Ричард жил в Гиени. В основном его воспитанием занималась мать, а отца, который постоянно воевал, Ричард видел редко. В 1367 году принц Эдуард переболел дизентерией, после чего его здоровье ухудшилось. Он растолстел, обрюзг и постоянно испытывал боли[2].

В январе 1371 года принц Эдуард перебрался в Англию, где поселился в поместье Беркхамстед[en]. Кроме того, в 1372 году умер его старший сын — тёзка, который был любимцем отца. Больной Эдуард вёл затворнический образ жизни. Вероятно, Ричард до 1376 года жил вместе с родителями в Беркхамстеде. Он не обладал хорошими физическими данными, чем раздражал отца, считавшего, что его сын должен вырасти воином. Наставники Ричарда постоянно занимались с ним, обучая воинскому искусству, а также пытались развить силу и выносливость. Возможно, именно это воспитание развило в Ричарде чувство неполноценности, которое он не смог искоренить в себе до конца жизни[3].

Кроме того, молодого принца раздражали успехи его единоутробных братьев — сыновей его матери, Джоанны, от брака с Томасом Холландом. Они были намного старше Ричарда и снискали славу хороших воинов. Томас Холланд, который после смерти матери должен был унаследовать титул графа Кента, в Кастилии был посвящён Чёрным Принцем в рыцари. Джон Холланд, будущий герцог Эксетер, также проявил способности в освоении военных премудростей[3].

Наследование престола

8 июня 1376 года умер отец Ричарда Эдуард Чёрный Принц. Король Эдуард III, переживший своего сына, в это время был уже немощен. Встал вопрос о том, кто унаследует королевский престол[2].

В Англии в то время не было чёткого порядка наследования короны. Поскольку старший сын умер раньше отца, оставив малолетнего сына, на корону могли претендовать и другие представители королевской династии. Кроме Чёрного Принца у Эдуарда III родилось ещё 6 сыновей. Двое из них умерли в младенчестве. Второй по старшинству сын, Лайонел Антверп, герцог Кларенс, также умер раньше отца, в 1368 году, оставив единственную дочь Филиппу. Её муж, Эдмунд Мортимер, 3-й граф Марч, считался членом королевской семьи и также мог рассматриваться как претендент на корону[К 1]. Кроме того, были живы трое сыновей Эдуарда III. Наибольшие права имел старший из них — Джон Гонт, герцог Ланкастер. Права двух других сыновей — Эдмунда Лэнгли, носившего в то время титул графа Кембриджа, и Томаса Вудстока, получившего в 1377 году титул графа Бекингема, были значительно меньше[5].

Однако больной Эдуард оказался очень предусмотрительным правителем. Как сообщает Фруассар, в рождество 1376 года король провозгласил своим наследником Ричарда, заставив присягнуть ему всех баронов, рыцарей и епископов королевства, хотя и были недовольные решением короля передать корону десятилетнему ребёнку. Фактическим правителем Англии в это время являлся Джон Гонт, однако он не пользовался популярностью. Поэтому Эдуард III, который сам получил корону в 14 лет, решил, что Джону Гонту лучше управлять страной не самостоятельно, а при племяннике. В результате Ричард, получивший 20 ноября 1376 года титулы принца Уэльского, а также графа Честера и Конуолла[6], был признан наследником короны[5].

Первые годы правления

Малолетний король

Эдуард III умер 21 июня 1377 года в королевском дворце в Ричмонде[2], а уже 16 июля архиепископ Кентерберийский Симон Садбери в Вестминстере короновал Ричарда. Коронация затянулась, кроме того, много времени занял банкет, мальчик утомился, и архиепископу Садбери пришлось нести его во дворец на руках. При этом Ричард по дороге потерял туфлю[5]. В тот момент, когда Ричард стал королём, Англия уже не была в апогее своего могущества. К 1360 году она захватила значительные территории во Франции, однако большая часть территориальных приобретений была утрачена. К моменту заключения в 1375 году перемирия в Брюгге[fr] Англия сохранила на континенте только город Кале и узкую полосу на побережье между Бордо и Байонной[2].

Поскольку Ричарду было всего 10 лет, самостоятельно править он не мог. Опекуном при нём выступала мать, а королевством официально управлял регентский совет из 12 человек. При этом в состав совета не входил ни один из сыновей Эдуарда III, но реальная власть в Англии принадлежала одному из них, 37-летнему Джону Гонту. Личные владения Гонта занимали треть королевства, в его дружине состояло 125 рыцарей и 132 оруженосца, а Савойский дворец[en] на Темзе был роскошнее дворца, в котором жил Ричард. Джон обладал огромным опытом управления и военными талантами, которые отсутствовали у Ричарда. Хотя дядя короля имел не меньше прав на престол и при желании мог бы оспорить права Ричарда и после коронации[К 2], он не стал предпринимать никаких действий, чтобы изменить сложившуюся ситуацию, и всю оставшуюся жизнь оставался верным слугой короля[7].

В то же время при всём своём богатстве и влиянии Джон Гонт не пользовался любовью жителей Англии. Во многом с его управлением связан упадок благосостояния страны, а в начале 1377 года опрометчивое решение Гонта, явившегося с вооружённой охраной на суд над проповедником Джоном Уиклифом, вызвало бунт лондонцев. Только благодаря усилиям епископа Лондона Уильяма Кортни толпу удалось усмирить. После коронации Ричарда Джон Гонт в присутствии представителей лондонцев, которые просили короля уладить конфликт, воззвал к его милосердию, и юный король простил всех, благодаря чему завоевал репутацию миротворца[7].

Очень большое влияние на молодого короля имела его мать, Джоанна Кентская. До конца жизни королева-мать занималась тем, что наставляла и обучала сына искусству управления страной. Её смерть в 1385 году стала большим ударом для Ричарда[8].

Крестьянское восстание

Первые четыре года правления Ричарда прошли спокойно, но внешнеполитическая обстановка оставалась сложной, поскольку Англия продолжала находиться в состоянии войны с Францией. Дополнительные проблемы создавал начавшийся в то время церковный раскол: кардиналы, недовольные тем, что ставший в 1378 году папой Урбан VI вернул в Рим папскую резиденцию, с 1307 года находившуюся во французском Авиньоне, а также его диктаторскими замашками, выбрали другого папу — Климента VII, сторонника пребывания в Авиньоне. Поскольку Франция и её союзник Шотландия поддержали Климента VII, Англия в противовес признала папой Урбана VI[9].

Продолжение войны требовало дополнительных средств. Кроме того, существовала демографическая проблема — население Англии значительно уменьшилось в результате эпидемии чумы, начавшейся в середине XIV века. Всё это привело к нехватке рабочих рук. Чтобы справиться с данной проблемой, правительство запретило свободное перемещение крестьян, что вызвало их недовольство[9].

Для компенсации военных расходов в 1379 году Палатой общин парламента был введён подушный налог, а в следующем году он был утроен. Эта мера жёстко ударила по крестьянам. Уже весной 1381 года начались волнения, а летом сразу в нескольких английских областях (Кенте, Эссексе, Восточной Англии, Хэмпшире, Сомерсете, Нортгемптоншире, Йоркшире и Виррале) вспыхнули крестьянские восстания. Их идейным вдохновителем стал священник-лоллард Джон Болл, освобождённый восставшими из тюрьмы. Под руководством кровельщика Уота Тайлера, судя по всему, имевшего военный опыт, восставшие из Кента двинулись на Лондон, разграбив по дороге резиденцию архиепископа Кентерберийского[9].

Ричард в это время жил в укреплённом Тауэре. Восставшие заявили, что их действия направлены не против короля, а против королевских министров: архиепископа Садбери, занимавшего должность канцлера, казначея сэра Роберта Хейлза и парламентского пристава Джона Легга, который отвечал за сбор налога в Кенте[10].

Восставшие, которые расположились в Блэкхите (восточное предместье Лондона), требовали восстановить свободу перемещения, отменить барщину, заменить натуральные повинности денежными выплатами, а также установить стандартную арендную плату 4 пенса за акр. Также высказывались требования о введении свободной торговли в стране и амнистии для восставших[11]. Узнав об этом, четырнадцатилетний Ричард решил провести с ними переговоры в Гринвиче. 13 июня он переправился через реку, однако министры, испугавшись толпы, не дали королю сойти с барка и заставили его вернуться его обратно, что возмутило мятежников. Последние опустошили предместья, после чего беспрепятственно перебрались через Лондонский мост в город, где разграбили Нью-Темпл и Савойский дворец Джона Гонта, который в это время вёл переговоры с шотландцами. Одновременно бунтовщики из Эссекса, которых возглавлял Джек Строу, объединившись с мятежниками из Хартфордшира, также прибыли в Лондон, где завладели Хайбери и Майл-Эндом[en][10]. Вечером того же дня Ричард по собственной инициативе обратился к восставшим со стены Тауэра, он предложил встретиться следующим днём на пустыре Майл-Энда. 14 июня Ричард в сопровождении мэра Лондона Уильяма Уолуорта отправился на встречу с предводителями мятежников. Те выказали королю почтение и зачитали свою петицию с требованиями об отмене крепостничества и предоставления крестьянам права свободно продавать свой труд. Король согласился удовлетворить эти требования и отправился обратно в Тауэр, рассчитывая, что мятежники разойдутся. Однако во время его отсутствия эта королевская резиденция была захвачена толпой. Гарнизон замка по непонятной причине не стал оказывать сопротивления. Ворвавшись в замок, бунтовщики схватили архиепископа Садбери, Хейлза, Легга и лекаря Джона Гонта и обезглавили их на Тауэрском холме. Головы казнённых позже были выставлены на Лондонском мосту на всеобщее обозрение. Также мятежники ворвались в покои королевы-матери, сильно напугав её. После того, как толпа покинула Тауэр, Джоанну отвезли в замок Бейнард в Блэкфрайерз, туда же позже прибыл и король[10].

15 июня Ричард отправился на встречу с Уотом Тайлером, возглавлявшим мятежников из Кента. Их требования были ещё более радикальны — конфисковать церковные владения, ликвидировать власть знати, устранить всех епископов. Король был готов удовлетворить все эти требования, но Тайлер, не поверив Ричарду, повёл себя надменно. Сопровождавшие короля вельможи не выдержали, и люди из свиты мэра Уолуорта убили Тайлера. Возбуждённая толпа угрожающе двинулась вперёд, но положение спас король, сохранивший хладнокровие. Он призвал всех к спокойствию и объявил, что принял все предложения и просит разойтись с миром. Восставшие поверили Ричарду, который, хотя люди мэра окружили повстанцев, предпочёл не чинить расправу над бунтовщиками. Позже король посвятил в рыцари мэра Уолуорта и двух других отличившихся лондонцев, после чего отправился в замок Бейнард[10].

Хотя подушный налог и был отменён, восставшим не удалось добиться большего. 23 июня в Эссексе король отказался подтвердить данные им обещания, 2 июля в Челмсфорде аннулировал «данные второпях» помилования. Он сам возглавил суд в Сент-Олбансе, приговоривший к казни 15 главарей мятежников, включая Джона Болла. Однако многие бунтовщики отделались мягким наказанием, а 30 августа Ричард объявил о прекращении арестов и казней. Тем не менее, в народе сохранилась память о нарушении королём данного им слова[10].

Первый брак

Вскоре после подавления крестьянского восстания встал вопрос о женитьбе возмужавшего короля. Папа Урбан VI, желавший получить эффективных союзников для борьбы против своего соперника Климента VII, организовал династический союз короля Англии с Анной Чешской, дочерью императора Священной Римской империи Карла IV от четвёртого брака с Елизаветой Померанской. Церемония бракосочетания состоялась в капелле Святого Стефана в Вестминстерском дворце 14 января 1382 года[12]. Ричарду тогда только исполнилось 15 лет, Анна была на полгода старше его. 22 января она была коронована как королева Англии[6].

В самой Англии брак восторга не вызвал. Несмотря на знатное происхождение, семья невесты была бедной, из-за чего приданого за ней не дали. Более того, брат невесты получил заём в 15 тысяч фунтов. При этом, в отличие от другой претендентки на руку Ричарда — Катерины Висконти, дочери правителя Милана Барнабо Висконти, за которой отец предлагал большое приданое, Анна не была красавицей. Но выбор был сделан в угоду папе, который таким образом рассчитывал перевести Люксембургскую династию из союзников королей Франции в стан их противников. Одновременно брак повышал престиж короля Англии как зятя императора[8].

Брак оказался удачным: Ричард сильно привязался к жене, а после смерти матери короля в 1385 году Анна, освоившаяся к тому времени в стране, стала оказывать большое влияние на него. Вместе с ней в Англию переселилась многочисленная свита, которая сильно изменила жизнь королевского двора[8].

Фавориты короля

После брака поведение короля сильно изменилось. Если до этого окружающим казалось, что из Ричарда получится хороший король, то теперь он стал вести себя очень самоуверенно, капризно и эгоистично. При этом он не терпел никаких возражений, они приводили его в бешенство, он начинал вести себя крайне оскорбительно, теряя чувство королевского и человеческого достоинства, не гнушаясь брани и оскорблений[13].

Как отмечают историки, одной из причин такого поведения стала слепая привязанность Ричарда к фаворитам, которыми он себя окружил. Хронист Томас Уолсингем сообщает, что они были «рыцарями скорее Венеры, а не Беллоны», из-за чего король перенял женские манеры и не интересовался мужскими занятиями вроде охоты. Фаворитов больше всего заботило собственное благосостояние, причём их отличали алчность и легкомыслие. Некоторые хронисты выдвигали предположение о гомосексуальности короля, однако современные историки сомневаются в этом[13].

Скверный характер Ричарда проявился уже вскоре после брака. В декабре 1381 года умер Эдмунд Мортимер, 3-й граф Марч. Его наследнику Роджеру было всего 7 лет, и король раздал владения умершего своим фаворитам. Позже подобное повторялось неоднократно. Потакая прихотям приближённых, Ричард тратил огромные средства, которых ему постоянно не хватало. Для покрытия расходов он занимал деньги, а также закладывал драгоценности. Когда канцлер, Ричард Скруп, попытался урезонить короля, тот сместил его с должности, нарушив закон[К 3], а архиепископа Кентерберийского Уильяма Кортни, который посоветовал королю лучше подбирать советников, король пригрозил казнить[13].

В период 1381—1385 годов главным любимцем Ричарда был Томас Моубрей, унаследовавший в 1383 году титул графа Ноттингема, занимавший должность камергера. Однако королю он постепенно наскучил, а после того как Томас женился на дочери Ричарда Фицалана, 11-го графа Арундела, которого Ричард очень не любил, отношения прекратились. Новым фаворитом и камергером стал его дальний родственник Роберт де Вер, 9-й граф Оксфорд[13].

Но реальной властью ни Томас Моубрей, ни Роберт де Вер не обладали. Ведущая роль в управлении Англией принадлежала лорду-канцлеру. Этот пост занимал Майкл де ла Поль. Вместе с бывшим наставником Ричарда, сэром Саймоном Берли, они держали в своих руках все нити управления государством. Саймон Берли имел сильное влияние на короля сначала через Джоанну Кентскую, мать Ричарда, а после её смерти — через королеву Анну. Обе женщины доверяли Берли, а Ричард относился к своему наставнику с глубоким почтением[13].

Важной фигурой в королевстве продолжал оставаться Джон Гонт, дядя Ричарда. После смерти Энрике II Трастамарского[К 4], в 1382 году, Гонт попытался организовать экспедицию в Испанию, где планировал предъявить права на кастильский престол[К 5]. Однако парламент отказался финансировать экспедицию, а попытка организовать крестовый поход в Кастилию провалилась[14].

