Розен, Григорий Владимирович

Григорий Владимирович Розен
нем. Georg Andreas von Rosen
Портрет Г. В. Розена 2-го мастерской Джорджа Доу. Военная галерея Зимнего дворца, Государственный Эрмитаж (Санкт-Петербург)
Дата рождения	30 сентября (11 октября) 1782(1782-10-11)
Дата смерти	6 (18) августа 1841(1841-08-18) (58 лет)
Место смерти	Москва
Принадлежность	Российская империя Российская империя
Звание	генерал от инфантерии, генерал-адъютант
Командовал	Преображенский лейб-гвардии полк (1812–20) 20-я пехотная дивизия 1-я гвардейская пехотная дивизия 18-я пехотная дивизия 1-й пехотный корпус 6-й литовский корпус Отдельный Кавказский корпус
Награды и премии

Барон Григо́рий Влади́мирович Ро́зен (2-й; 1782—1841) — русский военный деятель и администратор из эстляндского рода Розенов, генерал от инфантерии (1826), генерал-адъютант (1818). Отличился в Польской кампании 1831 года, после чего был назначен командующим отдельным Кавказским корпусом. В 1831—1837 годах главноуправляющий гражданской частью и пограничными делами Грузии, Армянской области, Астраханской губернии и Кавказской области. Брат генерал-майора А. В. Розена.

Биография

Сын генерал-поручика Владимира Ивановича Розена (1742—1790) от брака с Олимпиадой Фёдоровной Раевской. 6 марта 1789 года был зачислен на службу сержантом в лейб-гвардии Преображенский полк. 21 декабря 1796 года произведён в портупей-прапорщики, 21 января 1797 года в прапорщики, 9 сентября 1798 года — в поручики, 4 сентября 1799 года был произведен в штабс-капитаны, а 21 мая 1803 года в капитаны.

Участие в Наполеоновских войнах

В 1805 году участвовал в походе против Наполеона: с 17 октября, перейдя границу, побывал в Восточной Галиции, Силезии и Моравии, 20 ноября участвовал в битве под Аустерлицем, за которую был награждён золотой шпагой «за храбрость». В 1806 году возвратился в Россию через Венгрию и Западную Галицию, 29 марта того же года был произведен в полковники, а 15 января 1807 года — назначен шефом 1-го Егерского полка. С 28 января 1807 года, когда начался второй поход против Наполеона, вновь находился при действующей армии, вступив в Пруссию. Занимал должность дежурного штаб-офицера при графе Платове, участвовал во множестве стычек во время преследования французской армии от Кенигсберга через Гутштадт (с 8 по 17 февраля), 21 февраля участвовал в сражении при Лаунау, 28 февраля — в столкновении при деревне Альт-Кирхен, 13 марта вместе с казачьими полками участвовал в атаке на укреплённые селения Мальгу и Дембовицу, занятые частью корпуса Польских войск под командованием генерала Зайончека, который сначала потерпел поражение, но затем, получив подкрепление, дал русским войскам 30 апреля второй бой под Мальгой. С 1 мая участвовал в атаках Аленштейна, получил контузию осколком картечи в голову, оставшись, однако, в строю до конца сражения. 28 мая при Гутштадте и два следующих дня при Гейльсберге находился в авангардных отрядах, принимавших непосредственное участие в сражении, а 4 июня участвовал в стычке при Велау, удержав противника на Немане, получив за это орден св. Владимира 3-й степени. 2 июня, перейдя Неман, возвратился в Россию. 27 декабря 1807 года получил за Аленштейн и Гуттштадт орден Святого Георгия 4-го класса № 820

В воздаяние отличного мужества и храбрости, оказанных в сражении 24 мая против французских войск при Гутштате, где с командуемым полком храбро отражал во всех местах неприятеля, поступая с неустрашимостию и ободряя к храбрости офицеров и нижних чинов.

От прусского короля ему был также вручён орден «За достоинство».

Принимал участие в Русско-шведской войне 1808—1809 годов, в Финляндии находился с 29 августа 1808 года. 16 сентября возглавлял авангард в отражении шведского десанта при Гельзингере, за что 28 марта 1809 года произведен был в генерал-майоры. В том же году, с 1 по 13 марта, он участвовал в зимней экспедиции по захвату Аландских островов, во время которой командовал авангардом центральной колонны. После заключения мира вернулся в Россию через реку Кюмень и получил назначение бригадным командиром лейб-гвардии Преображенского и Семёновского полков с утверждением в этой должности 14 сентября 1810 года. В 1812 году принимал участие в Комиссии по окончанию старых нерешённых дел Военного ведомства. В период Отечественной войны находился с 12 июня во главе 1-й бригады, бывшей в арьергарде 5-го резервного (гвардейского) корпуса 1-й Западной армии. 9 августа сражался против французов на Днепре, в районе Пневой слободы, 10 августа участвовал в сражении при селении Михайловке, 13 августа — на реке Осме, 15 августа — на той же реке, около Семлева, при селении Беломирском, 17 августа — в сражении при Вязьме, 23 августа — при Колоцком монастыре. 26 августа, командуя частью гвардии, участвовал в сражении при Бородине, за которое получил орден св. Анны 1-й степени. После этой битвы принял командование над всей пехотой арьергарда и участвовал в сражениях 27 и 28 августа при Можайске и при отступлении оттуда, 29 августа — при селе Крымском, а 5 ноября, командуя особым авангардом генерала Тормасова, отличился в сражениях под Красным и селением Добрым, успешно обойдя противника и нанеся ему поражение. 16 декабря 1812 года он был назначен командиром лейб-гвардии Преображенского полка, а 3 июня 1813 года за успех под Красным получил орден Св. Георгия 3-го класса № 298

В награду за отличную храбрость и мужество, оказанные в сражении против французских войск 4-6 ноября 1812 года под Красным.

