Роберт Куртгёз

Роберт III Куртгёз фр. Robert Courteheuse<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
герцог Нормандии
9 сентября 1087 — 28 сентября 1106
Предшественник:	Вильгельм Завоеватель
Преемник:	Генрих I Боклерк
Рождение:	ок. 1054 Нормандия
Смерть:	10 февраля 1134(1134-02-10) Кардифф
Род:	Нормандская династия
Отец:	Вильгельм Завоеватель
Мать:	Матильда Фландрская
Супруга:	Сибилла де Конверсано
Дети:	сын: Вильгельм Клитон

Роберт III, по прозвищу Куртгёз (Короткие штаны), (фр. Robert Courteheuse; ок. 1054 — 10 февраля 1134, Кардифф) — герцог Нормандии (1087 — 1106), граф Мэна (1063 — 1069), старший сын Вильгельма Завоевателя, неоднократный претендент на английский престол и один из руководителей Первого крестового похода.

Юность

Роберт был старшим сыном Вильгельма Завоевателя, короля Англии и герцога Нормандии, и его жены Матильды Фландрской. Годом рождения Роберта обычно указывают 1054-й, однако возможно, что он родился ещё в 1051 году. Из-за небольшого роста Роберт позднее получил прозвище «Куртгёз» («Короткие штаны»). Вильям Мальмсберийский и Ордерик Виталий упоминают в своих хрониках, что отец в насмешку называл Роберта «brevis-ocrea» (с лат. — «короткий ботинок»).

Поскольку наследники Мэна жили при его дворе, Вильгельм Завоеватель при первой же возможности обручил со своим старшим сыном и наследником Робертом, тогда ещё младенцем, Маргариту, сестру Герберта II, графа Мэна. Кроме того, Герберт, в 1060 году восстановленный в правах графа Мэна, признал Вильгельма своим наследником в случае, если он умрёт без потомства.

Однако после смерти Герберта в 1062 году мэнская знать восстала против Вильгельма, опекуна Маргариты, и при поддержке графа Анжу Жоффруа III признала в качестве своих правителей Готье, графа Амьена и Вексена, и его жену Биоту, дочь графа Герберта I (деда Герберта II). В ответ Вильгельм в 1063 году опустошил графство, захватив его столицу Ман (современный Ле-Ман) и пленив Готье и Биоту. Позже Вильгельм сжёг город.

Готье и Биота были помещены в замок Фалез, где умерли в том же году при невыясненных обстоятельствах. Смерть Готье с одной стороны помогла Вильгельму избавиться от конкурента в графстве Мэн, а с другой стороны убрала возможного претендента на английский трон. Хотя Маргарита Мэнская неожиданно скончалась до официальной церемонии бракосочетания, её обручение с Робертом позволило его отцу выдвинуть претензии на Мэн. Вильгельм сначала сам принял титул графа Мэна, а в 1063 году графом был объявлен Роберт, а его отец ввёл войска на территорию графства. Присоединение Мэна и борьба за власть в Анжу обезопасили южные границы Нормандии и позволили Вильгельму в 1066 году начать завоевание Англии.

Перед отплытием в Англию Вильгельм добился от нормандских баронов признания Роберта своим наследником и принесения ему клятвы верности. Однако в 1068 году на престоле Анжуйского графства утвердился брат Жоффруа Фульк IV, который возобновил борьбу с Нормандией за обладание Мэном. В следующем году под влиянием анжуйцев в Мэне вспыхнуло восстание и юный Роберт был изгнан из графства. Началась длительная война между Вильгельмом Завоевателем и Фульком IV.

Хотя к 1073 году Мэн был возвращён под власть нормандцев, их позиции там оставались крайне слабыми. По соглашению 1081 года Роберт сохранял титул графа Мэна, но приносил за него оммаж Фульку IV. В анжуйско-нормандских войнах за Мэн Роберт не проявил особых военных или административных талантов, наоборот, его нерешительность способствовала ослаблению центральной власти в регионе и выходу местных баронов из-под контроля герцога Нормандии.