В 1384 году у Гонта испортились отношения с Ричардом. Виновниками ссоры стали Роберт де Вер, который подбивал короля освободиться от опекунов, и монах-кармелит Джон Латимер, который в апреле 1384 года донёс Ричарду, что Джон Гонт готовит его убийство. Однако дядя смог оправдаться перед племянником, а группа рыцарей, в том числе и единоутробный брат короля Джон Холланд, устроили самосуд и убили Латимера, что помешало узнать о том, откуда монах получил информацию. По мнению некоторых историков, за сфабрикованными против герцога Ланкастера обвинениями мог стоять Роберт де Вер, а убийство позволило это скрыть. Кроме того, из-за Гонта Ричард поссорился с другим дядей — Томасом Вудстоком, который ворвался в покои короля, пригрозив убить любого, кто посмеет обвинить в измене Джона Гонта[14].

Шотландский поход

Отношения Англии с Шотландией оставались сложными. В 1381 году благодаря дипломатическому искусству Джона Гонта было заключено перемирие, которое действовало до февраля 1383 года. В конце 1383 года мирный договор был продлён, но тут вмешалась Франция, для которой Шотландия всегда была важным стратегическим партнёром в борьбе против англичан, — в 1384—1385 годах король Франции Карл VI послал в Шотландию значительную армию[14].

Осенью 1384 года парламент, желая отвлечь короля от его фаворитов, решил субсидировать военный поход во Францию, на чём настаивал Джон Гонт. Однако в Англии узнали о том, что возникла реальная угроза скоординированного нападения французов и шотландцев с двух сторон, поскольку в Лондон поступали сведения о французском флоте, находившемся в Слёйсе. В результате армия, которую готовили в поход во Францию, была летом 1385 года направлена в Шотландию[15].

Этот поход окончился безрезультатно. В самом его начале недалеко от Йорка произошёл неприятный эпизод, в котором оказался замешан единоутробный брат Ричарда, Джон. Как сообщает Фруассар, сэр Ральф Стаффорд во время ссоры убил одного из лучников Джона. Когда Ральф отправился к Джону принести извинения по поводу случившегося, Джон зарубил его мечом. Граф Хьюго де Стаффорд, отец погибшего, потребовал от короля правосудия, и Ричард поклялся наказать убийцу как обычного преступника. Хронисты сообщают, что Джоанна Кентская, мать короля, молила его пощадить брата, но тот отказал, в результате чего 8 августа она скончалась от горя. 14 сентября все владения Джона были конфискованы. Однако позже король простил его, вернув всё у него отнятое[16].

Поход продолжился, и королевская армия дошла до Эдинбурга, однако французы предпочли не вступать в схватку. Их командир, Жан де Вьенн, узнав о походе англичан, отступил, разграбив по дороге несколько деревень, после чего вернулся во Францию. Ричард же, которому в Шотландии было скучно, принял решение вернуться домой. Перед этим он даровал своим двум дядям герцогские титулы. Эдмунд Лэнгли получил титул герцога Йорка, а Томас Вудсток — герцога Глостера. Кроме того, лорд-канцлер Майкл де ла Поль получил титул графа Саффолка. Вернувшись в Лондон, король распустил армию[15].

Разочарованный случившимся, Джон Гонт, чьи войска составляли две трети королевской армии, решил вернуться к своему проекту по отвоёвыванию короны в Кастилии. На этот раз ему удалось получить от парламента деньги, и в 1386 году он отплыл в Испанию[15].

Кризис 1386—1388 годов

Конфликт с парламентом

1 сентября 1386 года на заседании парламента в Вестминстере лорд-канцлер Майкл де ла Поль запросил внушительную сумму для обеспечения обороноспособности Англии. Однако для того, чтобы её собрать, требовалось повысить налоги, что могло привести к новому восстанию. В результате парламент сформировал делегацию, которая отправилась к королю с жалобой на канцлера, требуя уволить его, а также казначея — Джона Фордема, епископа Дарема. Первоначально король отказался выполнить это требование, заявив, что по запросу парламента «не выгонит даже поварёнка из кухни», но в итоге он согласился принять делегацию из 40 рыцарей[17].

Ричард II совершил ещё один поступок, который озлобил знать, даровав своему фавориту Роберту де Веру титул герцога Ирландии. Присвоение такого титула дядя Ричарда — Томас Вудсток, получивший недавно титул герцога Глостера — воспринял как принижение своего статуса. В итоге вместо 40 рыцарей к королю явились двое — Томас Вудсток и его друг, Томас Фицалан, епископ Илийский, брат Ричарда Фицалана, 11-го графа Арундела, одного из бывших опекунов короля, которого тот терпеть не мог. Герцог Глостер напомнил королю, что герцогский титул имеют право носить только члены королевской семьи. Кроме того, по закону король обязан созывать раз в год парламент и присутствовать на нём. После того как Ричард обвинил дядю в подстрекательстве к мятежу, тот напомнил, что идёт война, и если король не выгонит своих советников, то парламент может его низложить[17].

Хотя подобное действие было незаконным, прецедент существовал: в 1327 году был смещён прадед Ричарда, король Эдуард II. Угроза подействовала, и король удовлетворил требование парламента, сместив Саффолка и Фордема, на их место были назначены епископы Илийский и Херефордский. Майкл де ла Поль попал под суд, однако вскоре большая часть обвинений была снята[17].

20 ноября 1386 года на парламентской сессии, вошедшей в историю как «Замечательный парламент» (англ. Wonderful Parliament), был назначен «Большой постоянный совет». Срок действия совета был определён в 12 месяцев. Его целью объявлялась реформация системы управления, а также стремление покончить с фаворитами и принять все меры для эффективного противодействия врагам. В состав комиссии было назначено 14 комиссаров. Из них противников короля было только трое: герцог Глостер, епископ Илийский и граф Арундел. Однако у комиссии оказались настолько широкие полномочия (она получала контроль за финансами, а также должна была распоряжаться большой и малой печатями), что король отказался её признать. Более того, он пошёл на открытый конфликт, назначив стюардом королевского двора своего друга Джона Бошана[17].

В феврале 1387 году Ричард находился в поездке по северу Англии. Во время неё он получил правовую помощь от главных судей королевства: верховного судьи королевской скамьи сэра Роберта Тресилиана, верховного судьи общих тяжб сэра Роберта Белкнапа, а также сэра Уильяма Берга, сэра Джона Хоулта и сэра Роджера Фултхорпа. Согласно данному ими совету, любое вторжение в прерогативы монарха было незаконным, а совершившие его могли быть приравнены к изменникам. Все судьи подписали в Ноттингеме королевскую декларацию, хотя позже и утверждали, что сделали это под давлением Ричарда[17].

Мятеж лордов-апеллянтов

Король вернулся в Лондон 10 ноября 1387 года и был восторженно встречен жителями столицы. Хотя все судьи поклялись держать свой вердикт в тайне, герцог Глостер и граф Арундел о нём узнали и отказались явиться к Ричарду по его вызову[18].

Глостер и Арундел, к которым присоединился Томас де Бошан, 12-й граф Уорик, укрылись в Харингее[en] неподалёку от Лондона. Оттуда они отправились в Уолтем-Кросс (Хартфордшир), куда к ним стали стекаться сторонники. Их количество встревожило короля. Но хотя некоторые его фавориты, в особенности архиепископ Йоркский Александр Невилл, настаивали на том, чтобы разделаться с мятежниками, многие члены «Большого постоянного совета» не поддержали их. В результате 8 членов совета 14 ноября отправились к Уолтем, где призвали вождей мятежников прекратить противоборство. Глостер, Арундел и Уорик предъявили апелляцию (лат. accusatio) на действия фаворитов короля — графов Саффолка и Оксфорда, архиепископа Йоркского, верховного судьи Тресилиана и бывшего мэра Лондона сэра Николаса Брембра, у которого король занял большую сумму денег. В ответ посланники пригласили лордов в Вестминстер на встречу к королю[18].

17 ноября лорды-апеллянты встретились с королём в Вестминстерском дворце. Однако они не распускали свою армию и действовали с позиции силы, потребовав от короля ареста фаворитов с их последующим судом на заседании парламента. Король согласился, назначив слушание на 3 февраля 1388 года. Но он не спешил удовлетворять требования апеллянтов, не желая устраивать суд над своими приближёнными, которые сбежали. Архиепископ Йоркский укрылся на севере Англии, граф Саффолк отправился в Кале, а граф Оксфорд отбыл в Честер. Судья Тресилиан укрылся в Лондоне. С судьями встречался только Брембр[18].

Однако вскоре лорды-апеллянты узнали о том, что король их обманул. Судебные приказы, которые были выпущены от его имени парламенту, призывали всех забыть о раздорах. В итоге военные действия возобновились. К апеллянтам присоединилось ещё два знатных лорда: Генрих Болингброк, граф Дерби (сын и наследник Джона Гонта, герцога Ланкастера, дяди короля) и Томас де Моубрей, 1-й граф Нортгемптон и граф Маршал (бывший фаворит Ричарда II, а теперь зять графа Арундела)[18].

19 декабря армия апеллянтов подкараулила возвращавшегося из Нортгемптона графа Оксфорда около Рэдкот Бриджа[en]. Сопровождавшие Оксфорда люди были захвачены, однако ему самому удалось ускользнуть и затем перебраться во Францию, где он и прожил оставшиеся годы своей жизни[18]. После этой битвы примирения апеллянтов с королём уже быть не могло. После Рождества в конце декабря армия мятежников подошла к Лондону. Испуганный король укрылся в Тауэре, попытавшись через посредничество архиепископа Кентерберийского вести переговоры с апеллянтами. Однако те на уступки идти не хотели и заявили о возможном низложении короля[К 6]. Желая любым способом сохранить корону, Ричард сдался. Он издал новые судебные приказы для парламента, а также предписал шерифам задержать пятерых беглецов, доставив их для суда[18]. Члены совета, хотя срок их полномочий истёк ещё в ноябре, провели обыск в королевском дворе, король этому не препятствовал. Кроме того, были выданы предписания об аресте сэра Саймона Берли, лишившегося постов вице-камергера и хранителя Пяти портов, королевского стюарда Джона Бошана и шестерых судей, которые подписали королевскую декларацию в Ноттингеме, лишившихся своих постов. Также было уволено много других королевских служащих[18].

3 февраля 1388 года в холле Вестминстерского дворца собрался парламент. В центре восседал король, слева от него расположились светские лорды, справа — церковные лорды. На мешке с шерстью располагался епископ Илийский. Эта бурная парламентская сессия вошла в историю под названием «Безжалостный парламент» (англ. Merciless Parliament)[19].

В результате его работы четверо фаворитов короля были приговорены к казни. Двое, Оксфорд и Саффолк успели бежать, но Брембр и Тресилиан под нажимом апеллянтов были казнены. Архиепископ Йоркский, как духовное лицо, сохранил жизнь, но все его владения и имущество были конфискованы. Также было казнено несколько менее знатных соратников короля. Королева Анна умоляла пощадить Саймона Берли, однако безрезультатно. Всего было казнено 8 человек. Кроме того, ряд приближённых короля были изгнаны из Англии[19].

Итогом данного судебного процесса было, в том числе, создание ряда прецедентов, которые в XV веке будут стоить Англии многих потрясений и приведут к Войне Алой и Белой розы[19].

Временное перемирие

После того как парламент был распущен, Ричард в течение года старался вести себя тихо. Всё управление Англией находилось в руках лордов-апеллянтов. 5 августа 1388 года в результате набега шотландцев под командованием графа Джеймса Дугласа английская армия была разгромлена в битве при Оттерберне. Хотя сам Дуглас погиб, но в плен оказался захвачен главнокомандующий англичан — Генри Перси, сын Генри Перси, 1-го граф Нортумберленда[20].

К 1389 году внутренняя обстановка в государстве заметно улучшилась. 3 мая Ричард, которому к тому моменту исполнилось 22 года, сообщил совету, что он уже взрослый, не повторит ошибки, совершённые в молодости, поэтому готов править страной самостоятельно. Апеллянты, решив, что урок король усвоил, позволили ему обрести некоторую независимость, поскольку у них не было желания править за него всю жизнь. Хотя Ричарду всё равно полагалось управлять страной через совет, в котором ведущую роль играли канцлер и епископ Уинчестерский Уильям Уикем, казначей и епископ Эксетерский Томас Брантингем, а также Эдмунд Стаффорд — декан Йорка и канцлер Оксфордского университета, назначенный хранителем большой государственной печати[20].

Лорды-апеллянты в итоге занялись другими делами. Граф Арундел готовился к походу в Святую Землю, граф Дерби и герцог Глостер отправились в Пруссию, а граф Уорик удалился в свои поместья[20].

Нуждаясь в поддержке, Ричард попросил о помощи своего дядю Джона Гонта, который так и не смог добыть кастильскую корону и с 1387 года жил в Гаскони. Хотя его старший сын был одним из лордов-апеллянтов, Джон Гонт предпочёл во время кризиса остаться в стороне. Теперь же, получив письмо от племянника, решил вернуться. В Англию он прибыл в ноябре 1389 года, став правой рукой короля[20].

Постепенно король вернул себе властность и уверенность. В 1391 году он получил от парламента гарантии, согласно которым ему «позволялось пользоваться всеми королевскими регалиями, свободами и правами наравне со своими прародителями… и вне зависимости от каких-либо прежних статусов и ордонансов, устанавливающих иное, особенно во времена короля Эдуарда II, покоящегося в Глостере… и любой статут, принятый во времена упомянутого короля Эдуарда и оскорбляющий достоинство и привилегии короны, подлежал аннулированию». Кроме того, Ричард предпринял некоторые шаги для канонизации Эдуарда II, но успеха не добился[20].

Смерть королевы Анны

До 1392 года в Англии было спокойно. Хотя война против Франции продолжалась, в самом государстве она мало ощущалась. Шотландия же после гибели графа Дугласа больше не беспокоила южного соседа. Однако в 1392 году произошёл скандал, связанный с предоставлением займа королю. Власти Лондона это делать отказались, хотя в то же время дали заём одному ломбардскому купцу. В итоге Ричард повёл себя так же импульсивно, как и прежде: он изгнал из Лондона мэра и шерифа, а свою администрацию перевёл в Йорк. Лондонцы пошли на попятную, выплатив королю 10 тысяч фунтов в качестве подарка. Однако отношения с королём у городских властей снова испортились[21].

В 1393 году против Джона Гонта началось восстание в Чешире, которое вскоре перекинулось на Йоркшир. Находившийся неподалёку граф Арундел счёл для себя лучшим не вмешиваться в происходящее. Это дало повод Джону Гонту, на которого также обрушился гнев бунтовщиков, обвинить его в подстрекательстве. От Арундела, который вёл себя все более несговорчиво и вздорно, начали отворачиваться его бывшие соратники[21][22].

7 июня 1394 года неожиданно умерла королева Анна. Ричард, сильно привязанный к жене, был безутешен и устроил ей пышные похороны в Вестминстерском аббатстве, а часть дворца Шин, в которой умерла Анна, велел снести. Граф Арундел на заупокойную мессу опоздал, а по прибытии попросил изволения уйти раньше. Король расценил подобное поведение как личное оскорбление. Он приказал арестовать графа, после чего тот провёл несколько месяцев в Тауэре. Король освободил Арундела только после того, как тот поклялся вести себя прилично и заплатил залог в 40 тысяч фунтов[21].

Ирландский поход

К этому времени в Ирландии возникла ситуация, которая требовала вмешательства короля. Многие английские бароны имели владения в Ирландии, однако их владения постепенно уменьшались по причине захвата ирландскими королями и вождями. Английская администрация в 1368 и 1380 годах издавала указы, которые предписывали баронам вернуться в свои ирландские поместья, чтобы обеспечить их защиту. Однако выполнить эти предписания оказалось почти невозможно[21].

В 1379 году наместником Ирландии был назначен Эдмунд Мортимер, 3-й граф Марч, владевший благодаря браку с двоюродной сестрой Ричарда титулом графа Ольстера. Ему удалось упрочить власть англичан в Ирландии, но в 1381 году он умер[21].