После преследовал неприятеля до реки Березины. Затем его авангард соединился с армией адмирала Чичагова и выступил по направлению к Вильне. В 1813 году, перейдя через Неман при Мирече, прошёл через герцогство Варшавское в Пруссию и Саксонию, 20 апреля участвовал в сражении при Люцене, получив 29 апреля назначение начальником 1-й гвардейской дивизии. 8 и 9 мая участвовал в сражении при Бауцене, проявив хорошие стратегические способности, за которое получил от прусского короля орден Красного Орла. 15 августа участвовал в битве при Пирне, 16 августа при отступлении по Теплицкой дороге атаковал французов у Гисгюбеля и Гелендорфа, а 17—18 августа отличился в сражении под Кульмом. 17 августа 1813 года произведен в генерал-лейтенанты и в тот же день награждён Прусским орденом Железного Креста. 4 и 6 октября барон Розен участвовал в так называемой Битве народов под Лейпцигом, а затем через Пелау, Наумбург, Веймар и Тюрингию прибыл во Франкфурт-на-Майне, а оттуда через Дармштадт и Великое Герцогство Баденское — в Базель. 1 января 1814 года после перехода через Рейн вступил со своими войсками в Париж, после окончания войны через Нормандию до Шербура, а оттуда на корабле «Смелый» возвратился в Россию, в Кронштадт. 3 мая 1814 года был награждён орденом св. Владимира 2-й степени, а также серебряными медалями за кампанию 1812 года и за взятие Парижа.

Служба в мирное время

После войны возглавлял 20-ю пехотную дивизию, позже 1-ю гвардейскую пехотную дивизию. В период пребывания императора за границей Розен занимал в Петербурге должность председателя особой комиссии по разбору дел и недоразумений, возникших между офицерами гвардейской артиллерии. 20 февраля 1818 года был пожалован в генерал-адъютанты императора с оставлением в прежней должности, а в мае того же года находился в Москве, командуя гвардейским отрядом, получив 26 мая 1818 года благоволение от монарха за хорошую службу. 14 марта 1819 года был назначен членом учреждённого 18 августа 1814 года императором комитета и за «неустанные труды в нем и полезную деятельность» получил 12 марта 1820 года 6000 десятин земли, вместо которых в 1830 году ему было выдано из казны 42000 рублей ассигнациями. 11 мая 1821 года возглавил 18-ю пехотную дивизию, за манёвры 29 августа 1823 года был награждён алмазными знаками к ордену св. Анны 1-й степени. 1 мая 1826 года возглавил сводную дивизию 5 пехотного корпуса, 22 августа того же года получил чин генерала от инфантерии с назначением командиром 1-го Пехотного корпуса. 2 октября 1827 года ему был вручён орден св. Александра Невского, 27 октября того же года он был назначен командиром отдельного Литовского корпуса, получив в 1827—1829 годах шесть раз благоволение от монарха за службу. 1 июля 1830 года был награждён алмазными знаками ордена св. Александра Невского.

Подавление Ноябрьского восстания

Во время Ноябрьского восстания в Польше 1830—1831 годов барон Розен был одним из главных военачальников. Во главе 6-го пехотного корпуса, состоявшего из 26 батальонов пехоты, 24 эскадронов кавалерии и 120 орудий и 2-х казачьих полков, он 25 января 1831 года, перейдя границу в района Суража и Пионткова, выступил через Соколы на Высокомазовецк. В ночь со 2 на 3 февраля сражался около Пневника с отрядами Скржинецкого, оттеснив противника с занятых позиций. 5 февраля сражался при Добре, на следующий день руководил боем в авангарде своего корпуса между Станиславовом и Окуневом. 7 февраля в генеральном сражении при корчме Вавер лично командовал корпусом и вынудил противника отступить к Праге (предместье Варшавы), спустя сутки продолжил успешное наступление.

Отличился во время Гроховского боя (13 февраля), пытаясь овладеть Ольховой рощей, обороняемой превосходящими силами дивизии Жимирского, что ему в итоге удалось сделать после 5-часового боя, с потерей нескольких орудий и благодаря подходу резервов генералов Толля и Нейгарта. Был награждён за этот бой орденом св. князя Владимира 1-й степени. С 11 марта прикрывал сообщение действующей армии от неприятеля. Спустя сутки был вынужден из-за удара превосходящих сил Скрижнецкого отступить к Бресту, где соединился со 2-м корпусом, затем принял на себя командование отрядом Гейсмара, отступившим к Дембе-Велке. 19 марта, имея 8000 пехотинцев и 2000 кавалеристов, вступил в бой с 40000 поляков и после 4-часового упорного сопротивления был вынужден отступить к Калушину, а затем к Ягодной у речки Костржины.