Мятеж Роберта Куртгёза

Являясь наследником англонормандской державы, одного из сильнейших государств Западной Европы, Роберт не обладал реальной властью при жизни отца: Вильгельм Завоеватель не допускал сына к управлению даже в Мэне, где Роберт считался самостоятельным монархом, контролируя все сферы государственной системы. Это вызывало недовольство Куртгёза. В 1078 году во время кампании по подчинению одного из южнонормандских баронов вспыхнул конфликт между Робертом и его младшими братьями Вильгельмом и Генрихом. Отец встал на их сторону. Оскорблённый, Роберт покинул расположение армии и попытался захватить Руан. Потерпев неудачу, он бежал во Фландрию к своему дяде по материнской линии Роберту Фризскому. Свою помощь Куртгёзу в борьбе против отца предложил король Франции Филипп I.

К концу 1078 года силы Роберта, поддержанные войсками французского короля, сконцентрировались в замке Жерберуа на восточной границе Нормандии. В ответ замок осадила крупная англо-нормандская армия Вильгельма Завоевателя. Хотя первоначально Вильгельм потерпел поражение, причём по легенде, он был даже ранен своим сыном, ему удалось разрушить альянс Филиппа I и Роберта и привлечь короля Франции на свою сторону. В 1079 году Жерберуа пал, а Роберт, вновь бежавший во Фландрию, согласился принять условия Вильгельма и примирился с отцом. Свою роль в примирении сыграла Матильда Фландрская, мать Роберта, которая скрытно от мужа оказывала материальную помощь сыну.

Весной 1080 года Роберт вернулся в Англию ко двору Вильгельма Завоевателя и уже летом возглавил английское вторжение в Шотландию. Войска Куртгёза дошли до Фолкерка и добились восстановления спокойствия на англо-шотландской границе. Здесь сыном Вильгельма была построена мощная крепость, позднее ставшая городом Ньюкасл. Мирные отношение с отцом продолжались недолго: в 1083 году, вскоре после смерти матери, Роберт вновь покинул его двор. Следующие несколько лет он путешествовал по Франции, Германии и Фландрии, а в Италии пытался добиться руки Матильды, маркграфини Тосканы, но без успеха. В этот период Роберт вновь сблизился с королём Франции, который рассчитывал использовать Куртгёза в борьбе против его отца.

Борьба с Вильгельмом II

Короли Англии
Нормандская династия
Вильгельм I Завоеватель
Роберт III Куртгёз
Вильгельм II Руфус
Адела Нормандская
Генрих I Боклерк
Роберт III Куртгёз
Вильгельм Клитон
Вильгельм II Руфус
Генрих I Боклерк
Императрица Матильда
Вильгельм Аделин
Роберт Глостерский
Реджинальд Фиц-Рой
Стефан Блуаский
Евстахий IV Булонский
Вильгельм Булонский
Мария Булонская

9 сентября 1087 года скончался Вильгельм Завоеватель. Перед смертью он завещал английский престол своему среднему сыну Вильгельму II Руфусу, отстранив таким образом Роберта Куртгёза от наследования. Лишить последнего прав на Нормандию, однако, Вильгельм Завоеватель не смог: здесь давно сложилась практика наследования по старшинству, а нормандские бароны уже неоднократно приносили оммаж Роберту как преемнику Вильгельма. В результате единая англонормандская монархия, созданная в 1066 года, распалась. В ситуации, когда большинство английских магнатов владели земельными владениями в Нормандии, являясь тем самым вассалами двух монархов, это привело к серьёзному внутриполитическому кризису. В начале 1088 года значительная часть баронов Англии во главе с Одо, епископом Байё, восстала против Вильгельма Руфуса и обратилась к Роберту Куртгёзу с предложением английского престола. Роберт выслал для поддержки мятежников небольшой отряд под командованием Эсташа Булонского и Роберта Монтгомери, который укрепился в Рочестере, однако в результате энергичных действий Вильгельма II Рочестер был взят, а выступления в других областях Англии подавлены. Короля активно поддержало духовенство и англосаксонское население, и вскоре восстание потерпело поражение. Владения мятежников были конфискованы, а сами они были высланы из страны и нашли убежище в Нормандии. Восстание Одо, епископа Байё, стало первым эпизодом борьбы за наследство Вильгельма Завоевателя и восстановление единства англонормандской монархии.