В 1382 году противостояние ирландцев с англичанами вновь обострилось, и возникла реальная угроза потерять Ирландию, приносившую королевской казне ощутимый доход. Сначала Ричард решил назначить новым наместником герцога Глостера. Но позже он решил отправиться туда сам[21].

Поход начался в конце сентября 1394 года. Короля сопровождали: герцог Глостер; юный Роджер Мортимер, 4-й граф Марч, наследник погибшего Эдмунда; двоюродный брат короля Эдуард Норичский, граф Ратленд; единоутробный брат короля Джон Холланд; бывший лорд-апеллянт Томас Моубрей, граф Ноттингем. Также короля сопровождал ряд менее знатных баронов. Джон Гонт в это время отбыл в Гасконь, а протектором королевства остался другой дядя короля — Эдмунд Лэнгли, герцог Йорк[21].

2 октября английская армия высадилась в Уотерфорде, после чего отправилась в Дублин. Кроме нескольких мелких стычек с ирландцами сопротивления она практически не встретила. В Дублине Ричард занялся восстановлением своих прав. К нему прибыли ирландские вожди, получив в обмен на клятву верности подтверждение прав на свои земли. Прибыли также и все четыре ирландских короля, которых Ричард принял с почестями, возведя их в рыцари. Хотя ирландским правителям не очень понравилось, что Ричард велел им научиться английским манерам и надеть вместо традиционных килтов английские панталоны, они это стерпели. Из Ирландии Ричард отплыл 1 мая 1395 года, оставив наместником графа Марча[21].

Результаты ирландского похода превзошли все ожидания короля и его советников, значительно повысив авторитет Ричарда и его популярность. Это настолько увеличило его самомнение, что он рискнул на вызвавший всеобщее негодование поступок. Его бывший фаворит, Ричард де Вер, погиб в изгнании в 1387 году. Сейчас же король распорядился перезахоронить его забальзамированное тело в родовом склепе графов Оксфорда. Во время церемонии Ричард приказал открыть гроб и надел на палец мёртвого друга свой перстень. Но большинство представителей знати эти похороны проигнорировали, вызвав у короля глубокую досаду. Прибыл на них только Джон Гонт, заключивший в мае 1394 года очередное перемирие с Францией[21].

Джон Гонт к тому моменту овдовел и женился на своей давней любовнице, Екатерине Суинфорд. Ричард дал своё согласие на этот брак, а также на то, чтобы Джон Гонт узаконил своих четырёх детей от Екатерины, получивших фамилию Бофорт[21].

Новый брак короля

В 1396 году возник план нового брака Ричарда. Выбор пал на Изабеллу, дочь короля Франции Карла VI. Основной целью этого брака была нормализация отношений с Францией. Война продолжалась, однако Англия нуждалась в продлении перемирия на 28 лет. Для его заключения Ричард совершил поездку в Париж[23].

Изабелла была восторженно встречена в Кале, где 1 ноября 1396 года прошла церемония бракосочетания. Короля не смутил тот факт, что его невесте в то время было всего 7 лет. Он ещё тосковал по умершей Анне, поэтому брак с девочкой давал ему достаточно времени на то, чтобы смириться с потерей. Позже он сильно привязался к Изабелле[23].

Однако возникли некоторые трудности с признанием брака в Англии. Франция была давним врагом Англии, кроме этого, страны поддерживали и разных пап после раскола. Короли Франции приняли сторону авиньонских пап, и союз Англии с Францией не устраивал римского папу Бонифация IX. Ричард заключил с королём Франции договор, согласно которому тот обещал «помогать и поддерживать [Ричарда] против всякого рода лиц, обязанных повиноваться, а также помогать и поддерживать его всеми имеющимися средствами против посягательств кого-либо из подданных». Лорды опасались, что, используя эту статью, Ричард может призвать французскую армию для борьбы со своими соперниками. Герцог Глостер и граф Арундел громко протестовали против подобного брака. Но племянника в очередной раз поддержал Джон Гонт, в результате чего в январе 1397 года Изабелла была коронована как королева Англии[23].

Кризис 1397—1399 годов

Расправа с лордами-апеллянтами

В январе 1397 года в Вестминстере впервые за два года был созван парламент. Хотя враждебности к королю с его стороны не было, он отказался финансировать сумасбродный проект Ричарда, который желал выполнить данное своему тестю Карлу VI обещание отправить английскую армию на помощь герцогу Бургундии, воевавшему против Джан Галеаццо Висконти, герцога Милана. 1 февраля парламенту была представлена петиция, которую подал клерк Томас Хакси. В одном из пунктов петиции Хакси протестовал против огромных трат королевского двора. Этот пункт вызвал возмущение Ричарда, который заставил лордов подобные попытки, задевающие статус и привилегии короля, квалифицировать как государственную измену. В результате 7 февраля Хакси был казнён, причём парламент применил к закону обратную силу. Репутация короля сильно пострадала, а его самомнение ещё выросло[23].

По мнению некоторых историков, к петиции Хакси могли быть причастны герцог Глостер и граф Арундел. Их влияние неуклонно падало, при этом росло влияние нового фаворита Ричарда — Эдуарда Норичского, графа Ратленда. Кроме того, их раздражали сумасбродные проекты короля вроде попыток канонизации Эдуарда II и стремления стать императором Священной Римской империи[24].

В любом случае, отношения Глостера и Арундела с королём окончательно испортились. В феврале они отказались явиться на королевский совет. А в начале июня Глостер на королевском банкете в Вестминстере публично высказал возмущение из-за уступки по условиям 28-летнего перемирия Бреста и Шербура Франции. Вскоре пошли слухи, что Глостер, Арундел и Уорик замышляют против короля. Неизвестно, насколько слухи были правдивы, но Ричард решил перестраховаться и расправиться с лордами-апеллянтами[24].

10 июля король пригласил Глостера, Арундела и Уорика на королевский банкет. Позже историк Томас Уолсингем сравнил этот банкет с пиром царя Ирода, на котором Саломея в награду за танец потребовала голову Иоанна Крестителя. Глостер и Арундел приглашение отклонили, а Уорик пришёл. После окончания пира по приказу короля Уорика схватили и заключили в Тауэр. Через пару недель Ричард приказал схватить и Арундела, причём он опять прибегнул к обману, пообещав архиепископу Кентерберийскому, брату Арундела, что с тем ничего не случится. Арундел был отправлен в заключение в замок Карисбрук на острове Уайт. Затем настала очередь герцога Глостера. Для его ареста Ричард собрал внушительную свиту, в которую вошли в том числе его единоутробный брат Джон Холланд, граф Хантингдон, и племянник Томас Холланд, граф Кент, после чего ночью прибыл в замок Плеши в Эссексе, где находился герцог. Король объявил, что он прибыл к Глостеру, поскольку тот не смог сам прибыть на банкет. Герцог запросил пощады, но Ричард был твёрд, напомнив, как тот 9 лет назад отказался выполнить мольбу королевы о пощаде Саймону Берли. Глостера отправили в заключение в Кале[24].

17 сентября 1397 года в Вестминстере собрался парламент — последний во время правления Ричарда. Он стал своеобразным зеркальным отображением «Безжалостного парламента», но теперь обвиняемыми были бывшие обвинители Глостер, Арундел и Уорик. Порядок судебного разбирательства был тем же, что и 9 лет назад. В качестве апеллянтов выступили 8 лордов, в числе которых были единоутробный брат короля — граф Хантингдон, племянник — граф Кент, а также двоюродные братья — граф Ратленд и граф Сомерсет (узаконенный сын Джона Гонта от Екатерины Суинфорд)[24].

Первым был вызван граф Арундел. Несмотря на то, что он отверг все обвинения и заявил, что получил от короля два прощения, ему был вынесен смертный приговор — казнь через повешение, который король заменил на менее позорную казнь — отсечение головы. Приговор был приведён в исполнение сразу же на Тауэрском холме в присутствии графов Кента, Сомерсета и Ноттингема (зятя Арундела и бывшего соратника)[24].

Следующим должен был предстать герцог Глостер, но парламенту сообщили, что тот умер в Кале. Никто не сомневался, что герцог был убит по приказу короля. Но Глостера всё равно обвинили в измене и конфисковали владения в пользу короны. Третий обвиняемый, граф Уорик, признал свою вину и умолял короля о прощении, по сообщению Адама из Аска, плача «как ничтожная старая баба». Его также приговорили к повешению, но король милостиво согласился заменить казнь на пожизненную ссылку на остров Мэн[24].

В числе обвиняемых неожиданно для всех оказался ещё и брат Арундела — Томас Фицалан, архиепископ Кентерберийский. Возможно, причиной послужило то, что Томас отказался исполнить приказ короля назначить мирского проктора, который мог выступать от имени духовенства[К 7]. Архиепископу запретили выступать в собственную защиту, и 25 сентября его приговорили к конфискации владений и изгнанию из Англии[24].

После расправы над лордами-апеллянтами король вознаградил своих сторонников. Генрих Болингброк, которому король простил прежнее участие в мятеже, получил титул герцога Херефорда, ещё один бывший апеллянт, Томас Моубрей, получил титул герцога Норфолка, Джон Холланд — титул герцога Эксетера, Томас Холланд — титул герцога Суррея, Эдуард Норичский — титул герцога Албермайля (Омерля). Графство Чешир и ряд других владений Арундела в Уэльсе были присоединены к короне. 30 сентября парламент утвердил все решения и отправился на перерыв[24].

Изгнание Болингброка и Моубрея

После перерыва парламент вновь собрался 27 января 1398 года в Шрусбери. На нём по настоянию короля и семи апеллянтов были отменены все решения «Безжалостного парламента», принятые «против желания и воли короля и ущемляющие привилегии короны». В итоге титул графа Саффолка был возвращён наследнику Майкла де Ла Поля[24].

Но 30 января Генрих Болингброк, герцог Херефорд, обвинил Томаса Моубрея, герцога Норфолка, в том, что тот замышляет против короны, опасаясь расправы за участие в мятеже лордов-апеллянтов. Неизвестно, насколько были обоснованы обвинения, но король назначил специальную комиссию из 18 человек для расследования заговора, после чего 31 января распустил парламент[24].

29 апреля комиссия собралась в Виндзорском замке, где перед ней предстали герцоги Норфолк и Херефорд. Норфолк отказался признать, что он замышлял против короля — по его словам это было, но давно, и он получил на это королевское прощение. Но Болингброк настаивал на своём, обвинив Норфолка в том, что тот давал королю дурные советы и повинен во многих бедах королевства, в том числе и в убийстве герцога Глостера[К 8], и предложил подтвердить свою правоту судебным поединком[25].

Поединок был назначен на 17 сентября в Ковентри. На него съехались пэры, рыцари и дамы из разных уголков Англии. Отсутствовал только Джон Гонт, который после заседания парламента в Шрусбери удалился на покой — по сообщению Фруассара — из-за болезни, которая в итоге привела к его смерти. Публика встретила обоих герцогов приветственными криками, причём Болингброка приветствовала более громко. Но тут неожиданно вмешался Ричард. Он не любил своего двоюродного брата и опасался, что вероятная победа герцога Херефорда сделает его самым популярным человеком в стране. Бросив свой жезл, он остановил поединок. Было объявлено, что ни один из герцогов не получит Божественного благословения, и оба изгонялись из Англии: Болингброк на 10 лет, а Моубрей — пожизненно[25].

1399 год

С начала 1399 года Ричард объезжал страну. При этом с ним постоянно были 400 чеширских лучников, а в некоторых регионах свита увеличивалась за счёт местных рыцарей и сквайров. Король снова стал бездумно тратить деньги, которых ему не хватало. Средства могли поступить в казну только за счёт войны, но в это время было перемирие с соседними странами. Для того чтобы раздобыть деньги, Ричард потребовал у всех, кто был вовлечён в мятеж лордов-апеллянтов, купить себе помилование. С 17 графств (включая Лондон) он потребовал по тысяче фунтов. Кроме того, король постоянно вымогал деньги у общин и отдельных лиц. К маю 1399 года он был должен 6570 фунтов лондонцам, 5550 фунтов разным общинам, 3180 фунтов церкви и 1220 — частным кредиторам. Подобная неблагоразумная политика привела к тому, что его популярность в стране стала очень низкой, его ненавидела не только знать, но и большая часть населения[25].

3 февраля 1399 года умер Джон Гонт, всегда остававшийся соратником короля. Его верность не поколебало даже изгнание сына. Смерть Гонта оказалась фатальной для короля, поскольку только старый герцог помогал поддерживать престиж короны. Наследником Джона Гонта по закону был изгнанный Генрих Болингброк. Но король отказался признать завещание герцога: его огромные владения он раздал своим фаворитам — герцогам Эксетеру, Албермайлю и Суррею. Кроме того, он заменил десятилетнее изгнание Болингброка на пожизненное. Если до этого момента ещё сохранялась надежда на мирное решение конфликта, то Ричард своим необдуманным поступком продемонстрировал, что в Англии больше не действует закон о наследовании[26].

Ко всему прочему Ричард вёл себя так, что дал повод сомневаться в его здравом уме. Короля окружали прорицатели и шарлатаны, которые предсказывали ему великие достижения. По сообщениям хронистов, во время церковных праздников король восседал на троне, заставляя всех проходивших падать к его ногам. Во всех путешествиях его сопровождала вооружённая охрана[26].

В это же время снова осложнилась ситуация в Ирландии. В 1398 году был убит королевский наместник Роджер Мортимер, граф Марч. А в 1399 году восстали два ирландских короля. Помня о триумфальной первой экспедиции, Ричард не колебался, хотя советники и пытались его отговорить, опасаясь того, что отсутствием короля может воспользоваться изгнанный Болингброк. Но король никого не слушал[26].

Для похода были нужны деньги, но Ричард планировал компенсировать затраты за счёт продажи движимого имущества покойного Джона Гонта. Наместником Ирландии он назначил герцога Суррея. Протектором королевства на время своего отсутствия король снова назначил герцога Йорка, помогать которому должны были канцлер Эдмунд Стаффорд, епископ Эксетера, казначей Уильям ле Скроуп, граф Уилтшир, и хранитель большой печати Ричард Клиффорд, епископ Вустера. Также в Англии оставались сэр Джон Буши, сэр Уильям Бэгот и сэр Генри Грин. Ричард отплыл в мае, его сопровождали герцоги Эксетер и Албермайль и графы Вустер и Солсбери. Кроме того, король взял с собой сыновей Болингброка и Глостера[26].

Однако, в отличие от первого похода, на этот раз Ричард успеха не добился. Ирландцы развязали против его большой армии партизанскую войну, не вступая в открытые сражения. Добравшись до Дублина, Ричард объявил награду за голову ирландского короля Макмарроха, однако без особой пользы. Вскоре ему пришлось вернуться в Уотерфорд, где он узнал о вторжении в Англию Болингброка[27].

Свержение с престола

Отсутствием короля в Англии сполна воспользовался Генри Болингброк. Он уже 9 месяцев жил в Париже, вместе с ним там находились Томас Фицалан, наследник казнённого графа Арундела, и изгнанный архиепископ Арундел, брат казнённого графа. Они достаточно быстро узнали об экспедиции Ричарда и в конце июня, снарядив 3 корабля, отплыли из Булони. Адам из Уска сообщает, что Болингброка сопровождало не больше 300 соратников. Остановившись на некоторое время в Певенси, корабли доплыли до Равенскара (Северный Йоркшир). Эти земли были владениями Ланкастеров, здесь Болингброк мог рассчитывать на поддержку. Он объявил себя герцогом Ланкастером и 13 июля уже был в Дорнкастере, где к нему присоединились два могущественных северных барона — Генри Перси, граф Нортумберленд, со старшим сыном Генри Хотспером, а также Ральф Невилл, граф Уэстморленд. Под знамёна Болингброка стекались и простолюдины — у него присутствовало обаяние, которого был лишён Ричард. Причём людей оказалось настолько много, что часть из них Болингброк был вынужден распустить по домам[27].

