Дадли, Роберт, граф Лестер

Роберт Дадли англ. Robert Dudley, 1st Earl of Leicester<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
1-й граф Лестер
6 сентября 1564 — 4 сентября 1588
Предшественник:	новая креация (с 1564 г.)
Преемник:	титул был свободен до 1618 г.
Рождение:	24 июня 1532(1532-06-24)
Смерть:	4 сентября 1588(1588-09-04) (56 лет) Оксфордшир, Англия
Место погребения:	Церковь Св. Марии, Уорик
Отец:	Джон Дадли, 1-й герцог Нортумберленд
Мать:	Леди Джейн Гилфорд
Супруга:	1. Эми Робсарт 2. Летиция Ноллис
Дети:	От 2-го брака: Роберт Дадли, 1-й барон Денби Сэр Роберт Дадли (незаконнорожденный; от связи с леди Даглас Шеффилд)

Ро́берт Да́дли, 1-й граф Ле́стер (англ. Robert Dudley, 1st Earl of Leicester (24 июня 1532 — 4 сентября 1588) — английский государственный деятель эпохи правления королевы Елизаветы I Тюдор, фаворит королевы.

Происхождение и ранние годы

Роберт Дадли родился приблизительно 24 июня 1532 года и был шестым сыном из тринадцати детей в семье Джона Дадли, герцога Нортумберленда, и его жены Джейн Гилфорд. По отцу Роберт принадлежал к семейству Дадли, чья родословная восходит к роду Роланда из Саттона, сына Харви, который унаследовал ленные владения и подати с Саттона, как потомок одного из бретонских завоевателей, последователей Алена Рыжего. В начале XIV века семейство Саттонов, чьим потомком через деда по отцу был Роберт, получило титул барона Дадли. Его дед Эдмунд Дадли, будучи советником Генриха VII, был казнён вскоре после смерти короля. Через свою бабушку по отцу, Элизабет Грей, баронессу Лайл, Роберт был потомком героев Столетней войны Ричарда де Бошана, графа Уорика, и Джона Талбота, графа Шрусбери.

На момент рождения Роберта его отец был рыцарем; в 1537 году Джон Дадли стал вице-адмиралом, позднее лорд-адмиралом, а в 1542 году он получил титул виконта Лайла, когда-то принадлежавший его матери. В начале правления Эдуарда VI отец Роберта получил титул графа Уорика, в 1550 году он возглавил Тайный совет, а ещё через год Джон получил титул герцога Нортумберленда. Мать Роберта служила фрейлиной при королевах Анне Болейн и Анне Клевской. При дворе Болейн она заинтересовалась реформистской религией и с середины 1530-х годов семейство оказалось в евангелистских кругах; своих детей Дадли воспитывали в духе ренессансного гуманизма. Учителем Роберта был Роджер Эшам, который, кроме того, давал уроки принцессе Елизавете. Дадли можно назвать единственным другом детства Елизаветы — считается, что именно ему девятилетняя принцесса призналась, что «…никогда и ни за кого не выйдет замуж…».

В начале 1550-х гг. Роберт Дадли женился на семнадцатилетней аристократке Эми Робсарт.

Падение Дадли

Между тем, его отец, Джон Дадли, сделал головокружительную карьеру при дворе Эдуарда VI, полностью подчинив себе короля-подростка и заставив его изменить порядок наследования английского престола. Умирающий от туберкулёза, Эдуард назначил своей преемницей леди Джейн Грей, состоящую в браке с сыном Джона — Гилфордом Дадли. После низложения королевы Джейн все Дадли, включая Роберта, были объявлены государственными преступниками и помещены в Тауэр. Джон Дадли и его сын Гилфорд сложили свои головы на плахе; Роберту повезло гораздо больше.

В это же время по обвинению в государственной измене в Тауэре томилась и принцесса Елизавета: она подверглась гонениям со стороны своей единокровной сестры — королевы Марии I. Елизавета, совершая прогулки по внутреннему дворику тюрьмы, часто видела Роберта в окне Бочампской башни. Существует версия, что именно общность судьбы, совместно пережитое заточение сблизило Дадли и будущую королеву Англии.