Вечером противнику удалось прорвать центр его линии, и в 2 часа ночи он отступил от Минска, при этом его арьергард сумел задержать поляков до 8-ми часов 20 марта. Затем Розен на некоторое время отбыл в генеральный штаб, успев вернуться к разгару крупного сражений при Игане 26 марта, когда 6-й корпус был атакован всей польской армией, не приняв, однако, командования, ибо видел хорошее руководство боем со стороны Гейсмара, которому он передал командование до отъезда. В тот день поляки были отброшены, спустя сутки Розен лично произвёл рекогносцировку со всей кавалерией, а получив 29 марта вступил в бой с противником на реке Муховце при деревне Игане, где ему удалось разбить врага и нанести ему большие потери.

В первых числах апреля прибыл с 6-м корпусом в Брест-Литовск, возглавив войска на правом берегу Буга и начав его укрепление, отправив в скором времени экспедиции в Ковельский уезд и в Беловежскую пущу, чтобы не допустить раздробления его сил мятежниками. После переправы через Неман его войска стояли на Варшавское шоссе от Бреста до Седлеца. В июле он выступил к Беловежской пуще против мятежников из Литвы под командованием Дембинского, через Семятыче выйдя к Цехановцу. 1 августа Розен направился от Брест-Литовска к Праге, а 8 августа, дойдя до Вавер, отошёл к Милосне, чем отвлёк внимание неприятеля от Варшавы.

Когда корпус Раморино выступил из Варшавы, Розен, несмотря на численное превосходство противника, сдержал его натиск, сохранив сообщение с Брест-Литовском. Ему удалось отразить — 16 августа между Крынками и Мендзиржецом и спустя сутки при Мендзиржеце — попытки Ромарино пробиться сквозь его позиции, после чего фланговым маршем через Ломжу он прикрыл важный для русских Брест-Литовск, отразив от него 21 августа атаку Раморино. Одержав победу, Розен преследовал его до австрийской границы, участвовал в сражениях 3 сентября при Вржеловеце, Ополе и Юзефове, 4 сентября — между Свенцыховым и Роховым, а также при деревне Касине, 5 сентября — при деревне Борове, после чего корпус Раморино был вынужден отступить в Галицию. 13 сентября 1831 года получил орден Св. Георгия 2-го класса № 89 «за поражение генерала Раморино в сражении при Рахове 4 сентября 1831 г.», а также польский знак отличия «За военные достоинства» 1-й степени.

Главноуправляющий Грузии

Барон Розен 13 сентября 1831 года был назначен командиром Отдельного Кавказского корпуса и главноуправляющим гражданской частью и пограничными делами Грузии, Армянской области, Астраханской губернии и Кавказской области. Сдав командование 6-м корпусом своему преемнику, Розен 20 сентября отправился из действующей армии к месту своего нового назначения — в Тифлис.

Уже в 1832 году Розену удалось обнаружить в среде грузинского дворянства антиправительственный заговор, и по приказу было арестовано множество влиятельных лиц, хотя из всех привлечённых к следствию 120 человек в Сибирь было сослано только 4 главных виновника, остальные же остались на свободе. Административной работой он занимался очень активно, с бумагами нередко работал даже по ночам, лично знал всех подчинённых ему чиновников, привёл в точность все поземельные доходы, шедшие в казну натурой с мусульманских титульных имений Эриванской области.

Русский биографический словарь об участии Розена в Кавказской войне

Из-за постоянных набегов Кази-Муллы на шамхалинские владения предпринял экспедицию в Чечню и Дагестан, оставив у шамхалов отряд под командованием полковника Клугенау, что позволило 22 июня 1832 года разбить силы Кази-Муллы. 11 июля он во главе большого отряда выступил против горцев и прошёл через всю Чечню, добившись к концу сентября того же года от жителей покорности, выдачи аманатов (заложников), уплаты штрафов и внесения податей, а участники набега на город Кизляр были обложены крупным штрафом за его разграбление. Кази-Мулла укрылся в Гимры, а авторитет Розена на Кавказе поднялся на такую высоту, что дагестанцы не ответили на новый призыв к оружию со стороны Кази-Муллы из-за страха перед новым походом со стороны Розена.

Предстояла битва за Гимры. В начале октября русский отряд под командованием самого Розена прибыл к этому аулу, состоявшему из 800 дворов с большими запасами боевых материалов; здесь, в родном селении Кази-Муллы и Шамиля, находились главные силы горцев. Кази-Мулла, узнав о подходе Розена, хотел бежать, но ему воспрепятствовали в этом его же соратники, упрекнувшие его в малодушии. 18 октября Розен с чеченским отрядом генерала Вельяминова атаковал Гимры и после тяжёлого и кровопролитного штурма овладел аулом. Отряды горцев понесли тяжёлые потери и рассеялись, а Кази-Мулла укрылся в башне вместе с 60-ю самыми преданными ему мюридами, где все они в итоге погибли. Во время осады в тыл Розену ударили силы первого мюрида Кази-Муллы Гамзат-Ратау, однако Розен направил против него генерала Клугенау к селению Игранаю, чем вынудил Гамзата бежать в Новый Гоцатль, где тот был провозглашён преемником Кази-Муллы. 28 октября койса-булинцы официально приняли присягу на верность России, после чего Гимринская экспедиция была закончена, а Розен со своими войсками выступил к Темир-Хан-Шуре. За успешные действия против горцев он был награждён золотой шпагой, украшенной алмазами, с надписью «за храбрость». 10 февраля 1833 года персидский шах прислал ему орден Льва и Солнца 1-й степени. В апреле 1834 года Розен получил от османского султана бриллиантовую саблю за помощь в поимке и выдаче турецкому правительству известного мятежника Кади-Кряна.

