Роберт де Феррерс, 6-й граф Дерби

Роберт (III) де Феррерс англ. Robert de Ferrers <tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Герб Роберта де Феррерса, 6-го графа Дерби</td></tr>
6-й граф Дерби
28 марта 1254 — 1266/1269
Регенты:	Эдуард Английский (1254 — 1257), Элеонора Прованская и Пётр Савойский (1257 — 1260)
Предшественник:	Уильям (III) де Феррерс
Преемник:	титул конфискован
Рождение:	ок. 1239
Смерть:	1279(1279)
Место погребения:	монастырь Святого Томаса, Стаффорд
Род:	Феррерсы
Отец:	Уильям (III) де Феррерс
Мать:	Маргарет де Квинси
Супруга:	1-я: Мария де Лузиньян 2-я: Элеанора де Богун
Дети:	от 2-го брака: Джон Феррерс, Элеанор Феррерс

Роберт (III) де Феррерс (англ. Robert de Ferrers; ок. 1239 — 1279, ранее 29 апреля) — 6-й граф Дерби в 1254—1266/1269 годах, старший сын Уильяма (III) де Феррерса, 5-го графа Дерби, от второго брака с Маргарет де Квинси.

Роберт унаследовал после смерти отца его владения и титулы, будучи несовершеннолетним. Только в 1260 году он вступил в права. Первоначально Роберт не принимал участия в политической жизни страны, сосредоточившись на управлении своими владениями. Находясь в сложной финансовой ситуации, графу Дерби пришлось делать займы. В 1263 году Роберт, конфликтовавший с принцем Эдуардом, наследником короля Генриха III, примкнул к баронской оппозиции королю, возглавляемой Симоном де Монфором, графом Лестером. Преследуя личные цели, после победы Симона де Монфора в битве при Льюисе граф Дерби проводил собственную политику в Мидлендсе, стремясь расширить свои владения за счёт захвата королевских замков, что вызвало недовольство Симона де Монфора, желавшего получить эти земли для своей семьи. В итоге в феврале 1265 года граф Дерби по приказу Монфора был заключён в Тауэре.

После гибели Симона де Монфора в битве при Ившеме Роберт был выпущен из заключения и смог получить прощение короля. Однако вскоре он вновь восстал против короля, попал в плен и провёл 3 года в заключении. Его владения и титул были конфискованы, все попытки Роберта вернуть наследство особых успехов не принесли, только в 1275 году ему было возвращено поместье Чартли.

Биография

Молодые годы

Роберт родился около 1239 года. Уже ребёнком Роберт оказался вовлечён в английскую политику. Его отец, граф Дерби, по договорённости с королём Генрихом III, проводившего политику обеспечения «пуатевинцев» — своих нуждающихся родственников по линии матери, Изабеллы Ангулемской, помолвил Роберта с Изабеллой, дочерью Гуго XI де Лузиньяна, графа Марша и Ангулема, единоутробного брата короля. Однако Изабелла вскоре умерла, и Роберта в 1249 году женили на её сестре Марии, которой в то время было 7 лет. Контракт был заключён 26 июля, церемония бракосочетания произошла в Вестминстере.

Отец Роберта умер 24 или 28 марта 1254 года, оставив сыну обширные владения. Отец и дед Роберта смогли существенно увеличить родовые владения, которые в итоге образовали компактный домен северном Стаффордшире, южном Дербишире и западном Ноттингемшире с центром в Татбери. Кроме того, смерть в 1232 году бездетного Ранульфа де Блондевиля, 4/6-го графа Честера принесла Уильяму де Феррерсу, 4-му графу Дерби (деду Роберта), женатого на его сестре, Алисе Честерской, замок замок Чартли в Стаффордшире, часть Ланкашира между реками Райбл и Мерси, и ряд поместий в Нортгемптоншире и Линкольншире. Благодаря эффективному управлению, развивая города и рынки, эксплуатируя леса Нидвуд и Даффельд, а также используя в своих интересах растущие цены и стоимость земли, отец и дед Роберта смогли создать состояние, которое в 1250-е годы оценивалось примерно в 1500 фунтов, что делало графов Дерби одними из самых богатых дворян при дворе Генриха III.