В своём герцогстве Роберт, испытывая нужду в денежных средствах, начал активно раздавать земли своего домена крупным баронам. Его младший брат Генрих за 3000 фунтов серебра получил во владение Котантен и Авранш. Роберт Монтгомери завладел крупной территорией на границе Нормандии, Мэна и Перша.

В стране воцарились анархия и междоусобицы, бароны почти полностью вышли из-под контроля центральной власти и стали захватывать замки герцога. Этим воспользовался Вильгельм II, который путём подкупа привлёк на свою сторону некоторых баронов и гарнизоны крупнейших верхненормандских крепостей. В 1090 году в Руане вспыхнуло восстание против герцога, лишь с трудом подавленное отрядами Роберта Монтгомери. В январе 1091 года английские войска высадились в Нормандии. Союз Куртгёза с королём Франции не принёс реальных результатов, и нормандские феодалы стали в массовом порядке переходить на сторону Вильгельма II. В результате герцог Роберт был вынужден принять условия своего брата: по договору в Руане он уступил Вильгельму графства Э и Омаль, сеньории Гурнэ и Конш, а также города Шербур и Мон-Сен-Мишель. В обмен английский король согласился помочь Роберту в отвоевании Мэна, захваченного анжуйцами, и восстановлении власти герцога в его домене. Отряды Вильгельма и Роберта объединились против их третьего брата Генриха, который был изгнан из Котантена. В июле 1091 года король и герцог в Кане совместно начали процесс возвращения замков и земель, незаконно захваченных баронами. Более того, осенью 1091 года Роберт отправился вместе с братом в Англию, где принял участие в походе Вильгельма II в Шотландию.

Куртгёз вернулся в Нормандию в конце 1091 года. Он попытался продолжить наведение порядка в своих владениях, но не имел успеха. Отвоевание Мэна также было невозможно без помощи короля Англии. В конце 1093 года Роберт на королевском совете в Глостере обвинил Вильгельма II в невыполнении условий Руанского договора. В ответ в 1094 году король собрал армию и высадился в Нормандии с намерением подчинить себе герцогство. Вновь на сторону Вильгельма перешла часть нормандских городов и баронов, но его политические успехи были сведены на нет победами, которые одержали объединённые отряды Роберта и Филиппа I на поле боя. Вскоре, однако, король Франции отвёл свои войска, получив денежную субсидию от Вильгельма II. В 1095 году Вильгельм вернулся в Англию, оставив вместо себя в Нормандии младшего брата Генриха, который вновь захватил Котантен.

Крестовый поход

Ситуация в англо-нормандских отношениях кардинально изменилась в 1096 году. Роберт Куртгёз, воодушевлённый призывами Урбана II на Клермонском соборе, принял решение отправиться в крестовый поход в Палестину. Для финансирования этого мероприятия Роберт обратился за помощью к Вильгельму II. Братья заключили соглашение, согласно которому король Англии предоставлял Роберту займ в размере 10 000 марок серебром, в обеспечение которого Нормандия передавалась на три года в залог Вильгельму II. Получив денежные средства и собрав под своими знамёнами большое число нормандских баронов, Роберт Куртгёз в конце 1096 года отправился в Святую землю. Он избрал путь через Италию и в Диррахии соединился с отрядами Гуго де Вермандуа и Раймунда Тулузского. Во время похода Роберт активно участвовал в осадах и взятии Никеи, Антиохии и Иерусалима, под его руководством был захвачен один из главных портов Сирии — Латакия. Благодаря своему мужеству герцог Нормандский заслужил значительное уважение крестоносцев. Позднее о нём был сложен целый цикл рыцарских романсов.