В 1834 году Розен разбил силы Гамзат-бека в Северном Дагестане, восстановив также местное правление в Аварском ханстве, за что удостоился «полной и совершенной признательности Государя Императора», получив такую же во второй раз в 1835 году за поддержание в отличном состоянии сил вверенного ему Отдельного Кавказского Корпуса.

В 1836 году, ещё до получения известий о новых успехах Шамиля, находившегося тогда в Ашильте, Розен предложил генералу Реуту выступить в Унцукуль, а оттуда в Ашильту, чтобы занять эти пункты. В начале 1836 года до него дошли сведения о Шамиле, напавшем на аварцев. Положение Розена было очень серьёзно, и ему оставалось лишь два средства: или путём мирных переговоров склонить Шамиля к миру, или нанести его горцам решительный удар. Шамиль в это время сам предложил условия мира, которые, однако, не входили в расчёты Розена, и он потребовал от Шамиля полной покорности и высылки его сына в Тифлис, где русское правительство взяло ьы на себя обязанности заботиться об его образовании. Однако, несмотря на свою многолетнюю деятельность и опыт, барон Розен часто делал крупные ошибки: так, он не оцепил честного и храброго генерала Клугенау, прекрасно знавшего быт горских племён и пользовавшегося среди них большим уважением, и, наоборот, доверился генералу Фези — человеку честолюбивому и часто даже обманывавшему его в своих официальных донесениях.

В 1837 году Шамиль возобновил свои нападения на границы Кахетии, при этом сжёг три селения и взял в плен 80 жителей. Это обстоятельство побудило барона Розена к возобновлению военных действий против горцев. В конце февраля он приказал выступить двум отрядам: одному под командованием генерала Фези через Андию к Ашильте, а другому — под командой Клугенау — туда же через Дагестан; оба отряда должны были соединиться у Ашильты. После множества столкновений им удалось одержать победу, после чего Андия 2 марта покорилась России. Во время действий Чеченского отряда по приказанию Розена делались военные приготовления и в нагорном Дагестане, поскольку он опасался опасался, что Шамиль может занять Хунзах и тем стать опасным для русских. Главными целями Розена в отношении горцев были: 1) уничтожение Шамиля и его влияния и 2) постоянное занятие Хунзаха русскими войсками. Для достижения первого он считал необходимым разрушение Ашильты как главной крепости и убежища Шамиля, причём выбор средств для этого предоставлял генералу Клугенау. Второй же цели — занятия Хунзаха и устройства удобного с ним сообщения Шуры — он решил достигнуть во что бы то ни стало. В расчёты Розена входило также проникнуть как можно далее по Аварскому Кой-су — для того чтобы исследовать дорогу, ведущую по этой реке и через главный Кавказский хребет в Кахетию. Сама мысль о соединении Нагорного Дагестана с Грузией кратчайшим путём принадлежала барону Розену. Отряд для предполагаемой экспедиции под командованием генерала Фези был определён Розеном в 9 батальонов пехоты при 8-ми горных орудиях-единорогах, 8-ми кегорновых мортирах и 250 казаках; предполагалось также потребовать от Шамхала Тарковского, Магомет-хана Казикумыкского и Акушинского Кадия прислать своих людей. Предполагалось, что бюджет экспедиции составит 15000 рублей, но в расчёте этом Розен допустил ошибку — он возрос до 100000.

С 30 апреля 1837 года Розен находился в походе от Сухум-Кале в Цебельду, заняв 3 мая подошву горы Аюшт, покорив Цебельду; здесь он освободил из горского плена 100 русских военнопленных. По возвращению от Сухум-Кале с теми же войсками он на фрегате «Анна» прибыл 7 июня к мысу Адлеру (Константиновскому) и под сильным неприятельским огнём высадился на берег. Заняв мыс, он укрепился на нём и после нескольких столкновений с племенами галагаевцев и каралабулаков приступил к работе по возведению укрепления «Святого Духа», которое и было заложено 19 июня. После этого Розен отправился осматривать все укрепления, выстроенные на восточном берегу Чёрного моря. 10 июня была взята Ашильта, и Шамиль был вынужден формально сдаться русским, заключив перемирие и выдав аманатов. Розен внёс большой вклад в строительство дорог, выполненное войсками с 21 июня по 29 августа: так, по его приказу были соединены дорогой Хунзах и Шуру через Белоканы, а также проложен путь через Койсубулинский хребет и установлены переправы в Зирянахе. В том же году он подавал восстание цебельдинских абхазов.

Введённый в заблуждение неверными донесениями генерала Фези о том, что Шамиль якобы окончательно покорился России, барон Розен отправил донесение императору о полном подчинении Шамиля и Кавказа, в результате чего была запланирована поездка монарха на Кавказ. Розен получил распоряжение пригласить к 6 октября в Тифлис Шамиля и его сторонников, чтобы иметь возможность просить прощения у императора. Между тем Фези, зная о лживости своего донесения, отказался пригласить Шамиля и тем поставил Розена в неловкое положение. Не зная, к кому обратиться, барон Розен поручил все переговоры с Шамилем генералу Клугенау, но и последнему, несмотря на все его старания, не удалось привести дело к желаемому результату: Шамиль отказался ехать в Тифлис, после чего обман генерала Фези обнаружился.

В 1836 году вёл переговоры с персидским правительством о русском посольстве, находившемся в Тегеране, а также о выдаче Персией русских дезертиров. В ходе этих же переговоров он ходатайствовал о выдаче пособия матери и жене убитого в Тегеране Грибоедова и сумел добиться этого пособия.

В 1837 году, когда император Николай I совершал своё путешествие по Кавказу, барон Розен лично встретил его в начале октября на берегу Чёрного моря, в укреплении Редут-Кале. Оттуда через Ахалцихе и Ереван император отправился в Тифлис, осматривая учреждения как гражданского, так и военного управления. Он неоднократно выражал барону своё удовлетворение и в особенности обратил своё внимание на хорошее состояние военных госпиталей. Однако вскоре случилась большая неприятность: командир Эриванского полка флигель-адъютант полковник князь А. Л. Дадиан, женатый на дочери барона Розена, был уличён в злоупотреблениях, о чём было донесено Николаю I. Император во время парада 11 октября, вызвав перед строем князя Дадиана, в присутствии барона Розена снял с него аксельбанты и тут же надел их на смутившегося сына барона Розена — барона Александра Григорьевича (12 декабря 1812 — 24 января 1874), пожаловав его, таким образом, во флигель-адъютанты.

Возможно, истинной причиной немилости государя было то, что барон Григорий Владимирович противился установлению единого управления на вверенной ему территории. По его мнению, непосредственное правление и действие законов Российской империи должны были распространяться только на пять восточных её уездов; западные Имеретия и Гурия и Ахалцыхский район должны были на переходный период оставаться под контролем военно-гражданской администрации. Во время кавказского путешествия сенатор Павел Ган преподнёс эти воззрения императору в самом невыгодном свете.

Барон Розен был по собственному прошению уволен с должности командира отдельного Кавказского корпуса 30 ноября 1837 года, но фактически продолжил управлять краем до прибытия нового командира корпуса, генерал-лейтенант Е. А. Головина. 30 ноября Розен, несмотря на то, что являлся полным генералом и генерал-адъютантом, был назначен не в Государственный совет, а в московские департаменты Сената. Заслуженный генерал был очень сильно огорчён этим, и вскоре его разбил паралич. Розен скончался 6 августа 1841 года, был погребён в Москве, в Даниловом монастыре.

Награды

• Орден Святого апостола Андрея Первозванного;
• Орден Святого Георгия 2-й степени (13.09.1831);
• Орден Святого Георгия 3-й степени (03.06.1813);
• Орден Святого Георгия 4-й степени (27.12.1807);
• Орден Святого Владимира 1-й степени (21.02.1831);
• Орден Святого Владимира 2-й степени (03.05.1814);
• Орден Святого Владимира 3-й степени (1807);
• Орден Святого Александра Невского (02.10.1827);
• Алмазные знаки к Ордену Святого Александра Невского (01.07.1830);
• Орден Святой Анны 1-й степени (1812);
• Алмазные знаки к Ордену Святой Анны 1-й степени (29.08.1823);
• Польский знак отличия «За военное достоинство» 1-й степени;
• Золотая шпага «За храбрость» (1805);
• Золотая шпага «За храбрость» с алмазами (1832);
• Знак отличия «За XL лет беспорочной службы» (1828);
• Знак отличия «За XXX лет беспорочной службы» (1838);
• Серебряная медаль «В память Отечественной войны 1812 года»;
• Бронзовая медаль «В память Отечественной войны 1812 года»;
• Медаль «За взятие Парижа»;
• Прусский Орден Красного Орла 1-й степени (1813);
• Прусский Орден «Pour le Mérite» (1807);
• Прусский Кульмский крест (1813);
• Персидский Орден Льва и Солнца (1833).

Семья

В 1812 году женился на графине Елизавете Дмитриевне Зубовой (1790—1862), дочери графа Дмитрия Александровича (1764—1836) и Прасковьи Александровны, урождённой княжны Вяземской (1772—1835), родной племяннице Платона Зубова. Елизавета была фрейлиной императрицы Марии Фёдоровны, посажёнными родителями на свадьбе были Александр I и Елизавета Алексеевна. В 1825 году пожалована орденом Святой Екатерины малого креста. В браке родились:

• Александр (1812—1874), полковник; попал в немилость по службе из-за женитьбы на дочери В. Д. Иловайского против воли её отца.
• Дмитрий (1815—после 1885), штаб-ротмистр, однополчанин Лермонтова в 1838-40 гг.
• Лидия (1817—1866), фрейлина, с 1836 года супруга князя Александра Левановича Дадиана (1800—1865);
• Аделаида (1819/1820—1860), фрейлина, тяжело болела, была прикована к инвалидному креслу, в 1854 году приняла постриг под именем Алексии;
• Прасковья (1825—1899), фрейлина, затем игуменья Владычного монастыря в Серпухове; под впечатлением от процесса по обвинению её в хищении написана пьеса «Волки и овцы».
• Софья (1821—1900), супруга д.с.с. Владимира Семёновича Аладьина (1796—1876).