Узнав о появлении Болингброка, герцог Йорк, не доверяя лондонцам, перебрался в Сент-Олбанс. Там он начал набирать армию, одновременно направляя Ричарду просьбы вернуться. Затем он с советом отправился на запад, чтобы встретиться с королём, но по дороге наткнулся на мятежников. В итоге герцог Йорк укрылся в Беркли, а граф Уилтшир, Буши и Грин отправились в Бристоль, где попытались организовать сопротивление. Уильям Бэгот бежал в Чешир[27].

27 июля Болингброк подошёл со своей армией к Беркли. Герцог Йоркский даже не пытался оказать сопротивление и сдался. Оттуда Болингброк отправился к Бристолю, где вынудил Йорка отдать приказ о сдаче замка, после чего приказал казнить захваченных Уилтшира, Буши и Грина; их головы были выставлены на воротах Лондона, Йорка и Бристоля[27].

Узнав о высадке в Англии Болингброка, Ричард 27 июля отплыл из Ирландии. Герцог Албермайль порекомендовал королю разделить армию. По мнению историков, он сразу же понял, что Ричард не сможет победить, и решил встать на сторону Ланкастера. Послушавшись совета, Ричард отправил передовой отряд под командованием графа Солсбери в Северный Уэльс с приказом набрать подкрепление, сам же высадился в Хаверфордуэсте. Далее он несколько дней безуспешно пытался найти в Гламоргане дополнительные войска, после чего двинулся к Честеру. Однако он добрался только до замка Конуэй, где его ждал Солсбери, и узнал, что Честер 11 августа был захвачен Болингброком[27].

Армия Солсбери к тому моменту разбежалась, поскольку прошёл слух, что король мёртв. Граф Вустер и герцог Албермайль перешли на сторону Болингброка. У Ричарда была возможность отступить — у него оставались корабли, на которых он мог или вернуться в Ирландию, или бежать во Францию. Однако король так и остался в замке, не доверяя никому. Лишь когда у ворот появились герцог Нортумберленд и архиепископ Арундел, он приказал их впустить[27].

Требования, переданные королю, были не слишком обременительными. Согласно им, король должен был вернуть Болингброку всё отцовское наследство и восстановить его в правах. При этом право Болингброка на должность стюарда Англии должно было быть рассмотрено парламентом без вмешательства короля, а пятеро советников короля должны были предстать перед судом. Нортумберленд поклялся, что если требования будут выполнены, то Ричард сохранит корону и власть, а герцог Ланкастер выполнит все условия соглашения. Ричард согласился на все требования и выехал из замка в сопровождении небольшой свиты на встречу с двоюродным братом. Но по пути король попал в засаду, устроенную Нортумберлендом (однако последний потом отрицал это), и был отвезён в замок Флинт, где стал пленником Болингброка[27].

Если изначально Болингброк желал вернуть себе незаконно отобранное, теперь он изменил свои намерения. Он понимал, что, получив свободу, Ричард начнёт мстить. Доверия к королю не было никакого. К тому же, по мнению Болингброка, Англия нуждалась в другом короле. Поскольку у Ричарда не было детей, в 1385 году парламент утвердил в качестве наследника Роджера Мортимера, 4-го графа Марч, который был по матери внуком Лайонеля, герцога Кларенса, второго сына Эдуарда III. Но Роджер погиб в 1398 году, его наследнику Эдмунду Мортимеру, 5-му графу Марч, было всего 8 лет. Генрих Болингброк был старше и опытнее, а восторженная встреча, которую ему оказывало население страны, убедила его в том, что англичане его примут в качестве короля. Хотя его отец и был младшим братом герцога Кларенса, но он мог обосновать свои права только происхождением по мужской линии, а не по женской[28].

Однако Болингброку требовалось убедить парламент низложить Ричарда, провозгласив новым королём герцога Ланкастера. Существовал прецедент свержения короля — в 1327 году был низложен Эдуард II, но ему тогда наследовал старший сын Эдуард III. Для того, чтобы обосновать свои права, требовалось что-то иное, поскольку права на престол графа Марча, отца которого парламент утвердил наследником, были более предпочтительными. Необходимых ему прецедентов Генрих найти не мог. Он даже пытался использовать старую легенду, по которой предок его матери, Эдмунд Горбатый, родился раньше своего брата Эдуарда I, однако из-за физических недостатков был отстранён от престола, но доказать достоверность этой истории Болингброк не мог. Следующей идеей было обосновать захват короны правом завоевателя, однако ему сразу указали на то, что подобное противоречит законам. В итоге оставался единственный вариант: Болингброка мог провозгласить королём парламент. Однако и здесь существовал подводный камень: парламент получал слишком большую власть и мог при желании отменить своё постановление. Однако Болингброку удалось найти выход[28].

В конце сентября Ричарда перевезли в Лондон, разместив в Тауэре. 29 сентября он в присутствии множества свидетелей подписал акт об отречении от престола, после чего положил корону на землю, отдавая её таким образом Богу. 30 сентября в Вестминстере собрался парламент, созванный по подписанному Ричардом по указанию Болингброка предписанию. Однако по идее Генриха это был не парламент, а ассамблея, созванная как парламент. В отличие от парламента, на ассамблее присутствия короля не требовалось. Трон остался пустым. Архиепископ Йоркский Ричард ле Скруп зачитал отречение короля, а также документ, в котором перечислялись все его преступления. Несмотря на то, что Ричард желал лично защищать себя, ему такой возможности предоставлено не было. Также была проигнорирована попытка епископа Карлайла и ряда других сторонников короля выступить в его защиту. В итоге отречение Ричарда было признано ассамблеей. Далее выступил Генрих Болингброк, предъявив свои претензии на трон, после чего его провозгласили королём. 13 октября он был коронован под именем Генриха IV[28].

Смерть Ричарда

23 октября палата лордов решила, что Ричарда нужно поместить в укреплённое место, откуда его не смогут освободить. 27 октября парламент узнал, что бывший король приговорён к пожизненному заключению, однако место, в котором он будет его отбывать, было оставлено в тайне. 28 октября Ричарда тайно вывезли из Тауэра и перевезли в замок Понтефракт в Йоркшире. Там он и провёл остаток своих дней[29].

В январе 1400 года открылся заговор некоторых бывших соратников Ричарда, которые замыслили убить Генриха IV и его сыновей. В итоге заговорщиков схватили и казнили[29].

Точная дата смерти Ричарда, а также её обстоятельства не установлены. Холиншед утверждал, что Ричарда зарубил сэр Питер Экстон, услышавший жалобу нового короля на то, что никто не хочет избавить его от «этого живого страха». Однако современные историки сомневаются в достоверности этого сообщения. По их мнению, если Ричард был убит, то его, вероятнее всего, задушили. Существует также легенда, согласно которой Ричард умер от голода — он узнал о провале попытки его освободить, после чего лёг, отвернулся к стене и отказался от еды[29].

Существуют сведения о том, что 29 января 1400 года о смерти Ричарда стало известно при французском дворе[29], хотя в некоторых источниках приводится дата 14 февраля[6].

Чтобы развеять слухи о том, что Ричард жив, его тело доставили в Лондон, показывая на всём протяжении пути. После того как его два дня продержали в соборе Святого Павла, Генрих IV присутствовал на заупокойной мессе. Ричарда похоронили в замке Лэнгли (Хартфордшир). Но после смерти Генриха IV в 1413 году его наследник, Генрих V, велел перенести останки низложенного короля в Вестминстерское аббатство — в усыпальницу, где была похоронена первая жена Ричарда, Анна. На надгробии поместили выполненную ещё при жизни Ричарда его скульптуру, авторами которой были лондонские медники Николас Броукер и Годфри Престом[29].

Итоги правления

Неразумная политика короля привела к серьёзным внутренним потрясениям, в результате которых он был свергнут. В итоге престиж королевской власти при Ричарде очень сильно упал, кроме того, возникли экономические трудности, связанные с алчностью советников короля. В то же время Ричард оставил заметный след как в истории Англии, так и в её культуре. Кроме того, Англия при Ричарде жила в относительном мире с соседями, Шотландией и Францией, военных действий практически не было, хотя формально Столетняя война продолжалась. Но само свержение Ричарда стало первым шагом к серии феодальных междоусобиц в Англии во второй половине XV века — так называемой «Войне Алой и Белой розы»[30].

Во время правления Ричарда при английском дворе произошли серьёзные изменения — во многом под влиянием Анны, первой жены Ричарда. Если в годы правления Эдуарда III в королевских дворцах преобладал военный аскетизм (формальностей и этикета практически не было, главенствующее положение занимали мужчины, женщинам полагалось знать своё место), то теперь при дворе появились изысканность и утончённость. Кроме того, при дворе появился ряд новых условностей, а также значительно увеличилось присутствие женщин — дам королевы родом из Австрии, Чехии, Франции, Германии, Венгрии и Польши. При дворе стали подавать изысканные блюда, а также произошли изменения в мужской моде. Именно в это время портняжничество превратилось в искусство: до Ричарда одежда королей (если не брать во внимание официальные приёмы) была простой и практичной, теперь же стал популярен пошив элегантной мужской одежды, которая обязательно дополнялась украшениями и драгоценностями[8].

Кроме того, Ричард был большим любителем литературы. Уже в тринадцатилетнем возрасте он начал скупать книги. Ко времени его смерти королевская библиотека насчитывала несколько десятков томов — для того времени настолько крупные библиотеки были редкостью, поскольку книги были только рукописные. Хронист Жан Фруассар рассказывает, что во время королевской аудиенции он подарил Ричарду сборник своих стихов о любви. Ричард покровительствовал и искусству, при его дворе на королевских банкетах выступали поэты, которые читали поэмы не только на французском, но и на английском языке. Первое место принадлежало Джефри Чосеру, которого считают создателем литературного английского языка[31]. А сам Ричард, по мнению ряда историков, был первым английским королём, который свободно говорил на английском языке. Кроме того, Ричард был первым английским королём, для которого создавались прижизненные портреты. Также во время правления Ричарда был восстановлен Вестминстерский дворец[8].

Источники для биографии Ричарда II

История правления Ричарда II описывается во многих хрониках, созданных его современниками. Основными среди них являются:

  • «Английская история» Томаса Уолсингема (ум. ок. 1422), которая является продолжением «Хроники Англии», созданной анонимным Сент-Олбанским монахом. Работа Уолсингема охватывает период с 1272 по 1422 год и содержит достаточно подробное изложение истории Англии. Первоначально работа была враждебна Ланкастерской династии, но после вступления на престол Генриха IV Уолсингем переработал текст, после чего акценты сместились в сторону проланкастерской позиции. Уолсингем был современником описываемых им событий, его «История» содержит ряд документов и королевских указов, в том числе и уникальные, а также свидетельства очевидцев[32].
  • Лучшим источником по описанию крестьянского восстания 1381 года является написанная на французском языке анонимная хроника аббатства Святой Марии в Йорке. В ней описывается период 1333—1383 годов. Её автор был очевидцем событий, его описание восстания самое подробное из всех хронистов[32].
  • «Хроники» Жана Фруассара, созданные во второй половине XIV — начале XV века. Фруассар использовал для своих хроник сведения, полученные от очевидцев. При этом он в 1361—1369 годах жил в Англии, пользовался покровительством королевы Филиппы Геннегау, был лично знаком со многими представителями знати и королевской семьи. Позже он жил за пределами Англии, но в 1395 году снова её посетил, проведя в стране около месяца. Фруассар получил аудиенцию у короля Ричарда II, а затем путешествовал по окрестностям Лондона с королевской свитой, собрав много сведений и об ирландском походе, и о внутриполитическом кризисе в Англии. События, связанные с правлением Ричарда II, были изложены Фруассаром в третьей и четвёртой книгах «Хроник»[33].

История правления Ричарда II описывалась и в работах поздних хронистов. Первая из них - «Соединение двух благородных и сиятельных домов Ланкастеров и Йорков» (англ. The Union of the Two Noble and Illusive Families of Lancaster and York), созданная Эдуардом Холлом, чиновником при дворе короля Генриха VIII. Работа написана около 1530 года и впервые опубликована в 1548 году. Во время правления Елизаветы I были созданы «Хроники Англии, Шотландии и Ирландии» (англ. The Chronicles of England, Scotland and Ireland) Рафаэля Холиншеда (ум. ок. 1580). Они впервые изданы в 1577 году и являются первым серьёзным изложением истории Англии на английском языке. В 1587 году вышло расширенное и отредактированное издание «Хроник». Они содержат большой фактологический материал, почерпнутый из ряда более ранних источников. Работа Холиншеда послужила источником для исторических пьес многих авторов, в том числе и Шекспира[34][35][36].

Внешность и характер короля

Поэт Джон Гауэр, современник Ричарда, писал, что Ричард был «красивейшим из королей». И даже поэт Джон Лидгейт, будучи сторонником враждебной Ричарду партии Ланкастеров, тем не менее признавал, что Ричард был «очень красив». При этом авторы, описывая внешность Ричарда, говорят о женской (beautiful), а не мужской (handsome) красоте[37].

Известно, что у Ричарда были густые и волнистые рыжевато-золотистые волосы[37][38]. Он был довольно высок (когда была вскрыта его гробница, выяснилось, что его рост составлял около 6 футов) [39]. По описанию одного из современников, у него было белое «женоподобное» лицо, которое иногда заливалось ярким румянцем[37].

Ричард был умён, начитан и насмешлив. Когда он нервничал, он начинал заикаться[38]. Не имея склонности к военному делу, тем не менее, он любил председательствовать на турнирах[40]. Современники признают, что Ричард был храбр и умел проявлять упорство. Он ревниво оберегал свой королевский статус и не прощал тех, кто не проявлял к нему должного почтения[38].

Некоторые историки считают, что причиной многих поступков Ричарда было психическое заболевание. Например, высказывалось предположение, что Ричард был болен шизофренией[41]. Помимо этого, была выдвинута гипотеза, что Ричард страдал нарциссическим расстройством личности и в последние годы жизни его контакт с реальностью значительно ослаб[42]. Но возможно также, что, получив власть в очень юном возрасте, Ричард был недостаточно подготовлен к этому, чем и объясняются некоторые особенности его поведения[38].

Образ Ричарда II в культуре

Самым известным произведением, посвящённом Ричарду, является историческая хроника Уильяма Шекспира «Ричард II», впервые поставленная в 1601 году. Пьеса начинается конфликтом между Томасом Моубреем и Генрихом Болингброком (апрель 1398) и показывает последние полтора года правления Ричарда II. При этом автор позволяет себе отступления от исторической правды, а также существенно упрощает события. Для него важнее передать особенности натуры низлагаемого короля. Первоначально пьеса ставилась редко, не пользуясь популярностью, а в 1681 году постановка Наума Тейта в театре «Друри-Лейн» даже была запрещена Карлом II, для которого тема свержения короля была достаточно болезненной. Но в XIX веке пьеса приобрела популярность. Наиболее удачной постановкой считается спектакль Чарльза Кина, поставленный в 1857 году и выдержавший 85 представлений[43]. А одним из лучших исполнителей роли Ричарда в XX веке считается Джон Гилгуд, игравший в постановках в 1929—1937 годах[44].

Существуют и менее известные пьесы, посвящённые Ричарду II. Одной из них является анонимная пьеса «Вудсток». Сохранилась её рукопись, в ней описываются события, связанные с расправой Ричарда II над Томасом Вудстоком. Возможно, пьеса была известна Шекспиру — выдвигалась гипотеза, что его пьеса является продолжением «Вудстока»[45].

Также существует вышедшая в 1595 году работа английского поэта Самюэля Даниэля «Гражданская война между двумя домами Ланкастеров и Йорков» (англ. The first fowre books of the civil wars between the two houses of Lancaster and Yorke), в которой он описывает феодальные конфликты в Англии начиная с правления Ричарда II[34].

До нашего времени дошло два прижизненных портрета Ричарда. На первом он изображён в полном королевском облачении и с высокой короной на голове. На нём король ещё достаточно молод. Этот портрет находится в Вестминстерском аббатстве. Второй — так называемый «Уилтонскмй диптих», который в настоящее время выставляется в лондонской Национальной галерее. Ричард в пурпурной мантии изображён на левой панели, он преклонил колени перед Мадонной с младенцем, которая стоит на правой панели в окружении ангелов. За Ричардом стоят канонизированные английские короли — Эдуард Исповедник и Эдуард Мученик, а также Иоанн Креститель. Согласно символике картины Ричард находится со своими предшественниками на равных, удостоившись Божьей благодати. Кроме того, даже ангелы на картине носят эмблему короля[8].

В 2012 году вышел английский телевизионный фильм «Ричард II», являющийся экранизацией одноимённой пьесы Шекспира. Роль Ричарда в нём исполнил британский актёр Бен Уишоу[46].

Браки

1-я жена: с 14 января 1382[12] (капелла Святого Стефана, Вестминстерский дворец, Лондон) Анна Чешская (11 мая 1366 — 7 июня 1394), дочь императора Священной Римской империи Карла IV и Елизаветы Померанской. Детей от брака не было[6].

2-я жена: с 12 марта 1396 (Париж, по доверенности) / 1 ноября 1396 (церковь Св. Николаса, Кале) Изабелла Французская (9 ноября 1389 — 13 сентября 1409), дочь короля Франции Карла VI Безумного и Изабеллы Баварской. Брак не был реализован, детей не было. После смерти мужа Изабелла в августе 1401 года вернулась во Францию, где 6 июня 1407 года вышла замуж вторично — за графа Ангулемского Карла Орлеанского (24 ноября 1394 — 4 января 1465) (в будущем — герцога Орлеанского)[6].

Родословная

Предки Ричарда II
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Эдуард II, король Англии
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Эдуард III, король Англии
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Изабелла Французская
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Эдуард Чёрный Принц
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Вильгельм I де Эно
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Филиппа Геннегау
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Жанна де Валуа
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Ричард II, король Англии
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Эдуард I, король Англии
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Эдмунд Вудсток, 1-й граф Кент
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Маргарита Французская
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Джоанна Плантагенет
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Джон Уэйк
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Маргарет Уэйк
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Жоан де Финнес
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
</center>

Напишите отзыв о статье "Ричард II"

Комментарии

  1. В будущем Йорки, потомки Филиппы и Эдмунда Мортимера по женской линии, именно на основании старшинства Лайонела перед Ланкастерами обосновывали свои претензии на английский престол[5].
  2. Первый брак Джоанны Кентской был аннулирован решением папы римского, кроме того, Джоанна и Чёрный Принц были близкими родственниками, из-за чего на брак также потребовалось разрешение папы. Любое из папских разрешений Джон Гонт мог опротестовать, используя своё влияние и раздавая денежные подачки[7].
  3. Назначение и снятие лорда-канцлера являлось прерогативой английского парламента[13].
  4. Король Кастилии умер в 1379 году.
  5. Жена Джона Гонта, Констанция Кастильская, была дочерью короля Кастилии Педро I Жестокого, которого сверг Энрике II Трастамарский. Джон Гонт уже в 1367 году участвовал в неудачной военной экспедиции, ставившей целью восстановить тестя на престоле[14].
  6. Историк М. В. Кларк в своей работе «Исследования XIV века» выдвинул предположение о том, что Ричард всё же был низложен, однако Глостер и Болингброк не смогли решить, кто станет преемником, после чего вернули Ричарда на трон[18].
  7. Обладателям духовного сана было запрещено участвовать в судебных процессах, которые могли привести к смертному приговору[24].
  8. Томас Моубрей был губернатором Кале, где и был убит Глостер[25].

Примечания

  1. [www.westminster-abbey.org/our-history/royals/burials/richard-ii-and-anne-of-bohemia Richard II and Anne of Bohemia]. Westminster Abbey (2012). Проверено 2 марта 2013. [www.webcitation.org/6EzBRQ3uo Архивировано из первоисточника 9 марта 2013].
  2. 1 2 3 4 5 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 74—76.
  3. 1 2 3 4 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 81—83.
  4. Устинов В. Г. Столетняя война и Войны Роз. — С. 185—186.
  5. 1 2 3 4 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 78—81.
  6. 1 2 3 4 5 [fmg.ac/Projects/MedLands/ENGLAND,%20Kings%201066-1603.htm#EdwardIIIdied1377B Richard II King of England] (англ.). Foundation for Medieval Genealogy. Проверено 18 декабря 2012.
  7. 1 2 3 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 84—86.
  8. 1 2 3 4 5 6 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 97—100.
  9. 1 2 3 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 86—89.
  10. 1 2 3 4 5 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 89—96.
  11. Штокмар В. В. История Англии в средние века. — С. 84.
  12. 1 2 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 97. В некоторых источниках встречаются также даты 20 января и 22 января. См. [fmg.ac/Projects/MedLands/ENGLAND,%20Kings%201066-1603.htm#EdwardIIIdied1377B Richard II King of England] (англ.). Foundation for Medieval Genealogy. Проверено 18 декабря 2012.
  13. 1 2 3 4 5 6 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 102—104.
  14. 1 2 3 4 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 104—109.
  15. 1 2 3 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 109—111.
  16. Hardy William John. Holland, John (1352?-1400) // Dictionary of National Biography. — 1891. — Vol. 27 Hindmarsh — Hovenden. — P. 147—148.
  17. 1 2 3 4 5 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 111—115.
  18. 1 2 3 4 5 6 7 8 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 115—119.
  19. 1 2 3 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 119—123.
  20. 1 2 3 4 5 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 124—126.
  21. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 126—130.
  22. Tout Thomas Frederick. Fitzalan, Richard (1346-1397) // Dictionary of National Biography. — 1889. — Vol. 19 Finch - Forman. — P. 98—100.
  23. 1 2 3 4 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 130—133.
  24. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 133—138.
  25. 1 2 3 4 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 139—144.
  26. 1 2 3 4 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 144—146.
  27. 1 2 3 4 5 6 7 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 146—150.
  28. 1 2 3 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 150—154.
  29. 1 2 3 4 5 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 156—159.
  30. Устинов В. Г. Столетняя война и Войны Роз. — С. 36.
  31. Грушке Н. Ф. Чосер // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  32. 1 2 Люблинская А. Д. Источниковедение истории средних веков. — С. 175—176.
  33. Аникеев М. В. Жан Фруассар и история создания его «Хроник». — С. 15—18.
  34. 1 2 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 30—31.
  35. Холл, Эдуард // Шекспировская энциклопедия.
  36. Холиншед, Рафаэль // Шекспировская энциклопедия.
  37. 1 2 3 Saul, 2005, p. 237.
  38. 1 2 3 4 Harris, 2005, p. 489.
  39. Saul, 1997, p. 451.
  40. Saul, 2005, p. 452.
  41. Steel, 1941, p. 8.
  42. Saul, 1997, p. 460.
  43. Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 35—36, 139, 155.
  44. Ричард II // Шекспировская энциклопедия.
  45. Вудсток // Шекспировская энциклопедия.
  46. «Ричард II» (англ.) на сайте Internet Movie Database

Литература

  • Аникеев М. В. Жан Фруассар и история создания его «Хроник» // Фруассар Жан Хроники.. 1325—1340 // Пер. сост., предисл., прим., указат., М. В. Аникиева; Под науч. ред. Ю. П. Малинина. — СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2008. — С. 5—20. — ISBN 978-5-288-04460-1.
  • Конский П. А.,. Ричард II // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  • Люблинская А. Д.. Источниковедение истории средних веков. — Л.: Издательство Ленинградского университета, 1955. — 367 с. — 4000 экз.
  • Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — М.: Астрель, 2012. — 414, [2] с. — ISBN 978-5-271-43630-7.
  • Устинов В. Г. Войны Роз. Йорки против Ланкастеров. — М.: Вече, 2012. — 432 с. — (History files). — 2000 экз. — ISBN 978-5-9533-5294-9.
  • Устинов В. Г. Столетняя война и Войны Роз. — М.: АСТ: Астрель, Хранитель, 2007. — 637 с. — (Историческая библиотека). — 1500 экз. — ISBN 978-5-17-042765-9.
  • Штокмар В. В. История Англии в средние века. — Изд. 2-е, дополненное. — СПб.: Алетейя, 2005. — 203 с. — (Pax Brittanica). — ISBN 5-89329-264-2.
  • Harriss, Gerald. [books.google.ca/books?id=BMqUUu6tb_kC&pg=PA403&hl=fr&source=gbs_toc_r&cad=4#v=onepage&q&f=false Shaping the Nation: England, 1360–1461]. — Oxford: Oxford University Press, 2005.
  • Saul, Nigel. [books.google.ca/books/about/Richard_2.html?id=Sg-Ho5umLT0C&redir_esc=y Richard II]. — New Haven: Yale University Press, 1997.
  • Saul, Nigel. [books.google.ca/books/about/Richard_2.html?id=Sg-Ho5umLT0C&redir_esc=y The Three Richards: Richard I, Richard II and Richard III]. — London: Hambledon Press, 2005.
  • Tait James. Richard II // Dictionary of National Biography. — 1896. — Vol. 48 Reilly — Robins. — P. 145—158.
  • Шекспировская энциклопедия / Под ред. Стэнли Уэллса при участии Джеймса Шоу. Пер. с англ. А. Шульгат. — М.: Радуга, 2002. — 272 с. — 3100 экз. — ISBN 5-05-005089-8.

Ссылки

  • [fmg.ac/Projects/MedLands/ENGLAND,%20Kings%201066-1603.htm#EdwardIIIdied1377B Kings of England 1154—1485 (Anjou)] (англ.). Foundation for Medieval Genealogy. Проверено 18 декабря 2012.
  • [www.thepeerage.com/p10206.htm#i102054 Richard II, King of England] (англ.). thePeerage.com. Проверено 18 декабря 2012. [www.webcitation.org/6D1zGaWX3 Архивировано из первоисточника 19 декабря 2012].

Отрывок, характеризующий Ричард II

Первого августа было получено второе письмо от кня зя Андрея. В первом письме, полученном вскоре после его отъезда, князь Андрей просил с покорностью прощения у своего отца за то, что он позволил себе сказать ему, и просил его возвратить ему свою милость. На это письмо старый князь отвечал ласковым письмом и после этого письма отдалил от себя француженку. Второе письмо князя Андрея, писанное из под Витебска, после того как французы заняли его, состояло из краткого описания всей кампании с планом, нарисованным в письме, и из соображений о дальнейшем ходе кампании. В письме этом князь Андрей представлял отцу неудобства его положения вблизи от театра войны, на самой линии движения войск, и советовал ехать в Москву.
За обедом в этот день на слова Десаля, говорившего о том, что, как слышно, французы уже вступили в Витебск, старый князь вспомнил о письме князя Андрея.
– Получил от князя Андрея нынче, – сказал он княжне Марье, – не читала?
– Нет, mon pere, [батюшка] – испуганно отвечала княжна. Она не могла читать письма, про получение которого она даже и не слышала.
– Он пишет про войну про эту, – сказал князь с той сделавшейся ему привычной, презрительной улыбкой, с которой он говорил всегда про настоящую войну.
– Должно быть, очень интересно, – сказал Десаль. – Князь в состоянии знать…
– Ах, очень интересно! – сказала m llе Bourienne.
– Подите принесите мне, – обратился старый князь к m llе Bourienne. – Вы знаете, на маленьком столе под пресс папье.
M lle Bourienne радостно вскочила.
– Ах нет, – нахмурившись, крикнул он. – Поди ты, Михаил Иваныч.
Михаил Иваныч встал и пошел в кабинет. Но только что он вышел, старый князь, беспокойно оглядывавшийся, бросил салфетку и пошел сам.
– Ничего то не умеют, все перепутают.
Пока он ходил, княжна Марья, Десаль, m lle Bourienne и даже Николушка молча переглядывались. Старый князь вернулся поспешным шагом, сопутствуемый Михаилом Иванычем, с письмом и планом, которые он, не давая никому читать во время обеда, положил подле себя.
Перейдя в гостиную, он передал письмо княжне Марье и, разложив пред собой план новой постройки, на который он устремил глаза, приказал ей читать вслух. Прочтя письмо, княжна Марья вопросительно взглянула на отца.
Он смотрел на план, очевидно, погруженный в свои мысли.
– Что вы об этом думаете, князь? – позволил себе Десаль обратиться с вопросом.
– Я! я!.. – как бы неприятно пробуждаясь, сказал князь, не спуская глаз с плана постройки.
– Весьма может быть, что театр войны так приблизится к нам…
– Ха ха ха! Театр войны! – сказал князь. – Я говорил и говорю, что театр войны есть Польша, и дальше Немана никогда не проникнет неприятель.
Десаль с удивлением посмотрел на князя, говорившего о Немане, когда неприятель был уже у Днепра; но княжна Марья, забывшая географическое положение Немана, думала, что то, что ее отец говорит, правда.
– При ростепели снегов потонут в болотах Польши. Они только могут не видеть, – проговорил князь, видимо, думая о кампании 1807 го года, бывшей, как казалось, так недавно. – Бенигсен должен был раньше вступить в Пруссию, дело приняло бы другой оборот…
– Но, князь, – робко сказал Десаль, – в письме говорится о Витебске…
– А, в письме, да… – недовольно проговорил князь, – да… да… – Лицо его приняло вдруг мрачное выражение. Он помолчал. – Да, он пишет, французы разбиты, при какой это реке?
Десаль опустил глаза.
– Князь ничего про это не пишет, – тихо сказал он.
– А разве не пишет? Ну, я сам не выдумал же. – Все долго молчали.
– Да… да… Ну, Михайла Иваныч, – вдруг сказал он, приподняв голову и указывая на план постройки, – расскажи, как ты это хочешь переделать…
Михаил Иваныч подошел к плану, и князь, поговорив с ним о плане новой постройки, сердито взглянув на княжну Марью и Десаля, ушел к себе.
Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля, устремленный на ее отца, заметила его молчание и была поражена тем, что отец забыл письмо сына на столе в гостиной; но она боялась не только говорить и расспрашивать Десаля о причине его смущения и молчания, но боялась и думать об этом.
Ввечеру Михаил Иваныч, присланный от князя, пришел к княжне Марье за письмом князя Андрея, которое забыто было в гостиной. Княжна Марья подала письмо. Хотя ей это и неприятно было, она позволила себе спросить у Михаила Иваныча, что делает ее отец.
– Всё хлопочут, – с почтительно насмешливой улыбкой, которая заставила побледнеть княжну Марью, сказал Михаил Иваныч. – Очень беспокоятся насчет нового корпуса. Читали немножко, а теперь, – понизив голос, сказал Михаил Иваныч, – у бюра, должно, завещанием занялись. (В последнее время одно из любимых занятий князя было занятие над бумагами, которые должны были остаться после его смерти и которые он называл завещанием.)
– А Алпатыча посылают в Смоленск? – спросила княжна Марья.
– Как же с, уж он давно ждет.


Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в очках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в далеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги (ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю после его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего полным огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч.
– Алпатыч! – вдруг окликнул старика чей то знакомый голос.
– Батюшка, ваше сиятельство, – отвечал Алпатыч, мгновенно узнав голос своего молодого князя.
Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за толпой и смотрел на Алпатыча.
– Ты как здесь? – спросил он.
– Ваше… ваше сиятельство, – проговорил Алпатыч и зарыдал… – Ваше, ваше… или уж пропали мы? Отец…
– Как ты здесь? – повторил князь Андрей.
Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу бледное и изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был послан и как насилу мог уехать.
– Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? – спросил он опять.
Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:
«Смоленск сдают, – писал он, – Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж».
Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.
– Вы полковник? – кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. – В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, – кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, – место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.
Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал, обращаясь к Алпатычу:
– Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и ехать в Лысые Горы.
– Я, князь, только потому говорю, – сказал Берг, узнав князя Андрея, – что я должен исполнять приказания, потому что я всегда точно исполняю… Вы меня, пожалуйста, извините, – в чем то оправдывался Берг.
Что то затрещало в огне. Огонь притих на мгновенье; черные клубы дыма повалили из под крыши. Еще страшно затрещало что то в огне, и завалилось что то огромное.
– Урруру! – вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепешек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара.
Человек во фризовой шинели, подняв кверху руку, кричал:
– Важно! пошла драть! Ребята, важно!..
– Это сам хозяин, – послышались голоса.
– Так, так, – сказал князь Андрей, обращаясь к Алпатычу, – все передай, как я тебе говорил. – И, ни слова не отвечая Бергу, замолкшему подле него, тронул лошадь и поехал в переулок.


От Смоленска войска продолжали отступать. Неприятель шел вслед за ними. 10 го августа полк, которым командовал князь Андрей, проходил по большой дороге, мимо проспекта, ведущего в Лысые Горы. Жара и засуха стояли более трех недель. Каждый день по небу ходили курчавые облака, изредка заслоняя солнце; но к вечеру опять расчищало, и солнце садилось в буровато красную мглу. Только сильная роса ночью освежала землю. Остававшиеся на корню хлеба сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина ревела от голода, не находя корма по сожженным солнцем лугам. Только по ночам и в лесах пока еще держалась роса, была прохлада. Но по дороге, по большой дороге, по которой шли войска, даже и ночью, даже и по лесам, не было этой прохлады. Роса не заметна была на песочной пыли дороги, встолченной больше чем на четверть аршина. Как только рассветало, начиналось движение. Обозы, артиллерия беззвучно шли по ступицу, а пехота по щиколку в мягкой, душной, не остывшей за ночь, жаркой пыли. Одна часть этой песочной пыли месилась ногами и колесами, другая поднималась и стояла облаком над войском, влипая в глаза, в волоса, в уши, в ноздри и, главное, в легкие людям и животным, двигавшимся по этой дороге. Чем выше поднималось солнце, тем выше поднималось облако пыли, и сквозь эту тонкую, жаркую пыль на солнце, не закрытое облаками, можно было смотреть простым глазом. Солнце представлялось большим багровым шаром. Ветра не было, и люди задыхались в этой неподвижной атмосфере. Люди шли, обвязавши носы и рты платками. Приходя к деревне, все бросалось к колодцам. Дрались за воду и выпивали ее до грязи.
Князь Андрей командовал полком, и устройство полка, благосостояние его людей, необходимость получения и отдачи приказаний занимали его. Пожар Смоленска и оставление его были эпохой для князя Андрея. Новое чувство озлобления против врага заставляло его забывать свое горе. Он весь был предан делам своего полка, он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков с ними. В полку его называли наш князь, им гордились и его любили. Но добр и кроток он был только с своими полковыми, с Тимохиным и т. п., с людьми совершенно новыми и в чужой среде, с людьми, которые не могли знать и понимать его прошедшего; но как только он сталкивался с кем нибудь из своих прежних, из штабных, он тотчас опять ощетинивался; делался злобен, насмешлив и презрителен. Все, что связывало его воспоминание с прошедшим, отталкивало его, и потому он старался в отношениях этого прежнего мира только не быть несправедливым и исполнять свой долг.
Правда, все в темном, мрачном свете представлялось князю Андрею – особенно после того, как оставили Смоленск (который, по его понятиям, можно и должно было защищать) 6 го августа, и после того, как отец, больной, должен был бежать в Москву и бросить на расхищение столь любимые, обстроенные и им населенные Лысые Горы; но, несмотря на то, благодаря полку князь Андрей мог думать о другом, совершенно независимом от общих вопросов предмете – о своем полку. 10 го августа колонна, в которой был его полк, поравнялась с Лысыми Горами. Князь Андрей два дня тому назад получил известие, что его отец, сын и сестра уехали в Москву. Хотя князю Андрею и нечего было делать в Лысых Горах, он, с свойственным ему желанием растравить свое горе, решил, что он должен заехать в Лысые Горы.
Он велел оседлать себе лошадь и с перехода поехал верхом в отцовскую деревню, в которой он родился и провел свое детство. Проезжая мимо пруда, на котором всегда десятки баб, переговариваясь, били вальками и полоскали свое белье, князь Андрей заметил, что на пруде никого не было, и оторванный плотик, до половины залитый водой, боком плавал посредине пруда. Князь Андрей подъехал к сторожке. У каменных ворот въезда никого не было, и дверь была отперта. Дорожки сада уже заросли, и телята и лошади ходили по английскому парку. Князь Андрей подъехал к оранжерее; стекла были разбиты, и деревья в кадках некоторые повалены, некоторые засохли. Он окликнул Тараса садовника. Никто не откликнулся. Обогнув оранжерею на выставку, он увидал, что тесовый резной забор весь изломан и фрукты сливы обдерганы с ветками. Старый мужик (князь Андрей видал его у ворот в детстве) сидел и плел лапоть на зеленой скамеечке.
Он был глух и не слыхал подъезда князя Андрея. Он сидел на лавке, на которой любил сиживать старый князь, и около него было развешено лычко на сучках обломанной и засохшей магнолии.
Князь Андрей подъехал к дому. Несколько лип в старом саду были срублены, одна пегая с жеребенком лошадь ходила перед самым домом между розанами. Дом был заколочен ставнями. Одно окно внизу было открыто. Дворовый мальчик, увидав князя Андрея, вбежал в дом.
Алпатыч, услав семью, один оставался в Лысых Горах; он сидел дома и читал Жития. Узнав о приезде князя Андрея, он, с очками на носу, застегиваясь, вышел из дома, поспешно подошел к князю и, ничего не говоря, заплакал, целуя князя Андрея в коленку.
Потом он отвернулся с сердцем на свою слабость и стал докладывать ему о положении дел. Все ценное и дорогое было отвезено в Богучарово. Хлеб, до ста четвертей, тоже был вывезен; сено и яровой, необыкновенный, как говорил Алпатыч, урожай нынешнего года зеленым взят и скошен – войсками. Мужики разорены, некоторый ушли тоже в Богучарово, малая часть остается.
Князь Андрей, не дослушав его, спросил, когда уехали отец и сестра, разумея, когда уехали в Москву. Алпатыч отвечал, полагая, что спрашивают об отъезде в Богучарово, что уехали седьмого, и опять распространился о долах хозяйства, спрашивая распоряжении.
– Прикажете ли отпускать под расписку командам овес? У нас еще шестьсот четвертей осталось, – спрашивал Алпатыч.
«Что отвечать ему? – думал князь Андрей, глядя на лоснеющуюся на солнце плешивую голову старика и в выражении лица его читая сознание того, что он сам понимает несвоевременность этих вопросов, но спрашивает только так, чтобы заглушить и свое горе.
– Да, отпускай, – сказал он.
– Ежели изволили заметить беспорядки в саду, – говорил Алпатыч, – то невозмежио было предотвратить: три полка проходили и ночевали, в особенности драгуны. Я выписал чин и звание командира для подачи прошения.
– Ну, что ж ты будешь делать? Останешься, ежели неприятель займет? – спросил его князь Андрей.
Алпатыч, повернув свое лицо к князю Андрею, посмотрел на него; и вдруг торжественным жестом поднял руку кверху.
– Он мой покровитель, да будет воля его! – проговорил он.
Толпа мужиков и дворовых шла по лугу, с открытыми головами, приближаясь к князю Андрею.
– Ну прощай! – сказал князь Андрей, нагибаясь к Алпатычу. – Уезжай сам, увози, что можешь, и народу вели уходить в Рязанскую или в Подмосковную. – Алпатыч прижался к его ноге и зарыдал. Князь Андрей осторожно отодвинул его и, тронув лошадь, галопом поехал вниз по аллее.
На выставке все так же безучастно, как муха на лице дорогого мертвеца, сидел старик и стукал по колодке лаптя, и две девочки со сливами в подолах, которые они нарвали с оранжерейных деревьев, бежали оттуда и наткнулись на князя Андрея. Увидав молодого барина, старшая девочка, с выразившимся на лице испугом, схватила за руку свою меньшую товарку и с ней вместе спряталась за березу, не успев подобрать рассыпавшиеся зеленые сливы.
Князь Андрей испуганно поспешно отвернулся от них, боясь дать заметить им, что он их видел. Ему жалко стало эту хорошенькую испуганную девочку. Он боялся взглянуть на нее, по вместе с тем ему этого непреодолимо хотелось. Новое, отрадное и успокоительное чувство охватило его, когда он, глядя на этих девочек, понял существование других, совершенно чуждых ему и столь же законных человеческих интересов, как и те, которые занимали его. Эти девочки, очевидно, страстно желали одного – унести и доесть эти зеленые сливы и не быть пойманными, и князь Андрей желал с ними вместе успеха их предприятию. Он не мог удержаться, чтобы не взглянуть на них еще раз. Полагая себя уже в безопасности, они выскочили из засады и, что то пища тоненькими голосками, придерживая подолы, весело и быстро бежали по траве луга своими загорелыми босыми ножонками.
Князь Андрей освежился немного, выехав из района пыли большой дороги, по которой двигались войска. Но недалеко за Лысыми Горами он въехал опять на дорогу и догнал свой полк на привале, у плотины небольшого пруда. Был второй час после полдня. Солнце, красный шар в пыли, невыносимо пекло и жгло спину сквозь черный сюртук. Пыль, все такая же, неподвижно стояла над говором гудевшими, остановившимися войсками. Ветру не было, В проезд по плотине на князя Андрея пахнуло тиной и свежестью пруда. Ему захотелось в воду – какая бы грязная она ни была. Он оглянулся на пруд, с которого неслись крики и хохот. Небольшой мутный с зеленью пруд, видимо, поднялся четверти на две, заливая плотину, потому что он был полон человеческими, солдатскими, голыми барахтавшимися в нем белыми телами, с кирпично красными руками, лицами и шеями. Все это голое, белое человеческое мясо с хохотом и гиком барахталось в этой грязной луже, как караси, набитые в лейку. Весельем отзывалось это барахтанье, и оттого оно особенно было грустно.
Один молодой белокурый солдат – еще князь Андрей знал его – третьей роты, с ремешком под икрой, крестясь, отступал назад, чтобы хорошенько разбежаться и бултыхнуться в воду; другой, черный, всегда лохматый унтер офицер, по пояс в воде, подергивая мускулистым станом, радостно фыркал, поливая себе голову черными по кисти руками. Слышалось шлепанье друг по другу, и визг, и уханье.
На берегах, на плотине, в пруде, везде было белое, здоровое, мускулистое мясо. Офицер Тимохин, с красным носиком, обтирался на плотине и застыдился, увидав князя, однако решился обратиться к нему:
– То то хорошо, ваше сиятельство, вы бы изволили! – сказал он.
– Грязно, – сказал князь Андрей, поморщившись.
– Мы сейчас очистим вам. – И Тимохин, еще не одетый, побежал очищать.
– Князь хочет.
– Какой? Наш князь? – заговорили голоса, и все заторопились так, что насилу князь Андрей успел их успокоить. Он придумал лучше облиться в сарае.
«Мясо, тело, chair a canon [пушечное мясо]! – думал он, глядя и на свое голое тело, и вздрагивая не столько от холода, сколько от самому ему непонятного отвращения и ужаса при виде этого огромного количества тел, полоскавшихся в грязном пруде.
7 го августа князь Багратион в своей стоянке Михайловке на Смоленской дороге писал следующее:
«Милостивый государь граф Алексей Андреевич.
(Он писал Аракчееву, но знал, что письмо его будет прочтено государем, и потому, насколько он был к тому способен, обдумывал каждое свое слово.)
Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место понапрасну бросили. Я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом, наконец и писал; но ничто его не согласило. Я клянусь вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержал с 15 тысячами более 35 ти часов и бил их; но он не хотел остаться и 14 ти часов. Это стыдно, и пятно армии нашей; а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, – неправда; может быть, около 4 тысяч, не более, но и того нет. Хотя бы и десять, как быть, война! Но зато неприятель потерял бездну…
Что стоило еще оставаться два дни? По крайней мере, они бы сами ушли; ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву…
Слух носится, что вы думаете о мире. Чтобы помириться, боже сохрани! После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений – мириться: вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир. Ежели уже так пошло – надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах…
Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству; но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества… Я, право, с ума схожу от досады; простите мне, что дерзко пишу. Видно, тот не любит государя и желает гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армиею министру. Итак, я пишу вам правду: готовьте ополчение. Ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собою гостя. Большое подозрение подает всей армии господин флигель адъютант Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он советует все министру. Я не токмо учтив против него, но повинуюсь, как капрал, хотя и старее его. Это больно; но, любя моего благодетеля и государя, – повинуюсь. Только жаль государя, что вверяет таким славную армию. Вообразите, что нашею ретирадою мы потеряли людей от усталости и в госпиталях более 15 тысяч; а ежели бы наступали, того бы не было. Скажите ради бога, что наша Россия – мать наша – скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдаем сволочам и вселяем в каждого подданного ненависть и посрамление. Чего трусить и кого бояться?. Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть…»


В числе бесчисленных подразделений, которые можно сделать в явлениях жизни, можно подразделить их все на такие, в которых преобладает содержание, другие – в которых преобладает форма. К числу таковых, в противоположность деревенской, земской, губернской, даже московской жизни, можно отнести жизнь петербургскую, в особенности салонную. Эта жизнь неизменна.
С 1805 года мы мирились и ссорились с Бонапартом, мы делали конституции и разделывали их, а салон Анны Павловны и салон Элен были точно такие же, какие они были один семь лет, другой пять лет тому назад. Точно так же у Анны Павловны говорили с недоумением об успехах Бонапарта и видели, как в его успехах, так и в потакании ему европейских государей, злостный заговор, имеющий единственной целью неприятность и беспокойство того придворного кружка, которого представительницей была Анна Павловна. Точно так же у Элен, которую сам Румянцев удостоивал своим посещением и считал замечательно умной женщиной, точно так же как в 1808, так и в 1812 году с восторгом говорили о великой нации и великом человеке и с сожалением смотрели на разрыв с Францией, который, по мнению людей, собиравшихся в салоне Элен, должен был кончиться миром.
В последнее время, после приезда государя из армии, произошло некоторое волнение в этих противоположных кружках салонах и произведены были некоторые демонстрации друг против друга, но направление кружков осталось то же. В кружок Анны Павловны принимались из французов только закоренелые легитимисты, и здесь выражалась патриотическая мысль о том, что не надо ездить во французский театр и что содержание труппы стоит столько же, сколько содержание целого корпуса. За военными событиями следилось жадно, и распускались самые выгодные для нашей армии слухи. В кружке Элен, румянцевском, французском, опровергались слухи о жестокости врага и войны и обсуживались все попытки Наполеона к примирению. В этом кружке упрекали тех, кто присоветывал слишком поспешные распоряжения о том, чтобы приготавливаться к отъезду в Казань придворным и женским учебным заведениям, находящимся под покровительством императрицы матери. Вообще все дело войны представлялось в салоне Элен пустыми демонстрациями, которые весьма скоро кончатся миром, и царствовало мнение Билибина, бывшего теперь в Петербурге и домашним у Элен (всякий умный человек должен был быть у нее), что не порох, а те, кто его выдумали, решат дело. В этом кружке иронически и весьма умно, хотя весьма осторожно, осмеивали московский восторг, известие о котором прибыло вместе с государем в Петербург.
В кружке Анны Павловны, напротив, восхищались этими восторгами и говорили о них, как говорит Плутарх о древних. Князь Василий, занимавший все те же важные должности, составлял звено соединения между двумя кружками. Он ездил к ma bonne amie [своему достойному другу] Анне Павловне и ездил dans le salon diplomatique de ma fille [в дипломатический салон своей дочери] и часто, при беспрестанных переездах из одного лагеря в другой, путался и говорил у Анны Павловны то, что надо было говорить у Элен, и наоборот.
Вскоре после приезда государя князь Василий разговорился у Анны Павловны о делах войны, жестоко осуждая Барклая де Толли и находясь в нерешительности, кого бы назначить главнокомандующим. Один из гостей, известный под именем un homme de beaucoup de merite [человек с большими достоинствами], рассказав о том, что он видел нынче выбранного начальником петербургского ополчения Кутузова, заседающего в казенной палате для приема ратников, позволил себе осторожно выразить предположение о том, что Кутузов был бы тот человек, который удовлетворил бы всем требованиям.
Анна Павловна грустно улыбнулась и заметила, что Кутузов, кроме неприятностей, ничего не дал государю.
– Я говорил и говорил в Дворянском собрании, – перебил князь Василий, – но меня не послушали. Я говорил, что избрание его в начальники ополчения не понравится государю. Они меня не послушали.
– Все какая то мания фрондировать, – продолжал он. – И пред кем? И все оттого, что мы хотим обезьянничать глупым московским восторгам, – сказал князь Василий, спутавшись на минуту и забыв то, что у Элен надо было подсмеиваться над московскими восторгами, а у Анны Павловны восхищаться ими. Но он тотчас же поправился. – Ну прилично ли графу Кутузову, самому старому генералу в России, заседать в палате, et il en restera pour sa peine! [хлопоты его пропадут даром!] Разве возможно назначить главнокомандующим человека, который не может верхом сесть, засыпает на совете, человека самых дурных нравов! Хорошо он себя зарекомендовал в Букарещте! Я уже не говорю о его качествах как генерала, но разве можно в такую минуту назначать человека дряхлого и слепого, просто слепого? Хорош будет генерал слепой! Он ничего не видит. В жмурки играть… ровно ничего не видит!
Никто не возражал на это.
24 го июля это было совершенно справедливо. Но 29 июля Кутузову пожаловано княжеское достоинство. Княжеское достоинство могло означать и то, что от него хотели отделаться, – и потому суждение князя Василья продолжало быть справедливо, хотя он и не торопился ого высказывать теперь. Но 8 августа был собран комитет из генерал фельдмаршала Салтыкова, Аракчеева, Вязьмитинова, Лопухина и Кочубея для обсуждения дел войны. Комитет решил, что неудачи происходили от разноначалий, и, несмотря на то, что лица, составлявшие комитет, знали нерасположение государя к Кутузову, комитет, после короткого совещания, предложил назначить Кутузова главнокомандующим. И в тот же день Кутузов был назначен полномочным главнокомандующим армий и всего края, занимаемого войсками.
9 го августа князь Василий встретился опять у Анны Павловны с l'homme de beaucoup de merite [человеком с большими достоинствами]. L'homme de beaucoup de merite ухаживал за Анной Павловной по случаю желания назначения попечителем женского учебного заведения императрицы Марии Федоровны. Князь Василий вошел в комнату с видом счастливого победителя, человека, достигшего цели своих желаний.
– Eh bien, vous savez la grande nouvelle? Le prince Koutouzoff est marechal. [Ну с, вы знаете великую новость? Кутузов – фельдмаршал.] Все разногласия кончены. Я так счастлив, так рад! – говорил князь Василий. – Enfin voila un homme, [Наконец, вот это человек.] – проговорил он, значительно и строго оглядывая всех находившихся в гостиной. L'homme de beaucoup de merite, несмотря на свое желание получить место, не мог удержаться, чтобы не напомнить князю Василью его прежнее суждение. (Это было неучтиво и перед князем Василием в гостиной Анны Павловны, и перед Анной Павловной, которая так же радостно приняла эту весть; но он не мог удержаться.)
– Mais on dit qu'il est aveugle, mon prince? [Но говорят, он слеп?] – сказал он, напоминая князю Василью его же слова.
– Allez donc, il y voit assez, [Э, вздор, он достаточно видит, поверьте.] – сказал князь Василий своим басистым, быстрым голосом с покашливанием, тем голосом и с покашливанием, которым он разрешал все трудности. – Allez, il y voit assez, – повторил он. – И чему я рад, – продолжал он, – это то, что государь дал ему полную власть над всеми армиями, над всем краем, – власть, которой никогда не было ни у какого главнокомандующего. Это другой самодержец, – заключил он с победоносной улыбкой.
– Дай бог, дай бог, – сказала Анна Павловна. L'homme de beaucoup de merite, еще новичок в придворном обществе, желая польстить Анне Павловне, выгораживая ее прежнее мнение из этого суждения, сказал.
– Говорят, что государь неохотно передал эту власть Кутузову. On dit qu'il rougit comme une demoiselle a laquelle on lirait Joconde, en lui disant: «Le souverain et la patrie vous decernent cet honneur». [Говорят, что он покраснел, как барышня, которой бы прочли Жоконду, в то время как говорил ему: «Государь и отечество награждают вас этой честью».]
– Peut etre que la c?ur n'etait pas de la partie, [Может быть, сердце не вполне участвовало,] – сказала Анна Павловна.
– О нет, нет, – горячо заступился князь Василий. Теперь уже он не мог никому уступить Кутузова. По мнению князя Василья, не только Кутузов был сам хорош, но и все обожали его. – Нет, это не может быть, потому что государь так умел прежде ценить его, – сказал он.
– Дай бог только, чтобы князь Кутузов, – сказала Анпа Павловна, – взял действительную власть и не позволял бы никому вставлять себе палки в колеса – des batons dans les roues.
Князь Василий тотчас понял, кто был этот никому. Он шепотом сказал:
– Я верно знаю, что Кутузов, как непременное условие, выговорил, чтобы наследник цесаревич не был при армии: Vous savez ce qu'il a dit a l'Empereur? [Вы знаете, что он сказал государю?] – И князь Василий повторил слова, будто бы сказанные Кутузовым государю: «Я не могу наказать его, ежели он сделает дурно, и наградить, ежели он сделает хорошо». О! это умнейший человек, князь Кутузов, et quel caractere. Oh je le connais de longue date. [и какой характер. О, я его давно знаю.]
– Говорят даже, – сказал l'homme de beaucoup de merite, не имевший еще придворного такта, – что светлейший непременным условием поставил, чтобы сам государь не приезжал к армии.
Как только он сказал это, в одно мгновение князь Василий и Анна Павловна отвернулись от него и грустно, со вздохом о его наивности, посмотрели друг на друга.


В то время как это происходило в Петербурге, французы уже прошли Смоленск и все ближе и ближе подвигались к Москве. Историк Наполеона Тьер, так же, как и другие историки Наполеона, говорит, стараясь оправдать своего героя, что Наполеон был привлечен к стенам Москвы невольно. Он прав, как и правы все историки, ищущие объяснения событий исторических в воле одного человека; он прав так же, как и русские историки, утверждающие, что Наполеон был привлечен к Москве искусством русских полководцев. Здесь, кроме закона ретроспективности (возвратности), представляющего все прошедшее приготовлением к совершившемуся факту, есть еще взаимность, путающая все дело. Хороший игрок, проигравший в шахматы, искренно убежден, что его проигрыш произошел от его ошибки, и он отыскивает эту ошибку в начале своей игры, но забывает, что в каждом его шаге, в продолжение всей игры, были такие же ошибки, что ни один его ход не был совершенен. Ошибка, на которую он обращает внимание, заметна ему только потому, что противник воспользовался ею. Насколько же сложнее этого игра войны, происходящая в известных условиях времени, и где не одна воля руководит безжизненными машинами, а где все вытекает из бесчисленного столкновения различных произволов?
После Смоленска Наполеон искал сражения за Дорогобужем у Вязьмы, потом у Царева Займища; но выходило, что по бесчисленному столкновению обстоятельств до Бородина, в ста двадцати верстах от Москвы, русские не могли принять сражения. От Вязьмы было сделано распоряжение Наполеоном для движения прямо на Москву.
Moscou, la capitale asiatique de ce grand empire, la ville sacree des peuples d'Alexandre, Moscou avec ses innombrables eglises en forme de pagodes chinoises! [Москва, азиатская столица этой великой империи, священный город народов Александра, Москва с своими бесчисленными церквами, в форме китайских пагод!] Эта Moscou не давала покоя воображению Наполеона. На переходе из Вязьмы к Цареву Займищу Наполеон верхом ехал на своем соловом энглизированном иноходчике, сопутствуемый гвардией, караулом, пажами и адъютантами. Начальник штаба Бертье отстал для того, чтобы допросить взятого кавалерией русского пленного. Он галопом, сопутствуемый переводчиком Lelorgne d'Ideville, догнал Наполеона и с веселым лицом остановил лошадь.
– Eh bien? [Ну?] – сказал Наполеон.
– Un cosaque de Platow [Платовский казак.] говорит, что корпус Платова соединяется с большой армией, что Кутузов назначен главнокомандующим. Tres intelligent et bavard! [Очень умный и болтун!]
Наполеон улыбнулся, велел дать этому казаку лошадь и привести его к себе. Он сам желал поговорить с ним. Несколько адъютантов поскакало, и через час крепостной человек Денисова, уступленный им Ростову, Лаврушка, в денщицкой куртке на французском кавалерийском седле, с плутовским и пьяным, веселым лицом подъехал к Наполеону. Наполеон велел ему ехать рядом с собой и начал спрашивать:
– Вы казак?
– Казак с, ваше благородие.
«Le cosaque ignorant la compagnie dans laquelle il se trouvait, car la simplicite de Napoleon n'avait rien qui put reveler a une imagination orientale la presence d'un souverain, s'entretint avec la plus extreme familiarite des affaires de la guerre actuelle», [Казак, не зная того общества, в котором он находился, потому что простота Наполеона не имела ничего такого, что бы могло открыть для восточного воображения присутствие государя, разговаривал с чрезвычайной фамильярностью об обстоятельствах настоящей войны.] – говорит Тьер, рассказывая этот эпизод. Действительно, Лаврушка, напившийся пьяным и оставивший барина без обеда, был высечен накануне и отправлен в деревню за курами, где он увлекся мародерством и был взят в плен французами. Лаврушка был один из тех грубых, наглых лакеев, видавших всякие виды, которые считают долгом все делать с подлостью и хитростью, которые готовы сослужить всякую службу своему барину и которые хитро угадывают барские дурные мысли, в особенности тщеславие и мелочность.
Попав в общество Наполеона, которого личность он очень хорошо и легко признал. Лаврушка нисколько не смутился и только старался от всей души заслужить новым господам.
Он очень хорошо знал, что это сам Наполеон, и присутствие Наполеона не могло смутить его больше, чем присутствие Ростова или вахмистра с розгами, потому что не было ничего у него, чего бы не мог лишить его ни вахмистр, ни Наполеон.
Он врал все, что толковалось между денщиками. Многое из этого была правда. Но когда Наполеон спросил его, как же думают русские, победят они Бонапарта или нет, Лаврушка прищурился и задумался.
Он увидал тут тонкую хитрость, как всегда во всем видят хитрость люди, подобные Лаврушке, насупился и помолчал.
– Оно значит: коли быть сраженью, – сказал он задумчиво, – и в скорости, так это так точно. Ну, а коли пройдет три дня апосля того самого числа, тогда, значит, это самое сражение в оттяжку пойдет.
Наполеону перевели это так: «Si la bataille est donnee avant trois jours, les Francais la gagneraient, mais que si elle serait donnee plus tard, Dieu seul sait ce qui en arrivrait», [«Ежели сражение произойдет прежде трех дней, то французы выиграют его, но ежели после трех дней, то бог знает что случится».] – улыбаясь передал Lelorgne d'Ideville. Наполеон не улыбнулся, хотя он, видимо, был в самом веселом расположении духа, и велел повторить себе эти слова.
Лаврушка заметил это и, чтобы развеселить его, сказал, притворяясь, что не знает, кто он.
– Знаем, у вас есть Бонапарт, он всех в мире побил, ну да об нас другая статья… – сказал он, сам не зная, как и отчего под конец проскочил в его словах хвастливый патриотизм. Переводчик передал эти слова Наполеону без окончания, и Бонапарт улыбнулся. «Le jeune Cosaque fit sourire son puissant interlocuteur», [Молодой казак заставил улыбнуться своего могущественного собеседника.] – говорит Тьер. Проехав несколько шагов молча, Наполеон обратился к Бертье и сказал, что он хочет испытать действие, которое произведет sur cet enfant du Don [на это дитя Дона] известие о том, что тот человек, с которым говорит этот enfant du Don, есть сам император, тот самый император, который написал на пирамидах бессмертно победоносное имя.
Известие было передано.
Лаврушка (поняв, что это делалось, чтобы озадачить его, и что Наполеон думает, что он испугается), чтобы угодить новым господам, тотчас же притворился изумленным, ошеломленным, выпучил глаза и сделал такое же лицо, которое ему привычно было, когда его водили сечь. «A peine l'interprete de Napoleon, – говорит Тьер, – avait il parle, que le Cosaque, saisi d'une sorte d'ebahissement, no profera plus une parole et marcha les yeux constamment attaches sur ce conquerant, dont le nom avait penetre jusqu'a lui, a travers les steppes de l'Orient. Toute sa loquacite s'etait subitement arretee, pour faire place a un sentiment d'admiration naive et silencieuse. Napoleon, apres l'avoir recompense, lui fit donner la liberte, comme a un oiseau qu'on rend aux champs qui l'ont vu naitre». [Едва переводчик Наполеона сказал это казаку, как казак, охваченный каким то остолбенением, не произнес более ни одного слова и продолжал ехать, не спуская глаз с завоевателя, имя которого достигло до него через восточные степи. Вся его разговорчивость вдруг прекратилась и заменилась наивным и молчаливым чувством восторга. Наполеон, наградив казака, приказал дать ему свободу, как птице, которую возвращают ее родным полям.]
Наполеон поехал дальше, мечтая о той Moscou, которая так занимала его воображение, a l'oiseau qu'on rendit aux champs qui l'on vu naitre [птица, возвращенная родным полям] поскакал на аванпосты, придумывая вперед все то, чего не было и что он будет рассказывать у своих. Того же, что действительно с ним было, он не хотел рассказывать именно потому, что это казалось ему недостойным рассказа. Он выехал к казакам, расспросил, где был полк, состоявший в отряде Платова, и к вечеру же нашел своего барина Николая Ростова, стоявшего в Янкове и только что севшего верхом, чтобы с Ильиным сделать прогулку по окрестным деревням. Он дал другую лошадь Лаврушке и взял его с собой.