Освобождение из Тауэра и жизнь при дворе

После восстания Уайетта, 12 февраля 1554 года, Гилфорд Дадли и Джейн Грей были обезглавлены на Тауэрском холме; Роберт и трое его братьев всё ещё находились в заключении. На стенах своей камеры братья вырезали свои имена и геральдические эмблемы. Во второй половине 1554 года мать Роберта и его зять Генри Сидни старались обрести связи в окружении супруга королевы Филиппа Испанского как в Англии, так и в Испании. В октябре их стараниями Роберт и двое его братьев — Джон и Генри — обрели свободу; они были перевезены в дом Сидни в Кенте. Вскоре после освобождения Джон Дадли скончался. Ещё один брат — Амброуз — был освобождён в декабре 1554 или январе 1555 года после ходатайства его супруги Элизабет. Вскоре после освобождения Роберт вместе с братом Амброузом принял участие в нескольких турнирах, которые устроил Филипп Испанский в ознаменование дружбы между Англией и Испанией

Имущество Дадли было конфисковано во время судов в 1553 году. В 1554 году королева Мария возвратила матери Роберта часть личного имущества и даровала ей право пользования домом её покойного супруга в Челси, где Джейн Дадли умерла 15 или 22 января 1555 года. Несмотря на то, что сам Роберт был лишён всех имущественных прав, Мария позволила ему принять наследство матери. При дворе же братьям Дадли были рады только тогда, когда там присутствовал супруг королевы; позднее в 1555 году Дадли было предписано покинуть Лондон, а в следующем году, после мятежа дальнего родственника Дадли Генри, французский посол Антуан де Ноай писал, что правительство пытается задержать «детей герцога Нортумберленда», которые, по всей видимости, находились в бегах. В начале 1557 года ситуация изменилась: в январе братья получили личный контингент для сражений за Филиппа Испанского, который теперь стал королём Испании. Амброуз, Роберт и Генри вместе с испанскими войсками участвовали в битвеа при Сен-Кантене в 1557 году, в которой был убит Генри. За свои заслуги перед короной Роберт и его единственный к тому моменту брат Амброуз были восстановлены в правах парламентским актом в 1558 году.

Последние два года царствования Марии I Дадли был одним из приближённых принцессы Елизаветы, которая скромно жила в своей резиденции — Хэтфилд-хаусе.

Конюший королевы

После вступления на престол Елизаветы I в 1558 году Роберт Дадли надеялся не просто сделать карьеру, но стать супругом молодой и влюблённой в него королевы. Однако Елизавета не спешила сочетаться браком ни с Робертом, ни с кем бы то ни было другим: королева не желала делить свою власть с мужчиной.

Однако она никогда не забывала тех, кто был с ней в годы опалы: Роберт Дадли получил место королевского конюшего, что давало ему право командовать кавалерией во время войны. Дадли был произведён в кавалеры Ордена Подвязки — самого престижного ордена страны. Затем королева сделала Роберта смотрителем своей резиденции в Виндзоре.

Елизавета с удовольствием проводила время в обществе Дадли, чем вызывала закономерные кривотолки в народе и при дворе. Кроме того, королевский конюший не спешил представлять ко двору свою законную супругу — Эми Робсарт, которая безвыездно жила в провинции.

Когда 8 сентября 1560 года Эми погибла при невыясненных обстоятельствах, королева окончательно отказала Дадли в его матримониальных притязаниях. Более того — она назначила тщательное расследование гибели жены своего фаворита. Расследование показало, что Эми Робсарт скончалась в результате несчастного случая, однако, в обществе ещё долго циркулировали слухи о насильственном убийстве «надоевшей жены» с целью женитьбы на королеве. Большинство историков ставят под сомнение эти слухи, ведь, в отличие от большинства браков того времени, союз Роберта Дадли и Эми Робсарт был заключен по любви, иначе сложно объяснить почему Дадли женился на девушке настолько ниже его по положению.

После этого трагического события Елизавета отдалила от себя Дадли: она даже отказалась даровать ему давно обещанный титул графа. «Нельзя доверять тому, у кого в роду два поколения изменников», — сказала королева, разорвав грамоту.

Однако в 1562 году Елизавета вновь доказала всему миру, что для неё нет ближе человека, чем Роберт Дадли. Осенью 1562 года королева заболела оспой. В XVI веке это заболевание часто приводило к летальному исходу, и члены Тайного Совета обратились к Елизавете с просьбой назвать преемника. К всеобщему удивлению, королева назвала Роберта Дадли в качестве лорда-протектора королевства. По статусу эту должность должен был занимать её кузен — Томас Говард, 4-й герцог Норфолк.