• Grigory Vladimirovich Rozen.jpg

  Г. В. Розен. 1814 год.
• RusPortraits v5-084 La Baronne Elizabeth Dmitriewna Rosen, 1790-1862.jpg

  Елизавета Дмитриевна,
  жена
• Lida Rozen.jpg

  Лидия Григорьевна,
  дочь
• Adelaida Rozen.jpg

  Аделаида Григорьевна,
  дочь

Источники

• [www.museum.ru/1812/Persons/slovar/sl_r18.html Словарь русских генералов, участников боевых действий против армии Наполеона Бонапарта в 1812—1815 гг.] // Российский архив : Сб. — М., студия «ТРИТЭ» Н. Михалкова, 1996. — Т. VII. — С. 537.
• Розен, Григорий Владимирович // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.
• Великий князь Николай Михайлович. Русские портреты XVIII и XIX столетий. Выпуск 5. [medalirus.ru/georgievskie-kavalery/rozen-grigorii-vladimirovich.php Портрет №85].
• * საქართველოს ისტორია – XIX საუკუნე (რედაქტორები ვახტანგ გურული, ბონდო კუპატაძე), „არტანუჯი“, თბ., 2004, გვ. 14–15.

Отрывок, характеризующий Розен, Григорий Владимирович

– Никому не поверю; я знаю, что не любит, – смело сказала Наташа, взяв письмо, и в лице ее выразилась сухая и злобная решительность, заставившая Марью Дмитриевну пристальнее посмотреть на нее и нахмуриться.
– Ты, матушка, так не отвечай, – сказала она. – Что я говорю, то правда. Напиши ответ.
Наташа не отвечала и пошла в свою комнату читать письмо княжны Марьи.
Княжна Марья писала, что она была в отчаянии от происшедшего между ними недоразумения. Какие бы ни были чувства ее отца, писала княжна Марья, она просила Наташу верить, что она не могла не любить ее как ту, которую выбрал ее брат, для счастия которого она всем готова была пожертвовать.
«Впрочем, писала она, не думайте, чтобы отец мой был дурно расположен к вам. Он больной и старый человек, которого надо извинять; но он добр, великодушен и будет любить ту, которая сделает счастье его сына». Княжна Марья просила далее, чтобы Наташа назначила время, когда она может опять увидеться с ней.
Прочтя письмо, Наташа села к письменному столу, чтобы написать ответ: «Chere princesse», [Дорогая княжна,] быстро, механически написала она и остановилась. «Что ж дальше могла написать она после всего того, что было вчера? Да, да, всё это было, и теперь уж всё другое», думала она, сидя над начатым письмом. «Надо отказать ему? Неужели надо? Это ужасно!»… И чтоб не думать этих страшных мыслей, она пошла к Соне и с ней вместе стала разбирать узоры.
После обеда Наташа ушла в свою комнату, и опять взяла письмо княжны Марьи. – «Неужели всё уже кончено? подумала она. Неужели так скоро всё это случилось и уничтожило всё прежнее»! Она во всей прежней силе вспоминала свою любовь к князю Андрею и вместе с тем чувствовала, что любила Курагина. Она живо представляла себя женою князя Андрея, представляла себе столько раз повторенную ее воображением картину счастия с ним и вместе с тем, разгораясь от волнения, представляла себе все подробности своего вчерашнего свидания с Анатолем.
«Отчего же бы это не могло быть вместе? иногда, в совершенном затмении, думала она. Тогда только я бы была совсем счастлива, а теперь я должна выбрать и ни без одного из обоих я не могу быть счастлива. Одно, думала она, сказать то, что было князю Андрею или скрыть – одинаково невозможно. А с этим ничего не испорчено. Но неужели расстаться навсегда с этим счастьем любви князя Андрея, которым я жила так долго?»
– Барышня, – шопотом с таинственным видом сказала девушка, входя в комнату. – Мне один человек велел передать. Девушка подала письмо. – Только ради Христа, – говорила еще девушка, когда Наташа, не думая, механическим движением сломала печать и читала любовное письмо Анатоля, из которого она, не понимая ни слова, понимала только одно – что это письмо было от него, от того человека, которого она любит. «Да она любит, иначе разве могло бы случиться то, что случилось? Разве могло бы быть в ее руке любовное письмо от него?»
Трясущимися руками Наташа держала это страстное, любовное письмо, сочиненное для Анатоля Долоховым, и, читая его, находила в нем отголоски всего того, что ей казалось, она сама чувствовала.
«Со вчерашнего вечера участь моя решена: быть любимым вами или умереть. Мне нет другого выхода», – начиналось письмо. Потом он писал, что знает про то, что родные ее не отдадут ее ему, Анатолю, что на это есть тайные причины, которые он ей одной может открыть, но что ежели она его любит, то ей стоит сказать это слово да , и никакие силы людские не помешают их блаженству. Любовь победит всё. Он похитит и увезет ее на край света.
«Да, да, я люблю его!» думала Наташа, перечитывая в двадцатый раз письмо и отыскивая какой то особенный глубокий смысл в каждом его слове.
В этот вечер Марья Дмитриевна ехала к Архаровым и предложила барышням ехать с нею. Наташа под предлогом головной боли осталась дома.