Пока Роберт находился в Палестине, Нормандия управлялась Вильгельмом II Руфусом. Власть английского короля была гораздо более жёсткой и деспотичной, ему удалось восстановить работоспособность центральной администрации и усмирить баронов. Более того, возобновилась нормандская экспансия в южном направлении: в 1097 году Вильгельм вторгся во французскую часть Вексена, а в 1098 году предпринял поход в Мэн. Хотя Вексен подчинить не удалось — из-за энергичного сопротивления наследника престола Франции Людовика, — в Мэне нормандцам сопутствовал успех, и до конца жизни Вильгельма II это графство оставалось в орбите англонормандского влияния.

В конце 1099 года Роберт Куртгёз отправился в обратный путь из Палестины. Остановившись в Южной Италии, он женился на Сибилле, дочери богатого апулийского графа Жоффруа де Конверсана, племянника Роберта Гвискара. Приданое оказалось достаточным, чтобы выкупить Нормандию из залога. Вильгельм II не был готов возвращать герцогство, но 2 августа 1100 году он был убит во время охоты в Нью-Форесте при невыясненных обстоятельствах.

Борьба с Генрихом I

Известие о смерти брата застало Роберта Куртгёза в Салерно, где он лечился от ран, полученных в крестовом походе. Роберт немедленно объявил себя королём Англии, однако престол захватил его младший брат Генрих I, который уже 5 августа 1100 году был коронован в Вестминстере, пока Роберт не успел заявить о своих правах на трон. Прибыв к сентябрю в Нормандию, Роберт стал готовить вторжение в Англию. Претензии Куртгёза поддержала значительная часть английских баронов, которые подняли восстание против Генриха I. 21 июля 1101 году армия Роберта высадилась в Портсмуте и начала продвижение к Лондону. Однако Генриху I удалось разбить по-одиночке мятежников и добиться поддержки английского духовенства и низших слоёв населения. У Алтона войска Роберта и Генриха встретились. Опасаясь поражения, Куртгёз пошёл на переговоры. В соответствии с заключённым соглашением, Роберт отказался от претензий на английский престол взамен уплаты Генрихом I ежегодной субсидии в 3000 марок. Генрих I также передал Роберту все свои земли в Нормандии, за исключением крепости Домфрон.

Хотя по условиям договора сторонники герцога получали амнистию, в течение следующих двух лет Генрих I постепенно добился их изгнания и конфискации владений. Тем временем в Нормандии возобновилась борьба между Робертом и крупными баронами, во главе которых стоял Роберт Монтгомери. Герцогу не удалось одержать победы, и в стране вновь воцарилась феодальная анархия. Это благоприятствовало планам английского короля. Раздавая денежные субсидии и выступая защитником церкви от беззакония баронов, Генриху I удалось создать в герцогстве проанглийскую партию. Он также заключил договоры о союзе с соседями — Фландрией, Анжу, Бретанью и королём Франции. Роберт Куртгёз оказался в изоляции и был лишён возможности вербовки рыцарей в свою армию. На стороне герцога остались только немногие бароны (Роберт Монтгомери и Вильгельм де Мортен), а также граф Мэна. В 1104 году Генрих I высадился в Домфроне и вынудил брата уступить ему графство Эврё. В следующем году англичане захватили Котантен, разрушили Байё и взяли Кан. Попытки Роберта примирится с Генрихом не увенчались успехом.

Пленение и смерть

Летом 1106 года войска Генриха I, поддержанные наёмными отрядами из Анжу и Бретани, осадили крепость Таншбре к востоку от Авранша. На помощь крепости подошла основная армия герцога Роберта, который решил дать генеральное сражение. 28 сентября 1106 года численно превосходящие войска короля Англии наголову разгромили нормандцев. Большинство сторонников герцога погибло, а сам Роберт, а также Эдгар Этелинг и граф де Мортен попали в плен. Победа при Таншбре стала решающей в многолетней борьбе за наследство Вильгельма Завоевателя: Нормандия была завоёвана англичанами и единство англонормандской монархии было восстановлено.