Тем не менее, Елизавета превозмогла болезнь, которая лишь слегка испортила ей кожу лица.

И только 6 сентября 1564 года Роберт Дадли наконец получил титул графа Лестера.

Дадли и королева

Парламент и Тайный совет всё чаще призывали Елизавету выйти замуж и произвести на свет наследника престола: сановники были согласны даже на её союз с Лестером-Дадли, которого презирали и считали parvenu (безродным выскочкой).

Но королева уже окончательно утвердилась в своём нежелании быть игрушкой в руках мужчины: она страстно любила Дадли, но не до такой степени, чтобы разделить с ним своё ложе и свою власть.

Несмотря на это, королева в течение долгих лет вела переговоры с высокородными принцами о своём возможном согласии на брак. Делалось это, по преимуществу, из политических соображений — пока ведутся брачные переговоры, та или иная страна не может выступить в антианглийском союзе. Но Роберт Дадли знал и другое — его королева чрезвычайно падка на лесть со стороны мужчин. Умная, волевая и храбрая, Елизавета желала быть ещё и признанной красавицей.

Кроме иностранных принцев, Елизавету славили и придворные льстецы. При английском дворе, можно сказать, возродился средневековый культ Прекрасной Дамы. Королева давала понять ревнивому Роберту что он — лишь один из многих. Однако их отношения были гораздо ближе и «интимнее» — королева могла прилюдно ударить Лестера и устроить ему настоящий семейный скандал, могла подать свой платок после танца или принять из его рук бокал.

(Ещё в 1563 году Елизавета высказала мысль о том, что желает женить Роберта на королеве Марии Стюарт. Все понимали, что это очередная игра Елизаветы, хотя, именно в связи с «предстоящим сватовством» королева и даровала Дадли титул графа Лестера).

В качестве мести Лестер принялся ухаживать за фрейлиной Летицией Ноллис, которая была двоюродной племянницей королевы. В своё время Летиция была одной из тех, кто отправился за Елизаветой, когда её заключили в Тауэр. Более того, Летиция была внешне похожа на государыню, что сыграло основную роль в их отношениях. Лёгкий флирт перерос в длительный роман и завершился законным браком. Елизавета расценила этот поступок, как «предательство»: графиня Лестер была изгнана в провинцию, а Дадли получил очередную порцию оплеух. Впрочем впоследствии Елизавета всё же вернула своей бывшей фрейлине часть своей милости.

Война и любовь

В 1585 году Англия вступила в войну, разгоревшуюся в связи с событиями в Нидерландах. Командовать английскими войсками было поручено Лестеру. Однако, одержав ряд побед, граф опрометчиво принял предложение голландцев стать генералом-губернатором Республики Соединённых провинций. Англии это грозило вовлечением в затяжной и губительный конфликт с Испанией. Лестер смягчил гнев своей госпожи испытанным способом — он симулировал болезнь.

Однако война с Испанией была спровоцирована, и не странным поступком Лестера, а, в большей степени, грабительскими рейдами Френсиса Дрейка.

Последним подвигом Лестера была оборона Тилбери: английские войска встали лагерем в излучине Темзы, чтобы преградить испанцам путь на Лондон.

Несмотря ни на что, Елизавета продолжала любить Роберта: это было нечто большее, чем любовь мужчины и женщины, хотя в этой многолетней страсти и отсутствовало сексуальное начало. Этот странный платонический роман продолжался до самой смерти Дадли 4 сентября 1588 года. Скончался граф Лестер от лихорадки. За четыре дня до смерти он написал Елизавете письмо, справляясь о её здоровье — «самом дорогом для него».

Уже после смерти Елизаветы в королевском ларце было обнаружено то предсмертное послание, на котором её рукой было выведено «Его последнее письмо».

А вдова Лестера, Летиция, пережила и королеву, и своего юного сына Роберта Деверё, графа Эссекса (впрочем как и всех других своих детей), и даже следующего короля — Якова I: она умерла в 1634 году в 91 год.

В искусстве

Образ графа Лестера в кинематографе

В 1998 году на экраны вышел красочный, яркий, однако лишённый исторической правды голливудский фильм «Елизавета» (режиссёр Шекхар Капур). Положительную оценку в фильме вызывают актёрские работы Кейт Бланшетт (Елизавета) и её партнёра: роль Дадли довольно убедительно сыграл Джозеф Файнс, прославившийся до этого в роли Шекспира.