Поскольку Роберт ещё был несовершеннолетним, король назначил опеку над его владениями. В качестве опекуна Генрих III вначале выбрал Уильяма де Уинтона, но вскоре передал богатые владения под управление своего наследника, принца Эдуарда (будущего короля Эдуарда I). Однако уже в 1257 году королева и её дядя Пётр Савойский заплатили 6000 марок, чтобы король передал управление землями им.

Роберт был признан совершеннолетним в 1260 году, принеся оммаж королю за свои владения. Хотя бедным Роберт не был, однако его финансовое положение оказалось далеко не идеальным. Вероятно, одним из факторов, который привели к этому, стала опека во время малолетства Роберта. Кроме того, треть владений, включая замок Чартли, оцениваемых в 500 фунтов, составили вдовью долю Маргарет де Квинси, матери графа Дерби. Помимо этого ряд владений был выделен Уильяму, младшему брату Роберта, и Марии де Лузиньян, жене Роберта, которая по условиям брачного контракта управляла двумя поместьями самостоятельно. Также от отца Роберту остались долги, составлявшие почти 800 фунтов, которые он должен был возвратить в казну до 1262 года. Вероятно именно эти долги привели к тому, что граф Дерби был вынужден брать займы у евреев. Вероятно во время малолетства Роберта его доход составлял только 100 фунтов, которые король назначил ему и жене.

Баронская война

Финансовые затруднения, а также своенравность характера Роберта наложили отпечаток на его дальнейшую жизнь. Согласно хронике Бёртона, вскоре после вступления во владение родовыми землями граф Дерби разрушил монастырь Татбери, находившийся под покровительством Феррерсов. Подтверждением этого сообщения могут служить серия последующих крупных пожертвований монастырю, которые возможно связаны с компенсациями за свершённое ранее. Также Роберт совершил сравнительно незаконные посягательства на права ряда ведущих арендаторов Феррерсов, а также эксплуатируя больше лесов и городков, чем установили его отец и дед.

Занятость графа Дерби своими поместьями, а также молодость, неопытность и, возможно, болезненность (от отца и деда Роберт унаследовал склонность к подагре) вероятно объясняет тот факт, что в первые годы своего правления Роберт не участвовал в английской политике этого времени. Он не участвовал в крупных баронских реформах королевского управления 1258—1259 годов, начавшимися ещё в то время, когда граф Дерби был несовершеннолетним, и до 1263 года проводил большую часть времени в своих владениях, в первую очередь в Татбери. В отличие от других графов, Роберт не не засвидетельствовал ни одного акта Генриха III в начале 1260-х годов. При этом король, судя по всему, считал графа Дерби своим сторонником. Об этом говорит тот факт, что Роберт был в числе вызванных в Лондон в октябре 1261 года сторонников, чтобы защититься от баронов. В то же время Роберт какое-то время находился в дружеских отношениях с главными сторонниками реформ, двое из которых — Ричард де Клер, граф Глостер, и Симон де Монфор, граф Лестер, засвидетельствовали недатированный акт, данный сестре Роберта. Однако не существует каких-то данных, указывающих на то, что граф Дерби поддерживал в это время одну из конфликтующих сторон.

После того как Симон де Монфор около 25 апреля 1263 года вернулся в Англию и возглавил баронскую партию противников друзей короля, оставаться нейтральным стало труднее. Якобы граф Дерби после возвращения Монфора двинулся к нему на помощь. Впервые он начал действовать во время беспорядков мая и июня, когда по сообщению «Хроники Данстейбла» граф Дерби захватил 3 замка, принадлежащие принцу Эдуарду, отказавшись их возвращать. Вероятно этими замками были Гросмонт, Скенфрит и Уайткастл, которые находились недалеко от центра беспорядков в Южном Уэльсе. В декабре 1263 года граф Дерби был вместе с Монфором в Лондоне.

В 24 января 1264 года король Франции Людовик IX, к которому стороны конфликта обратились за арбитражем, вынес решение. Согласно ему Оксфордские провизии были признаны незаконными и отменялись, что привело к разгоранию конфликта. В возобновившейся войне вдоль Марок граф Дерби играл ведущую роль. Его главным деянием был захват Вустера в феврале 1264 года, где он разорил еврейский квартал, а многих евреев убил или бросил в тюрьму. Позже он вывез в Татбери многие документы, содержащие записи о должниках, что, вероятно, было его возмездием за долги. Вслед за этим он спустился вниз по Северну к Глостеру, где соединился с армией Генриха де Монфора, сына Симона, захватив город при помощи хитрости. Вскоре к замку подошёл принц Эдуард, возвращавшийся из Уэльса, заключивший перемирие с Генрихом при посредничестве епископа Вустерского, что позволило Эдуарду ускользнуть от графа Дерби. Это вызвало недовольство Роберта. Заключенное перемирие оказалось первой крупной ошибкой, допущенной сыновьями Симона де Монфора: если бы удалось взять принца Эдуарда в плен, война могла бы закончится, а так Эдуард присоединился к отцу в Оксфорде, по пути в которой он разорил владения своих противников.

Эти события объясняют мотивы, которые двигали графом Дерби в баронской войне. Он не был сторонником реформ, однако он ненавидел принца Эдуарда. Роберт Глостерский, описывая события, произошедшие в Глостере, сообщает, что принц Эдуард больше всех боялся графа Дерби. Причины этой вражды до конца не ясны. Возможно, что истоки её лежат в претензиях графа Дерби на Певерил, включая замка Пик, который дед Роберта был вынужден отдать короне в 1222 году, а в 1254 году замок был передан принцу Эдуарду. Свою роль, вероятно, сыграла и опека Эдуарда над владениями Робертом в 1254—1257 годах, после окончания которой Эдуард вернул ряд авуаров с опозданием. Вне зависимости от причин, которые привели к личностному конфликту между графом Дерби и принцем Эдуардом, эта вражда серьёзно подлила огонь в беспорядки, произошедшие летом 1264 года.

В марте 1264 года люди принца Эдуарда напали на владения графа Дерби в Стаффордшире, захватив замок Чартли. После захвата королевской армией Нортгемптона в апреле Эдуард захватил и разрушил замок Татбери, после чего вымогал деньги у арендаторов графа Дерби. Монфор продолжал считать графа Дерби своим сторонником, долго и безуспешно ожидая его прибытия перед началом похода на Лондон, который закончился 14 мая битвой при Льюисе. Победителем оказался Симон де Монфор, король и его сыновья оказались в плену, а сам Монфор стал фактическим правителем Англии.

Поскольку принц Эдуард оказался в плену, у графа Дерби оказались развязаны руки, он смог, преследуя только свои интересы, вернуть и приумножить потерянные ранее владения. Он захватил королевские и принадлежавшие Эдуарду замки в Болсовер и Хорстон в Дербишире, а также Тикхил в Йоркшире. Он присоединился к Балдуину Уэйку в нападении на замок Фотерингей в Ноттингемшире. В конце июня или начале июля Дерби достиг своей главной цели — захватил главный замок Эдуарда — Пик. Осенью он продолжил военную кампанию, двинувшись на запад и в итоге смог захватить ещё один главный опорный пункт Эдуарда — Честер. В результате Эдуард лишился власти в северо-западном Мидлендсе, вероятно граф Дерби стремился установить здесь свою власть.

Успехи графа Дерби были возможны только благодаря пленению принца Эдуарда и озабоченностью Монфора угрожающему ему вторжением французов в южную Англию. Однако зимой 1264—1265 годов ситуация поменялась. Опасность вторжения французской армии отступила в ноябре 1264 года, в результате власть Монфора стала неоспорима. В последующие месяцы был разработан план, согласно которому принц Эдуард получал свободу. Согласно плану, Эдуарду предполагалось возвратить значительную часть владений, включая Пик и Честер, в обмен на менее ценные земли в других регионах. Таким образом Монфор, заинтересованный в обуздании территориальных претензий графа Дерби, планировал заменить его на принца Эдуарда. Достиг он этого достаточно просто. В декабре граф Дерби был вызван в парламент, который собрался в середине января, вскоре после этого Монфор потребовал у него сдать Пик. В парламенте собрались только сторонники Монфора. Здесь сказалось отсутствие политического опыта у Дерби, он попал в устроенную ему ловушку, отправившись в Лондон и оставив свои владения беззащитными для захвата их Монфором. В феврале на заседании парламента графу Дерби было предъявлено обвинение и он был заключён в Тауэр. Хроники указывают разные причины ареста. В качестве них указывались воля короля, желавшего видеть графа Дерби осуждённым на смерть за захват королевских владений; наказание за нарушение общественного порядка после битвы при Льюисе; результат его сговора с мятежниками. Из этого видно, что Монфор постарался скрыть истинную причину ареста, которая состояла в том, что графа Дерби нужно было удалить из его владений, чтобы Монфор смог реализовать свои территориальные стремления.

Мятеж и лишение владений

Однако у Монфора не хватило времени, чтобы привести планы в действие. Новые территориальные приобретения, вероятно, предназначались для его сына Генриха, однако ему пришлось столкнуться с противодействием сторонников графа Дерби, а также принца Эдуарда, бежавшего из плена. Гибель Монфора в битве при Ившеме 4 августа 1265 года поставило крест на надеждах Монфоров создать родовое княжество. Возвративший себе власть Генрих III выпустил графа Дерби на свободу. В декабре Роберт достиг с королём соглашение, по которому граф Дерби предложил штраф в 1500 марок и золотой кубок, в обмен он получал королевское прощение, посредничество короля в ссоре с принцем Эдуардом, а также гарантию, что он избежит лишения наследства. Учитывая жестокое обращение с Монфорами, у которых уже было решено конфисковать все владения, готовность короля примириться с графом Дерби может показаться удивительной, однако Генрих III нуждался в деньгах и помощи Роберта в северном Мидлендсе против оставшихся сторонников Монфора. В этом ему повезло, но тем более глупым оказалось дальнейшее поведение графа Дерби.

В мае 1266 года граф Дерби собрал в Дербишире армию и присоединился к мятежу соратников Монфора Балдуина Уэйкам и Джона д’Эйвиля, чем очень удивил их, после чего они выступили против короля. Причины мятежа графа Дерби неясны. Хотя он и лишился в результате своих предыдущих действий некоторых земель, включая Чартли, но основные его владения остались при нём. Однако около Честерфилда мятежников нагнала армия Генриха Алеманского и Джона Баллиола. Граф Дерби, ослабленный подагрой, попал в плен, его соратники смогли бежать.

На этот раз о прощении быть речи не могло. Граф Дерби был отправлен в заключение в тюрьму в Виндзоре, где пробыл до 1269 года. Процесс лишения Роберта наследства был постепенным. В июне-августе 1266 года серией королевских приказов и пожалований владения и имущество графа Дерби были переданы принцу Эдмунду, второму сыну короля. Хотя в июле пожалование принцу Эдмунду владений графа Дерби было официально утверждено, Кенилвортский Диктум (соглашение), который был окончательно оглашён и ратифицирован в октябре 1266 года, оставлял для Роберта надежду на восстановление в правах. Было объявлено, что владения ему могут быть возвращены в обмен на выплату дохода от них в течение 7 лет. Эта выплата была настолько огромной, что мятежный граф оказался в уникальной ситуации среди лишённых наследства. Она была вызвана тем, что король оценил преступления графа как чудовищные.

Подобное решение вызвало неразбериху. Хотя фактически бывшие владения графа Дерби управлялись принцем Эдмундом, но он не мог считать своё положение полностью безопасным. Ситуация оставалась неопределённой до 1269 года, что привело к мерам, сочетавших с расширенное толкование Кенилвортского соглашения с попустительством короля незаконным действиям. 1 мая 1269 года Роберт предстал в Виндзоре перед королём и его советом. Там он признал долг в 50 000 фунтов, который он должен выплатить принцу Эдмунду за свои земли, а также то, что она должна быть выплачена до 9 июля. В обмен ему были возвращены владения. О лишении наследства при этом не упоминалось. В тот же день Роберта доставили в поместье Сиппенхем (Бакингемшир), принадлежавшего графу Корнуольскому, где он под принуждением (как утверждал позже) в присутствии канцлера Джона Чишола передал все свои земли одиннадцати поручителям (все они были сторонниками короля) в качестве обеспечения уплаты долга. Затем его доставили в Уоллингфорд, где в конце мая он был выпущен. Поскольку к 9 июля долг он, как и ожидалось, выплатить не смог, поручители передали владения принцу Эдмунду. В итоге Роберт оказался практически без владений и был лишён титула.

Попытки возвращения владений и смерть

Последующие 10 лет жизни Роберта прошли в тщетных попытках вернуть своё наследство. Каких-то шансов на это не было, поскольку восстановление в правах Роберта означало лишить владений (и найти взамен другие земли) принца Эдуарда — сына Генриха III и брата ставшего в 1272 году королём Эдуарда I. При этом и Генрих III, и Эдуард фактически санкционировали «Сиппенхемское надувательство», что было последним актом вражды Эдуарда с Робертом за владения.

После освобождения у Роберта не было возможностей предпринять какие-то действия против принца Эдмунда, поскольку тот отправился в крестовый поход вместе с принцем Эдуардом. После возвращения Эдмунда в 1273 году Роберт решил действовать силой и захватил замок Чартли, но вскоре Эдмунд его оттуда выбил.

Потерпев неудачу, Роберт решил заручиться поддержкой могущественного Гилберта де Клера, графа Глостера. В мае 1273 года Роберт заключил с Клером серию соглашений, согласно которым тому были обещаны обширные владения, включая большую часть земель в Честершире между Райблом и Мерси. Взамен граф Глостер обязался поддерживать Роберта в суде, пытаясь обеспечить разумное урегулирование выкупа.

Суд начался в октябре 1274 года после возвращения ставшего к тому моменту королём Эдуарда I. Роберт просил предоставить ему возможность выкупить владения на основании Кенилвортского соглашения в течение 7 лет. Эдмунд не согласился на подобное, апеллируя к Сиппенхемскому соглашению. Хотя Роберт утверждал, что на соглашение в Сиппенхейме он согласился под давлением, поскольку он находился в заключении, но это не помогло: Эдмунд указал на тот факт, что соглашение было заключено в присутствии канцлера, что придало ему полную юридическую законность. На этом суд был прекращён. Он продемонстрировал, что интересы королевской семьи стоят выше правосудия.

В 1275 году Роберт подал новый иск — о возвращении ему поместья Чартли. Иск был удовлетворён, хотя замок Чартли остался у Эдмунда.

Роберт умер в 1279 году. Из всех его огромных родовых владений у него осталось только поместье Чартли. Первый брак Роберта оказался бездетным, от второго, с Элеанорой де Богун, дочерью Хамфри VI де Богуна, одного из погибшего в битве при Ившеме сторонников Симона де Монфора, у него было несколько детей. Наследовал ему старший сын Джон Феррерс. Вдова Роберта замуж больше не вышла и умерла в 1314 году.

Тело Роберта было похоронено в монастыре Святого Томаса в Стаффорде, монахам которого он даровал земли в Чартли и даровал право распределять приходы.

Брак и дети

1-я жена: с 26 июля 1249 (контракт) Мария де Лузиньян (ок. 1242 — после 11 июля 1266), дочь Гуго XI де Лузиньяна, графа де Ла Марш и д’Ангулем, и Иоланды Бретонской. Детей от этого брака не было.

2-я жена: с 26 июня 1269 Элеанора де Богун (ум. 20 февраля 1314), дочь Хамфри VI де Богуна, барона Брекона, и Маго де Лузиньян. Дети:

• Джон Феррерс (20 июня 1271 — ок. августа 1312), 1-й барон Феррерс из Четерли с 1299
• Томас Феррерс
• Элеанор Феррерс (ум. до мая 1308); муж: с 1289 Роберт Фицуолтер из Вудхэм Уолтера (1247 — 18 января 1326)

Литература

• Сомерсет Бейтман. Симон де Монфор. Жизнь и деяния / Пер. с англ. Е. А. Морена-Гоголевой. — СПб.: Евразия, 2004. — 320 с. — 1 500 экз. — ISBN 5-8071-0146-4.
• Burke John. [books.google.ru/books?id=aB0IAAAAQAAJ&pg=PA192&redir_esc=y#v=onepage&q&f=false A general and heraldic dictionary of the peerages of England, Ireland, and Scotland, extinct, dormant, and in abeyance. England]. — 1831. — P. 192—197.
• Tout Thomas Frederick. Ferrers, Robert (1240?-1279?) // Dictionary of National Biography. — 1889. — Vol. 8 Esdaile — Finan. — P. 386—388.
• Maddicott J. R. [dx.doi.org/10.1093/ref:odnb/9366 Ferrers, Robert de, sixth earl of Derby (c.1239–1279)] // Oxford Dictionary of National Biography. — Oxford: Oxford University Press, 2004—2014.

Ссылки

• [fmg.ac/Projects/MedLands/ENGLISH%20NOBILITY%20MEDIEVAL1.htm#RobertFerrersDerbydied1279 Derby] (англ.). Foundation for Medieval Genealogy. Проверено 4 сентября 2014.
• [racineshistoire.free.fr/LGN/PDF/Ferrers.pdf Ferrers] (фр.). Racines et Histoire. Проверено 4 сентября 2014.
• [www.thepeerage.com/p3887.htm#i38866 Robert de Ferrers, 6th Earl of Derby] (англ.). The Peerage. Проверено 4 сентября 2014.
• [www.tudorplace.com.ar/FERRERS.htm#Robert%20De%20FERRERS%20%286%C2%BA%20E.%20Derby%29 Ferrers family] (англ.). Tudorplace. Проверено 4 сентября 2014.

Предки Роберта (III) де Феррерса

Роберт (II) де Феррерс (ум. до 1160 или в 1162) 2-й граф Дерби               Уильям (I) де Феррерс (ум. 1190) 3-й граф Дерби                       Маргарита Певерел (ок. 1123/1126 — ?)                 Уильям (II) де Феррерс (ум. 22 сентября 1247) 4-й граф Дерби                             Уильям (II) де Браоз (до 5 января 1096 — после 1175) 3-й барон Брамбер               Сибилла де Браоз (ум. после 5 февраля 1228)                         Берта Глостерская                 Уильям (III) де Феррерс (ум. 28 марта 1254 5-й граф Дерби                                   Ранульф де Жернон (до 1100 — 16 декабря 1153,) 2/4-й граф Честер               Гуго (Хьюго) де Кевильок (1147 — 30 июня 1181) 3/5-й граф Честер                       Матильда Глостерская (ум. 29 июля 1190)                 Агнеса (Алиса) Честерская (ум. 2 ноября 1247)                               Симон III Лысый (ум. 12/13 марта 1181) граф д’Эврё, сеньор де Монфор               Бертрада де Монфор (ок. 1155 — 1227)                         Матильда (Мод)                 Роберт (III) де Феррерс 6-й граф Дерби                                         Роберт де Квинси (ок. 1140 — после 1200)                 Сеэр IV де Квинси (ок. 1165/1170 — 3 ноября 1219) 1-й граф Уинчестер                       Орабиль из Мара (ум. 30 июня 1203)                 Роджер де Квинси (ок. 1195 — 25 апреля 1264) 2-й граф Уинчестер                             Роберт де Бомон (ум. 31 августа 1190) 3-й граф Лестер               Маргарет де Бомон (до 1172 — 12 января или 12 февраля 1235)                         Пернель де Гранмеснил (ум. 1 апреля 1212)                 Маргарет де Квинси (ум. до 12 марта 1281)                                     Роланд (ум. 1200) барон Голуэя               Алан (ум. ок. 2 февраля 1234) барон Голуэя                       Хелен де Морвиль (ум. 11 июня 1217)                 Хэлен Голуэйская (ум. после 21 ноября 1245)                               Роджер де Ласи (ум. 1211) констебль Честера               Ne де Ласи (ум. ок. 1201/1206)                         Мод де Клер

Отрывок, характеризующий Роберт де Феррерс, 6-й граф Дерби

Х
Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов в волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.
– Слава богу! – крикнул он. – Ну, слава богу! – повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. – И чег'т тебя возьми, из за тебя не спал! – проговорил Денисов. – Ну, слава богу, тепег'ь ложись спать. Еще вздг'емнем до утг'а.
– Да… Нет, – сказал Петя. – Мне еще не хочется спать. Да я и себя знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык не спать перед сражением.
Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.
На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.
Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.
– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.


Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.


О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.