После своего пленения Роберт Куртгёз был увезён в Англию. Сначала он находился в замке Дивайзис в Уилтшире, затем был перемещён в Бристоль и, наконец, в Кардифф. Условия содержания были относительно сносными: герцог обеспечивался надлежащим питанием, одеждой, ему были позволены некоторые развлечения. В Кардиффе Роберт, по всей видимости, выучил валлийский язык, поскольку ему приписывается небольшая лирическая поэма, написанная на этом языке. В ней содержится строка, характеризующая душевное состояние герцога: «Горе ему, что он недостаточно стар, чтобы умереть». В неволе Роберт провёл двадцать восемь лет, до самой смерти.

10 февраля 1134 года Роберт Куртгёз скончался. Он был похоронен в церкви монастыря Святого Петра в Глостере, в настоящее время — Глостерский собор.

Семья

От Сибиллы де Конверсано (ок. 1080 — 1103), дочери Годфрида Старшего, графа Конверсано и племянника Роберта Гвискара, Роберт Куртгёз имел одного ребёнка — Вильгельма Клитона, который также претендовал на престол Англии и Нормандии, но стал графом Фландрии. У Роберта Куртгёза также было по крайней мере двое незаконнорождённых детей: Ричард, скончавшийся на охоте в Нью-Форесте в 1099 году, и дочь, вышедшая замуж за Элиаса де Сент-Санса, графа д’Арк, в будущем ставшего воспитателем Вильгельма Клитона.

Личность

В отличие от своих младших братьев Роберт Куртгёз не отличался жестокостью и грубостью, наоборот, современники отмечали его добродушие, приветливость и весёлость. Хотя эти качества привлекали к нему любовь народа, в жёстких условиях борьбы за престол, войн с баронами и внешними противниками они не способствовали эффективному управлению страной. Роберт легко поддавался влиянию и позволял себя увлечь в авантюрные предприятия. В стремлении овладеть английским престолом он не отличался настойчивостью и системностью, что предопределило его поражение. В ходе крестового похода Роберт проявил личное мужество и героизм. Однако его щедрость доходила до того, что он не мог отказать просящим, в результате чего земельные владения и замки домена герцогов Нормандии вскоре после вступления Куртгёза на престол были розданы местным баронам, а сам он окружил себя придворными, приятными в общении, но не имеющими влияния в стране. В своей политике Роберт шёл по пути «наименьшего сопротивления», что привело Нормандию к серьёзному внутреннему кризису и резкому ослаблению центральной власти.

Литература

• Барлоу Ф. Вильгельм I и нормандское завоевание Англии / Пер. с англ. под ред. к. ф. н. С. В. Иванова. — СПб.: Евразия, 2007. — 320 с. — 1 000 экз. — ISBN 978-5-8071-0240-1.
• Эпоха крестовых походов / под редакцией Лависса Э. и Рамбо А.. — М.: АСТ, 2005. — 1086 с. — 3000 экз. — ISBN 5-17-017968-5.
• Пти-Дютайи Ш. Феодальная монархия во Франции и в Англии X—XIII веков / Перевод с французского С. П. Моравского. — СПб.: Издательская группа «Евразия», 2001. — 448 с. — 2 000 экз. — ISBN 5-8071-0086-7.
• Памятники истории Англии / Пер. Д. М. Петрушевского. — М., 1936.
• William of Malmesbury. Gesta Regum Anglorum. — Kraus, 1964. — P. 816.
• Stenton F. Anglo-Saxon England. — Oxford, 1971. — ISBN 978-0-19-821716-9.
• Poole A. L. From Domesday Book to Magna Carta 1087—1216. — Oxford, 1956. — ISBN 978-0-19-821707-7.
• Ordericus Vitalis. [www.archive.org/details/ecclesiasticalhi03ordeuoft The ecclesiastical history of England and Normandy]. — London: Bohn, 1853.
• David C. W. [www.archive.org/details/robertcurthosedu00daviuoft Robert Curthose, Duke of Normandy]. — Cambridge: Harvard University Press, 1920.

Отрывок, характеризующий Роберт Куртгёз

– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.


Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.


Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.

Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…
– Ну Денисов другое дело, – отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, – надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!
– Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь ли, что он влюбился в Соню?
– Какие глупости…
– Я уверена, вот увидишь. – Предсказание Наташи сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.
Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, где они были, и бывал на балах adolescentes [подростков] у Иогеля, где всегда бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел на нее такими глазами, что не только она без краски не могла выдержать этого взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.
Видно было, что этот сильный, странный мужчина находился под неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, любящей другого девочкой.
Ростов замечал что то новое между Долоховым и Соней; но он не определял себе, какие это были новые отношения. «Они там все влюблены в кого то», думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде, ловко с Соней и Долоховым, и он реже стал бывать дома.
С осени 1806 года опять всё заговорило о войне с Наполеоном еще с большим жаром, чем в прошлом году. Назначен был не только набор рекрут, но и еще 9 ти ратников с тысячи. Повсюду проклинали анафемой Бонапартия, и в Москве только и толков было, что о предстоящей войне. Для семейства Ростовых весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в том, что Николушка ни за что не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца отпуска Денисова с тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников. Предстоящий отъезд не только не мешал ему веселиться, но еще поощрял его к этому. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечерах и балах.

ХI
На третий день Рождества, Николай обедал дома, что в последнее время редко случалось с ним. Это был официально прощальный обед, так как он с Денисовым уезжал в полк после Крещенья. Обедало человек двадцать, в том числе Долохов и Денисов.
Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников. «Лови минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть настоящее на свете – остальное всё вздор. И этим одним мы здесь только и заняты», – говорила эта атмосфера. Николай, как и всегда, замучив две пары лошадей и то не успев побывать во всех местах, где ему надо было быть и куда его звали, приехал домой перед самым обедом. Как только он вошел, он заметил и почувствовал напряженность любовной атмосферы в доме, но кроме того он заметил странное замешательство, царствующее между некоторыми из членов общества. Особенно взволнованы были Соня, Долохов, старая графиня и немного Наташа. Николай понял, что что то должно было случиться до обеда между Соней и Долоховым и с свойственною ему чуткостью сердца был очень нежен и осторожен, во время обеда, в обращении с ними обоими. В этот же вечер третьего дня праздников должен был быть один из тех балов у Иогеля (танцовального учителя), которые он давал по праздникам для всех своих учеников и учениц.
– Николенька, ты поедешь к Иогелю? Пожалуйста, поезжай, – сказала ему Наташа, – он тебя особенно просил, и Василий Дмитрич (это был Денисов) едет.
– Куда я не поеду по приказанию г'афини! – сказал Денисов, шутливо поставивший себя в доме Ростовых на ногу рыцаря Наташи, – pas de chale [танец с шалью] готов танцовать.
– Коли успею! Я обещал Архаровым, у них вечер, – сказал Николай.
– А ты?… – обратился он к Долохову. И только что спросил это, заметил, что этого не надо было спрашивать.
– Да, может быть… – холодно и сердито отвечал Долохов, взглянув на Соню и, нахмурившись, точно таким взглядом, каким он на клубном обеде смотрел на Пьера, опять взглянул на Николая.
«Что нибудь есть», подумал Николай и еще более утвердился в этом предположении тем, что Долохов тотчас же после обеда уехал. Он вызвал Наташу и спросил, что такое?
– А я тебя искала, – сказала Наташа, выбежав к нему. – Я говорила, ты всё не хотел верить, – торжествующе сказала она, – он сделал предложение Соне.
Как ни мало занимался Николай Соней за это время, но что то как бы оторвалось в нем, когда он услыхал это. Долохов был приличная и в некоторых отношениях блестящая партия для бесприданной сироты Сони. С точки зрения старой графини и света нельзя было отказать ему. И потому первое чувство Николая, когда он услыхал это, было озлобление против Сони. Он приготавливался к тому, чтобы сказать: «И прекрасно, разумеется, надо забыть детские обещания и принять предложение»; но не успел он еще сказать этого…
– Можешь себе представить! она отказала, совсем отказала! – заговорила Наташа. – Она сказала, что любит другого, – прибавила она, помолчав немного.
«Да иначе и не могла поступить моя Соня!» подумал Николай.
– Сколько ее ни просила мама, она отказала, и я знаю, она не переменит, если что сказала…
– А мама просила ее! – с упреком сказал Николай.