Княжна Марья не была в Москве и вне опасности, как думал князь Андрей.
После возвращения Алпатыча из Смоленска старый князь как бы вдруг опомнился от сна. Он велел собрать из деревень ополченцев, вооружить их и написал главнокомандующему письмо, в котором извещал его о принятом им намерении оставаться в Лысых Горах до последней крайности, защищаться, предоставляя на его усмотрение принять или не принять меры для защиты Лысых Гор, в которых будет взят в плен или убит один из старейших русских генералов, и объявил домашним, что он остается в Лысых Горах.
Но, оставаясь сам в Лысых Горах, князь распорядился об отправке княжны и Десаля с маленьким князем в Богучарово и оттуда в Москву. Княжна Марья, испуганная лихорадочной, бессонной деятельностью отца, заменившей его прежнюю опущенность, не могла решиться оставить его одного и в первый раз в жизни позволила себе не повиноваться ему. Она отказалась ехать, и на нее обрушилась страшная гроза гнева князя. Он напомнил ей все, в чем он был несправедлив против нее. Стараясь обвинить ее, он сказал ей, что она измучила его, что она поссорила его с сыном, имела против него гадкие подозрения, что она задачей своей жизни поставила отравлять его жизнь, и выгнал ее из своего кабинета, сказав ей, что, ежели она не уедет, ему все равно. Он сказал, что знать не хочет о ее существовании, но вперед предупреждает ее, чтобы она не смела попадаться ему на глаза. То, что он, вопреки опасений княжны Марьи, не велел насильно увезти ее, а только не приказал ей показываться на глаза, обрадовало княжну Марью. Она знала, что это доказывало то, что в самой тайне души своей он был рад, что она оставалась дома и не уехала.
На другой день после отъезда Николушки старый князь утром оделся в полный мундир и собрался ехать главнокомандующему. Коляска уже была подана. Княжна Марья видела, как он, в мундире и всех орденах, вышел из дома и пошел в сад сделать смотр вооруженным мужикам и дворовым. Княжна Марья свдела у окна, прислушивалась к его голосу, раздававшемуся из сада. Вдруг из аллеи выбежало несколько людей с испуганными лицами.
Княжна Марья выбежала на крыльцо, на цветочную дорожку и в аллею. Навстречу ей подвигалась большая толпа ополченцев и дворовых, и в середине этой толпы несколько людей под руки волокли маленького старичка в мундире и орденах. Княжна Марья подбежала к нему и, в игре мелкими кругами падавшего света, сквозь тень липовой аллеи, не могла дать себе отчета в том, какая перемена произошла в его лице. Одно, что она увидала, было то, что прежнее строгое и решительное выражение его лица заменилось выражением робости и покорности. Увидав дочь, он зашевелил бессильными губами и захрипел. Нельзя было понять, чего он хотел. Его подняли на руки, отнесли в кабинет и положили на тот диван, которого он так боялся последнее время.
Привезенный доктор в ту же ночь пустил кровь и объявил, что у князя удар правой стороны.
В Лысых Горах оставаться становилось более и более опасным, и на другой день после удара князя, повезли в Богучарово. Доктор поехал с ними.
Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем уже уехали в Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное – это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить что то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! – иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир – житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.
Оставаться в Вогучарове становилось опасным. Со всех сторон слышно было о приближающихся французах, и в одной деревне, в пятнадцати верстах от Богучарова, была разграблена усадьба французскими мародерами.
Доктор настаивал на том, что надо везти князя дальше; предводитель прислал чиновника к княжне Марье, уговаривая ее уезжать как можно скорее. Исправник, приехав в Богучарово, настаивал на том же, говоря, что в сорока верстах французы, что по деревням ходят французские прокламации и что ежели княжна не уедет с отцом до пятнадцатого, то он ни за что не отвечает.
Княжна пятнадцатого решилась ехать. Заботы приготовлений, отдача приказаний, за которыми все обращались к ней, целый день занимали ее. Ночь с четырнадцатого на пятнадцатое она провела, как обыкновенно, не раздеваясь, в соседней от той комнаты, в которой лежал князь. Несколько раз, просыпаясь, она слышала его кряхтенье, бормотанье, скрип кровати и шаги Тихона и доктора, ворочавших его. Несколько раз она прислушивалась у двери, и ей казалось, что он нынче бормотал громче обыкновенного и чаще ворочался. Она не могла спать и несколько раз подходила к двери, прислушиваясь, желая войти и не решаясь этого сделать. Хотя он и не говорил, но княжна Марья видела, знала, как неприятно было ему всякое выражение страха за него. Она замечала, как недовольно он отвертывался от ее взгляда, иногда невольно и упорно на него устремленного. Она знала, что ее приход ночью, в необычное время, раздражит его.
Но никогда ей так жалко не было, так страшно не было потерять его. Она вспоминала всю свою жизнь с ним, и в каждом слове, поступке его она находила выражение его любви к ней. Изредка между этими воспоминаниями врывались в ее воображение искушения дьявола, мысли о том, что будет после его смерти и как устроится ее новая, свободная жизнь. Но с отвращением отгоняла она эти мысли. К утру он затих, и она заснула.
Она проснулась поздно. Та искренность, которая бывает при пробуждении, показала ей ясно то, что более всего в болезни отца занимало ее. Она проснулась, прислушалась к тому, что было за дверью, и, услыхав его кряхтенье, со вздохом сказала себе, что было все то же.
– Да чему же быть? Чего же я хотела? Я хочу его смерти! – вскрикнула она с отвращением к себе самой.
Она оделась, умылась, прочла молитвы и вышла на крыльцо. К крыльцу поданы были без лошадей экипажи, в которые укладывали вещи.
Утро было теплое и серое. Княжна Марья остановилась на крыльце, не переставая ужасаться перед своей душевной мерзостью и стараясь привести в порядок свои мысли, прежде чем войти к нему.
Доктор сошел с лестницы и подошел к ней.
– Ему получше нынче, – сказал доктор. – Я вас искал. Можно кое что понять из того, что он говорит, голова посвежее. Пойдемте. Он зовет вас…
Сердце княжны Марьи так сильно забилось при этом известии, что она, побледнев, прислонилась к двери, чтобы не упасть. Увидать его, говорить с ним, подпасть под его взгляд теперь, когда вся душа княжны Марьи была переполнена этих страшных преступных искушений, – было мучительно радостно и ужасно.
– Пойдемте, – сказал доктор.
Княжна Марья вошла к отцу и подошла к кровати. Он лежал высоко на спине, с своими маленькими, костлявыми, покрытыми лиловыми узловатыми жилками ручками на одеяле, с уставленным прямо левым глазом и с скосившимся правым глазом, с неподвижными бровями и губами. Он весь был такой худенький, маленький и жалкий. Лицо его, казалось, ссохлось или растаяло, измельчало чертами. Княжна Марья подошла и поцеловала его руку. Левая рука сжала ее руку так, что видно было, что он уже давно ждал ее. Он задергал ее руку, и брови и губы его сердито зашевелились.
Она испуганно глядела на него, стараясь угадать, чего он хотел от нее. Когда она, переменя положение, подвинулась, так что левый глаз видел ее лицо, он успокоился, на несколько секунд не спуская с нее глаза. Потом губы и язык его зашевелились, послышались звуки, и он стал говорить, робко и умоляюще глядя на нее, видимо, боясь, что она не поймет его.
Княжна Марья, напрягая все силы внимания, смотрела на него. Комический труд, с которым он ворочал языком, заставлял княжну Марью опускать глаза и с трудом подавлять поднимавшиеся в ее горле рыдания. Он сказал что то, по нескольку раз повторяя свои слова. Княжна Марья не могла понять их; но она старалась угадать то, что он говорил, и повторяла вопросительно сказанные им слона.
– Гага – бои… бои… – повторил он несколько раз. Никак нельзя было понять этих слов. Доктор думал, что он угадал, и, повторяя его слова, спросил: княжна боится? Он отрицательно покачал головой и опять повторил то же…
– Душа, душа болит, – разгадала и сказала княжна Марья. Он утвердительно замычал, взял ее руку и стал прижимать ее к различным местам своей груди, как будто отыскивая настоящее для нее место.
– Все мысли! об тебе… мысли, – потом выговорил он гораздо лучше и понятнее, чем прежде, теперь, когда он был уверен, что его понимают. Княжна Марья прижалась головой к его руке, стараясь скрыть свои рыдания и слезы.
Он рукой двигал по ее волосам.
– Я тебя звал всю ночь… – выговорил он.
– Ежели бы я знала… – сквозь слезы сказала она. – Я боялась войти.
Он пожал ее руку.
– Не спала ты?
– Нет, я не спала, – сказала княжна Марья, отрицательно покачав головой. Невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он говорил, старалась говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык.
– Душенька… – или – дружок… – Княжна Марья не могла разобрать; но, наверное, по выражению его взгляда, сказано было нежное, ласкающее слово, которого он никогда не говорил. – Зачем не пришла?
«А я желала, желала его смерти! – думала княжна Марья. Он помолчал.
– Спасибо тебе… дочь, дружок… за все, за все… прости… спасибо… прости… спасибо!.. – И слезы текли из его глаз. – Позовите Андрюшу, – вдруг сказал он, и что то детски робкое и недоверчивое выразилось в его лице при этом спросе. Он как будто сам знал, что спрос его не имеет смысла. Так, по крайней мере, показалось княжне Марье.
– Я от него получила письмо, – отвечала княжна Марья.
Он с удивлением и робостью смотрел на нее.
– Где же он?
– Он в армии, mon pere, в Смоленске.
Он долго молчал, закрыв глаза; потом утвердительно, как бы в ответ на свои сомнения и в подтверждение того, что он теперь все понял и вспомнил, кивнул головой и открыл глаза.
– Да, – сказал он явственно и тихо. – Погибла Россия! Погубили! – И он опять зарыдал, и слезы потекли у него из глаз. Княжна Марья не могла более удерживаться и плакала тоже, глядя на его лицо.
Он опять закрыл глаза. Рыдания его прекратились. Он сделал знак рукой к глазам; и Тихон, поняв его, отер ему слезы.
Потом он открыл глаза и сказал что то, чего долго никто не мог понять и, наконец, понял и передал один Тихон. Княжна Марья отыскивала смысл его слов в том настроении, в котором он говорил за минуту перед этим. То она думала, что он говорит о России, то о князе Андрее, то о ней, о внуке, то о своей смерти. И от этого она не могла угадать его слов.
– Надень твое белое платье, я люблю его, – говорил он.
Поняв эти слова, княжна Марья зарыдала еще громче, и доктор, взяв ее под руку, вывел ее из комнаты на террасу, уговаривая ее успокоиться и заняться приготовлениями к отъезду. После того как княжна Марья вышла от князя, он опять заговорил о сыне, о войне, о государе, задергал сердито бровями, стал возвышать хриплый голос, и с ним сделался второй и последний удар.
Княжна Марья остановилась на террасе. День разгулялся, было солнечно и жарко. Она не могла ничего понимать, ни о чем думать и ничего чувствовать, кроме своей страстной любви к отцу, любви, которой, ей казалось, она не знала до этой минуты. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам.
– Да… я… я… я. Я желала его смерти. Да, я желала, чтобы скорее кончилось… Я хотела успокоиться… А что ж будет со мной? На что мне спокойствие, когда его не будет, – бормотала вслух княжна Марья, быстрыми шагами ходя по саду и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания. Обойдя по саду круг, который привел ее опять к дому, она увидала идущих к ней навстречу m lle Bourienne (которая оставалась в Богучарове и не хотела оттуда уехать) и незнакомого мужчину. Это был предводитель уезда, сам приехавший к княжне с тем, чтобы представить ей всю необходимость скорого отъезда. Княжна Марья слушала и не понимала его; она ввела его в дом, предложила ему завтракать и села с ним. Потом, извинившись перед предводителем, она подошла к двери старого князя. Доктор с встревоженным лицом вышел к ней и сказал, что нельзя.
– Идите, княжна, идите, идите!
Княжна Марья пошла опять в сад и под горой у пруда, в том месте, где никто не мог видеть, села на траву. Она не знала, как долго она пробыла там. Чьи то бегущие женские шаги по дорожке заставили ее очнуться. Она поднялась и увидала, что Дуняша, ее горничная, очевидно, бежавшая за нею, вдруг, как бы испугавшись вида своей барышни, остановилась.
– Пожалуйте, княжна… князь… – сказала Дуняша сорвавшимся голосом.
– Сейчас, иду, иду, – поспешно заговорила княжна, не давая времени Дуняше договорить ей то, что она имела сказать, и, стараясь не видеть Дуняши, побежала к дому.
– Княжна, воля божья совершается, вы должны быть на все готовы, – сказал предводитель, встречая ее у входной двери.
– Оставьте меня. Это неправда! – злобно крикнула она на него. Доктор хотел остановить ее. Она оттолкнула его и подбежала к двери. «И к чему эти люди с испуганными лицами останавливают меня? Мне никого не нужно! И что они тут делают? – Она отворила дверь, и яркий дневной свет в этой прежде полутемной комнате ужаснул ее. В комнате были женщины и няня. Они все отстранились от кровати, давая ей дорогу. Он лежал все так же на кровати; но строгий вид его спокойного лица остановил княжну Марью на пороге комнаты.
«Нет, он не умер, это не может быть! – сказала себе княжна Марья, подошла к нему и, преодолевая ужас, охвативший ее, прижала к щеке его свои губы. Но она тотчас же отстранилась от него. Мгновенно вся сила нежности к нему, которую она чувствовала в себе, исчезла и заменилась чувством ужаса к тому, что было перед нею. «Нет, нет его больше! Его нет, а есть тут же, на том же месте, где был он, что то чуждое и враждебное, какая то страшная, ужасающая и отталкивающая тайна… – И, закрыв лицо руками, княжна Марья упала на руки доктора, поддержавшего ее.
В присутствии Тихона и доктора женщины обмыли то, что был он, повязали платком голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги. Потом они одели в мундир с орденами и положили на стол маленькое ссохшееся тело. Бог знает, кто и когда позаботился об этом, но все сделалось как бы само собой. К ночи кругом гроба горели свечи, на гробу был покров, на полу был посыпан можжевельник, под мертвую ссохшуюся голову была положена печатная молитва, а в углу сидел дьячок, читая псалтырь.
Как лошади шарахаются, толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной вокруг гроба толпился народ чужой и свой – предводитель, и староста, и бабы, и все с остановившимися испуганными глазами, крестились и кланялись, и целовали холодную и закоченевшую руку старого князя.


Богучарово было всегда, до поселения в нем князя Андрея, заглазное именье, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от лысогорских. Они отличались от них и говором, и одеждой, и нравами. Они назывались степными. Старый князь хвалил их за их сносливость в работе, когда они приезжали подсоблять уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не любил их за их дикость.
Последнее пребывание в Богучарове князя Андрея, с его нововведениями – больницами, школами и облегчением оброка, – не смягчило их нравов, а, напротив, усилило в них те черты характера, которые старый князь называл дикостью. Между ними всегда ходили какие нибудь неясные толки, то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о царских листах каких то, то о присяге Павлу Петровичу в 1797 году (про которую говорили, что тогда еще воля выходила, да господа отняли), то об имеющем через семь лет воцариться Петре Феодоровиче, при котором все будет вольно и так будет просто, что ничего не будет. Слухи о войне в Бонапарте и его нашествии соединились для них с такими же неясными представлениями об антихристе, конце света и чистой воле.
В окрестности Богучарова были всё большие села, казенные и оброчные помещичьи. Живущих в этой местности помещиков было очень мало; очень мало было также дворовых и грамотных, и в жизни крестьян этой местности были заметнее и сильнее, чем в других, те таинственные струи народной русской жизни, причины и значение которых бывают необъяснимы для современников. Одно из таких явлений было проявившееся лет двадцать тому назад движение между крестьянами этой местности к переселению на какие то теплые реки. Сотни крестьян, в том числе и богучаровские, стали вдруг распродавать свой скот и уезжать с семействами куда то на юго восток. Как птицы летят куда то за моря, стремились эти люди с женами и детьми туда, на юго восток, где никто из них не был. Они поднимались караванами, поодиночке выкупались, бежали, и ехали, и шли туда, на теплые реки. Многие были наказаны, сосланы в Сибирь, многие с холода и голода умерли по дороге, многие вернулись сами, и движение затихло само собой так же, как оно и началось без очевидной причины. Но подводные струи не переставали течь в этом народе и собирались для какой то новой силы, имеющей проявиться так же странно, неожиданно и вместе с тем просто, естественно и сильно. Теперь, в 1812 м году, для человека, близко жившего с народом, заметно было, что эти подводные струи производили сильную работу и были близки к проявлению.