Вернувшись поздно вечером, Соня вошла в комнату Наташи и, к удивлению своему, нашла ее не раздетою, спящею на диване. На столе подле нее лежало открытое письмо Анатоля. Соня взяла письмо и стала читать его.
Она читала и взглядывала на спящую Наташу, на лице ее отыскивая объяснения того, что она читала, и не находила его. Лицо было тихое, кроткое и счастливое. Схватившись за грудь, чтобы не задохнуться, Соня, бледная и дрожащая от страха и волнения, села на кресло и залилась слезами.
«Как я не видала ничего? Как могло это зайти так далеко? Неужели она разлюбила князя Андрея? И как могла она допустить до этого Курагина? Он обманщик и злодей, это ясно. Что будет с Nicolas, с милым, благородным Nicolas, когда он узнает про это? Так вот что значило ее взволнованное, решительное и неестественное лицо третьего дня, и вчера, и нынче, думала Соня; но не может быть, чтобы она любила его! Вероятно, не зная от кого, она распечатала это письмо. Вероятно, она оскорблена. Она не может этого сделать!»
Соня утерла слезы и подошла к Наташе, опять вглядываясь в ее лицо.
– Наташа! – сказала она чуть слышно.
Наташа проснулась и увидала Соню.
– А, вернулась?
И с решительностью и нежностью, которая бывает в минуты пробуждения, она обняла подругу, но заметив смущение на лице Сони, лицо Наташи выразило смущение и подозрительность.
– Соня, ты прочла письмо? – сказала она.
– Да, – тихо сказала Соня.
Наташа восторженно улыбнулась.
– Нет, Соня, я не могу больше! – сказала она. – Я не могу больше скрывать от тебя. Ты знаешь, мы любим друг друга!… Соня, голубчик, он пишет… Соня…
Соня, как бы не веря своим ушам, смотрела во все глаза на Наташу.
– А Болконский? – сказала она.
– Ах, Соня, ах коли бы ты могла знать, как я счастлива! – сказала Наташа. – Ты не знаешь, что такое любовь…
– Но, Наташа, неужели то всё кончено?
Наташа большими, открытыми глазами смотрела на Соню, как будто не понимая ее вопроса.
– Что ж, ты отказываешь князю Андрею? – сказала Соня.
– Ах, ты ничего не понимаешь, ты не говори глупости, ты слушай, – с мгновенной досадой сказала Наташа.
– Нет, я не могу этому верить, – повторила Соня. – Я не понимаю. Как же ты год целый любила одного человека и вдруг… Ведь ты только три раза видела его. Наташа, я тебе не верю, ты шалишь. В три дня забыть всё и так…
– Три дня, – сказала Наташа. – Мне кажется, я сто лет люблю его. Мне кажется, что я никого никогда не любила прежде его. Ты этого не можешь понять. Соня, постой, садись тут. – Наташа обняла и поцеловала ее.
– Мне говорили, что это бывает и ты верно слышала, но я теперь только испытала эту любовь. Это не то, что прежде. Как только я увидала его, я почувствовала, что он мой властелин, и я раба его, и что я не могу не любить его. Да, раба! Что он мне велит, то я и сделаю. Ты не понимаешь этого. Что ж мне делать? Что ж мне делать, Соня? – говорила Наташа с счастливым и испуганным лицом.
– Но ты подумай, что ты делаешь, – говорила Соня, – я не могу этого так оставить. Эти тайные письма… Как ты могла его допустить до этого? – говорила она с ужасом и с отвращением, которое она с трудом скрывала.
– Я тебе говорила, – отвечала Наташа, – что у меня нет воли, как ты не понимаешь этого: я его люблю!
– Так я не допущу до этого, я расскажу, – с прорвавшимися слезами вскрикнула Соня.
– Что ты, ради Бога… Ежели ты расскажешь, ты мой враг, – заговорила Наташа. – Ты хочешь моего несчастия, ты хочешь, чтоб нас разлучили…
Увидав этот страх Наташи, Соня заплакала слезами стыда и жалости за свою подругу.
– Но что было между вами? – спросила она. – Что он говорил тебе? Зачем он не ездит в дом?
Наташа не отвечала на ее вопрос.
– Ради Бога, Соня, никому не говори, не мучай меня, – упрашивала Наташа. – Ты помни, что нельзя вмешиваться в такие дела. Я тебе открыла…
– Но зачем эти тайны! Отчего же он не ездит в дом? – спрашивала Соня. – Отчего он прямо не ищет твоей руки? Ведь князь Андрей дал тебе полную свободу, ежели уж так; но я не верю этому. Наташа, ты подумала, какие могут быть тайные причины ?
Наташа удивленными глазами смотрела на Соню. Видно, ей самой в первый раз представлялся этот вопрос и она не знала, что отвечать на него.
– Какие причины, не знаю. Но стало быть есть причины!
Соня вздохнула и недоверчиво покачала головой.
– Ежели бы были причины… – начала она. Но Наташа угадывая ее сомнение, испуганно перебила ее.
– Соня, нельзя сомневаться в нем, нельзя, нельзя, ты понимаешь ли? – прокричала она.
– Любит ли он тебя?
– Любит ли? – повторила Наташа с улыбкой сожаления о непонятливости своей подруги. – Ведь ты прочла письмо, ты видела его?
– Но если он неблагородный человек?
– Он!… неблагородный человек? Коли бы ты знала! – говорила Наташа.
– Если он благородный человек, то он или должен объявить свое намерение, или перестать видеться с тобой; и ежели ты не хочешь этого сделать, то я сделаю это, я напишу ему, я скажу папа, – решительно сказала Соня.
– Да я жить не могу без него! – закричала Наташа.
– Наташа, я не понимаю тебя. И что ты говоришь! Вспомни об отце, о Nicolas.
– Мне никого не нужно, я никого не люблю, кроме его. Как ты смеешь говорить, что он неблагороден? Ты разве не знаешь, что я его люблю? – кричала Наташа. – Соня, уйди, я не хочу с тобой ссориться, уйди, ради Бога уйди: ты видишь, как я мучаюсь, – злобно кричала Наташа сдержанно раздраженным и отчаянным голосом. Соня разрыдалась и выбежала из комнаты.
Наташа подошла к столу и, не думав ни минуты, написала тот ответ княжне Марье, который она не могла написать целое утро. В письме этом она коротко писала княжне Марье, что все недоразуменья их кончены, что, пользуясь великодушием князя Андрея, который уезжая дал ей свободу, она просит ее забыть всё и простить ее ежели она перед нею виновата, но что она не может быть его женой. Всё это ей казалось так легко, просто и ясно в эту минуту.

В пятницу Ростовы должны были ехать в деревню, а граф в среду поехал с покупщиком в свою подмосковную.
В день отъезда графа, Соня с Наташей были званы на большой обед к Карагиным, и Марья Дмитриевна повезла их. На обеде этом Наташа опять встретилась с Анатолем, и Соня заметила, что Наташа говорила с ним что то, желая не быть услышанной, и всё время обеда была еще более взволнована, чем прежде. Когда они вернулись домой, Наташа начала первая с Соней то объяснение, которого ждала ее подруга.
– Вот ты, Соня, говорила разные глупости про него, – начала Наташа кротким голосом, тем голосом, которым говорят дети, когда хотят, чтобы их похвалили. – Мы объяснились с ним нынче.
– Ну, что же, что? Ну что ж он сказал? Наташа, как я рада, что ты не сердишься на меня. Говори мне всё, всю правду. Что же он сказал?
Наташа задумалась.
– Ах Соня, если бы ты знала его так, как я! Он сказал… Он спрашивал меня о том, как я обещала Болконскому. Он обрадовался, что от меня зависит отказать ему.
Соня грустно вздохнула.
– Но ведь ты не отказала Болконскому, – сказала она.
– А может быть я и отказала! Может быть с Болконским всё кончено. Почему ты думаешь про меня так дурно?
– Я ничего не думаю, я только не понимаю этого…
– Подожди, Соня, ты всё поймешь. Увидишь, какой он человек. Ты не думай дурное ни про меня, ни про него.
– Я ни про кого не думаю дурное: я всех люблю и всех жалею. Но что же мне делать?
Соня не сдавалась на нежный тон, с которым к ней обращалась Наташа. Чем размягченнее и искательнее было выражение лица Наташи, тем серьезнее и строже было лицо Сони.
– Наташа, – сказала она, – ты просила меня не говорить с тобой, я и не говорила, теперь ты сама начала. Наташа, я не верю ему. Зачем эта тайна?
– Опять, опять! – перебила Наташа.
– Наташа, я боюсь за тебя.
– Чего бояться?
– Я боюсь, что ты погубишь себя, – решительно сказала Соня, сама испугавшись того что она сказала.
Лицо Наташи опять выразило злобу.
– И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя.
– Наташа! – испуганно взывала Соня.
– Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!
Наташа выбежала из комнаты.
Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как будто ожидая чего то и что она сделала какой то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё способна. Нынче в лице ее было что то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, – но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое то страшное намерение. «Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.


Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
Лакей принес женский лисий салоп.
– Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! – крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос.
Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке.
– Что ж, мне не жаль, ты возьми, – сказала она, видимо робея перед своим господином и жалея салопа.
Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее.
– Вот так, – сказал Долохов. – И потом вот так, – сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. – Потом вот так, видишь? – и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши.
– Ну прощай, Матреша, – сказал Анатоль, целуя ее. – Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья.
– Ну, дай то вам Бог, князь, счастья большого, – сказала Матреша, с своим цыганским акцентом.
У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку.
– Готовы, что ль? – спросил Балага.
– Пущай! – крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару.
– Тпрру! Поди, эй!… Тпрру, – только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На Арбатской площади тройка зацепила карету, что то затрещало, послышался крик, и тройка полетела по Арбату.
Дав два конца по Подновинскому Балага стал сдерживать и, вернувшись назад, остановил лошадей у перекрестка Старой Конюшенной.
Молодец соскочил держать под уздцы лошадей, Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему и вслед за тем выбежала горничная.
– На двор войдите, а то видно, сейчас выйдет, – сказала она.
Долохов остался у ворот. Анатоль вошел за горничной на двор, поворотил за угол и вбежал на крыльцо.
Гаврило, огромный выездной лакей Марьи Дмитриевны, встретил Анатоля.
– К барыне пожалуйте, – басом сказал лакей, загораживая дорогу от двери.
– К какой барыне? Да ты кто? – запыхавшимся шопотом спрашивал Анатоль.
– Пожалуйте, приказано привесть.
– Курагин! назад, – кричал Долохов. – Измена! Назад!
Долохов у калитки, у которой он остановился, боролся с дворником, пытавшимся запереть за вошедшим Анатолем калитку. Долохов последним усилием оттолкнул дворника и схватив за руку выбежавшего Анатоля, выдернул его за калитку и побежал с ним назад к тройке.


Марья Дмитриевна, застав заплаканную Соню в коридоре, заставила ее во всем признаться. Перехватив записку Наташи и прочтя ее, Марья Дмитриевна с запиской в руке взошла к Наташе.
– Мерзавка, бесстыдница, – сказала она ей. – Слышать ничего не хочу! – Оттолкнув удивленными, но сухими глазами глядящую на нее Наташу, она заперла ее на ключ и приказав дворнику пропустить в ворота тех людей, которые придут нынче вечером, но не выпускать их, а лакею приказав привести этих людей к себе, села в гостиной, ожидая похитителей.