В фильме 2005 года «Елизавета I» роли Дадли и Елизаветы исполнили именитые британские актёры Джереми Айронс и Хелен Миррен.

В 2005 году в Великобритании режиссёром Коуки Гидройк был снят исторический телесериал «Королева-девственница». «Красной нитью» повествования проходит полная драматизма любовь Роберта и Елизаветы. В роли Дадли снялся молодой, прекрасно зарекомендовавший себя в кинематографе, актёр Том Харди.

В 2015 году на экраны вышел 3 сезон сериала "Царство" , где показали двор Елизаветы Первой с ее фаворитом Робертом Дадли . Их роли исполнили Рейчел Скартсен (в роли Елизаветы) и Чарли Каррик (Роберт Дадли).

Роберт Лестер на балу Сатаны

Лорд Дадли появляется как эпизодический герой на балу Сатаны в романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита».

По лестнице поднимался вверх бегом одинокий фрачник.
— Граф Роберт, — шепнул Маргарите Коровьев, — по-прежнему интересен. Обратите внимание, как смешно, королева — обратный случай: этот был любовником королевы и отравил свою жену.
— Мы рады, граф, — вскричал Бегемот.

Во второй редакции романа Коровьев называет графа полным титулом — Роберт Дадли, граф Лестер. Однако же, в последней, четвёртой, автор решил пожертвовать конкретикой, оставляя читателю самому догадываться, о ком идёт речь.

Его жена, Эми Робсарт, действительно умерла при несколько странных обстоятельствах. Современные исследователи склоняются скорее к мнению, что смерть явилась результатом несчастного случая — возможно, падения с лестницы, но ввиду связи между графом и королевой, немедля появились и упорно держались слухи, что Дадли избавился от жены, намереваясь жениться на Елизавете. Как один из вариантов убийства называлось отравление. Роберт Лестер появляется на балу один — его любовница, королева, к убийству отношения не имела.

Литература

• Adams, Simon. [books.google.ru/books?id=-Nn5UY-RilEC Leicester and the Court: Essays on Elizabethan Politics]. — Manchester University Press, 2002. — 420 p. — ISBN 0719053250, 9780719053252.
• Adams, Simon. [www.oxforddnb.com/view/article/8143 Ambrose Dudley] // Oxford Dictionary of National Biography. — Oxford University Press, 2004.
• Adams, Simon. [www.oxforddnb.com/view/article/8160 Robert Dudley] // Oxford Dictionary of National Biography. — Oxford University Press, 2004.
• Beer, Barrett L. [books.google.ru/books?id=VlVnAAAAMAAJ Northumberland: The Political Career of John Dudley, Earl of Warwick and Duke of Northumberland]. — Kent State University Press, 1974. — 235 p. — ISBN 0873381408, 9780873381406.
• Chapman, Hester. Lady Jane Grey. — Jonathan Cape, 1962. (OCLC 51384729)
• French, Peter J. [books.google.ru/books?id=qw0RIVqh81sC John Dee: The World of an Elizabethan Magus]. — Psychology Press, 1987. — 243 p. — ISBN 074480079X, 9780744800791.
• Loades, David. [books.google.ru/books?id=9H505keQWgYC John Dudley, Duke of Northumberland, 1504-1553]. — Clarendon Press, 1996. — 333 p. — ISBN 0198201931, 9780198201939.
• MacCulloch, Diarmaid. [books.google.ru/books?id=Y_tNHK0J4A0C The Boy King: Edward VI and the Protestant Reformation]. — St. Martin's Press, 1999. — 283 p. — ISBN 0312238304, 9780312238308.
• Wilson, Derek A. [books.google.ru/books?id=RmgJAAAAIAAJ Sweet Robin: A Biography of Robert Dudley, Earl of Leicester, 1533-1588]. — H. Hamilton, 1981. — 355 p. — ISBN 0241101492, 9780241101490.

• Erickson Carolly. The first Elisabeth. — London, 1983.
• Дмитриева Ольга. Елизавета I. — М., 1998.

Отрывок, характеризующий Дадли, Роберт, граф Лестер

В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.


В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
– И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой.
– Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
– Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.


Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.
Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.
– Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи.