Робинсон, Джоан Вайолет

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Робинсон, Джоан»)
Перейти к: навигация, поиск
Джоан Вайолет Робинсон
Joan Violet Robinson

Робинсон в 1920-е годы
Дата рождения:

31 октября 1903(1903-10-31)

Место рождения:

Кимберли, Суррей, Великобритания

Дата смерти:

5 августа 1983(1983-08-05) (79 лет)

Место смерти:

Кембридж, Великобритания

Страна:

Великобритания

Научная сфера:

экономика

Джоан Вайолет Робинсон (англ. Joan Violet Robinson; урождённая Морис англ. Maurice; 31 октября 1903, Кимберли, Суррей, Великобритания, — 5 августа 1983, Кембридж, Великобритания) — английский экономист и общественный деятель, последователь кейнсианского и посткейнсианского направления в экономической науке. Член Британской академии с 1958.





Биография

Отец — генерал, военный корреспондент и писатель баронет Фредерик Бартон Морис. После окончания Лондонской женской школы св. Павла Джоан Робинсон в 1922—1925 училась на экономиста в Кембриджском университете, где могла присутствовать на лекциях ведущих политэкономов мира — Джона Мейнарда Кейнса, Альфреда Маршалла, Артура Сесила Пигу. В 1925 вышла замуж за известного экономиста Остина Робинсона, у них было две дочери. Прожив два года в Индии (1925—1927), Робинсон вернулась в Кембриджский университет в качестве преподавателя. К этому моменту Кейнс и его молодые левые последователи, в первую очередь Пьеро Сраффа, с их критикой неоклассической теории стали «властителями дум» Кембриджа. В работе «Кейнсианского кружка», изучавшего и обсуждавшего идеи Кейнса, активно участвовала и Джоан Робинсон.

Во время Второй мировой войны Джоан Робинсон работала в нескольких Комитетах Правительства Великобритании. В тот период она посетила Советский Союз и Китай. Заинтересовавшись развивающимися странами, она внесла значительный вклад в современное понимание данного раздела экономики. Позднее она приветствовала культурную революцию. Двое её учеников — Джозеф Стиглиц и Амартия Сен — получили Нобелевскую премию по экономике.

Основные идеи

Изначально сторонница неоклассической экономической теории, она изменила свои взгляды после знакомства с Джоном Мейнардом Кейнсом. Первая теоретическая работа Робинсон «Теория несовершенной конкуренции», изданная в 1933 году, принесла её тридцатилетнему автору известность. Работа, опубликованная в разгар «Великой депрессии» (которую пытался объяснить Кейнс), была посвящена общему состоянию экономики и ценообразованию в частности в условиях несовершенной конкуренции, обусловленной ничем не ограниченным господством монополий на рынке. Условиями оформления монополии в труде названы концентрация капитала, увеличение размеров предприятий и дифференциация продукта. Робинсон акцентировала внимание на негативных и пагубных для общества эффектах монополизации — росте безработицы, ограничении производства, повышении цен, торможении научно-технического прогресса. Как представительница Кембриджской экономической школы, Робинсон содействовала распространению его «Общей теории занятости, процента и денег».

В 1936 и 1937 годах она писала в основном о применении данной теории к занятости.

В своих исследованиях Робинсон руководствовалась не только теорией Кейнса, в частности его капитальным произведением «Общей теория занятости, процента и денег», но и классической английской политэкономией (в первую очередь, учением Давида Рикардо), а также марксизмом. В отличие от неоклассиков Робинсон глубоко уважала и использовала достижения марксистской политэкономии, допуская совмещение марксизма, кейнсианства и инструментария неоклассической теории. Своё отношение к наследию Маркса сама Робинсон оценивала следующим образом: «Вклад Маркса в науку был настолько важным и имел такое влияние на способ мышления как его противников, так и сторонников, что в наше время найти среди историков и социологов чистого немарксиста так же сложно, как среди географов — защитников теории плоскости Земли. В этом отношении все мы — марксисты». Проявляя интерес к марксизму, Робинсон вместе с тем отрицала трудовую теорию стоимости Маркса, объясняющей инструмент эксплуатации в капиталистическом обществе, оставаясь на позициях трудовой теории стоимости Рикардо. Она даже считала, что остальные исследователи акцентируют слишком много внимания на трудовой теории стоимости, обделяя им другие достижения Маркса.

Отстаивая последовательные кейнсианские принципы, Робинсон вела бескомпромиссную критику неоклассической школы и её реаниматоров в XX веке, вплоть до выявления формально-логических неоднозначностей маржинализма. Однако она считала существующую модификацию кейнсианства, воплощавшуюся в западных государствах всеобщего благосостояния, недостаточной (считая её всего лишь «мнимо кейнсианской»). Кризис кейнсианской теории и реванш неоклассицизма она объясняла тем, что «кейнсианская революция» не была доведена до конца и не стала полноценной альтернативой неоклассической теории, а только усовершенствовала её, законсервировав её основополагающие принципы.

В «Очерках марксистской экономики», опубликованных в 1942 году, Робинсон сосредоточилась на Марксе как экономисте, что способствовало возобновлению дискуссии об этом аспекте его наследства. Признавая заслуги марксизма, Джоан Робинсон одобрительно относилась и к социализму в целом, но имела о нём довольно размытые представления. Она признавала, что только социализм предоставляет слаборазвитым странам возможность преодоления бедности и технологической отсталости. Имея активную гражданскую позицию и в целом левые убеждения, Джоан Робинсон выступала за разрядку и мирное сосуществование, против распространения ядерного оружия и эскалации международной напряжённости.

В 1949 году она была приглашена Рагнаром Фришем занять пост вице-президента Эконометрического общества. Джоан Робинсон отказалась, пояснив, что не сможет войти в редакционную коллегию журнала этого общества, поскольку она не способна его читать.

В 1956 году Джоан Робинсон опубликовала свою основную работу — «Накопление капитала», которая расширяла кейнсианскую экономическую теорию применительно к долгосрочному периоду. Спустя 6 лет, она опубликовала другую книгу по теории экономического роста, в которой говорилось о концепции траектории экономического роста «золотого века». Впоследствии совместно с Николасом Калдором Джоан Робинсон разработала Кембриджскую теорию роста. В конце жизни она сосредоточилась на методологических проблемах экономики, пытаясь восстановить первоначальный смысл общей теории Кейнса. Между 1962 и 1980 годами Джоан Робинсон написала ряд книг в попытке донести некоторые экономические теории до широкой публики. Она предлагала разработать альтернативу возрождению классического либерализма (смотри Неолиберализм).

Основные сочинения

  • «Экономика несовершенной конкуренции» (The Economics of Imperfect Competition, 1933);
  • «Очерки марксистской экономики» (An Essay on Marxian Economics, 1942);
  • «Накопление капитала» (Accumulation of Capital, 1956);
  • «Очерки теории экономического роста» (Essays in the Theory of Economic Growth, 1962);
  • «Экономическая философия: Очерк развития экономической мысли» (Economic Philosophy: An essay on the progress of economic thought, 1962).

Тексты для неподготовленного читателя

  • «Экономика — серьёзный предмет: Оправдания экономиста перед математиком, ученым и простым человеком» (Economics is a serious subject: The apologia of an economist to the mathematician, the scientist and the plain man, 1933);
  • «Введение в теорию занятости» (Introduction to the Theory of Employment, 1937);
  • «Введение в современную экономику» (An Introduction to Modern Economics, 1973), совместно с Джоном Итуэллом;
  • «Гонка вооружений» (The Arms Race, 1982), Таннеровская лекция по общечеловеческим ценностям.

Напишите отзыв о статье "Робинсон, Джоан Вайолет"

Литература

Ссылки

  • [economicus.ru/cgi-ise/gallery/frame_rightn.pl?type=in&links=./in/robinson/biogr/robinson_b1.txt&img=brief.gif&name=robinson Джоан Робинсон в Галерее экономистов]

Отрывок, характеризующий Робинсон, Джоан Вайолет

Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.


Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l'egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m'attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C'est un homme qui a ete plus qu'un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]