Розен, Роман Романович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Роман Романович Розен
нем. Roman Freiherr von Rosen<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Член Государственного совета Российской империи
1911 — 1917
Посол России в США
1904 — 1911
Предшественник: Артур Павлович Кассини
Преемник: Георгий Петрович Бахметев
Посол России в Японии
1902 — 28.01.1904
Предшественник: Александр Петрович Извольский
Преемник: Георгий Петрович Бахметев
Посол России в Греции
01.06.1901 — 1902
Предшественник: Михаил Константинович Ону
Преемник: Юрий Николаевич Щербачёв
Посол России в Баварии
1899 — 1901
Предшественник: Александр Петрович Извольский
Преемник: Михаил Николаевич Гирс
Посол России в Японии
04.02.1897 — 18.11.1899
Предшественник: Михаил Александрович Хитрово
(и. д. поверенного в делах)
Алексей Николаевич Шпейер
Преемник: Александр Петрович Извольский
Посол России в Сербии
1895 — 1897
Предшественник: Александр Иванович Персиани
Преемник: Александр Петрович Извольский
Посланник России в Мексике
1890 — 1895
Предшественник: должность учреждена
Преемник: Карл Иванович Вебер
 
Рождение: 12 февраля 1847(1847-02-12)
Ревель, Эстляндская губерния, Российская империя
Смерть: 31 декабря 1921(1921-12-31) (74 года)
Нью-Йорк, США
Род: бароны фон Розен
Отец: Роберт Готлиб фон Розен
Мать: Елизавета Суханова
Супруга: Елизавета Алексеевна Одинцова
 
Награды:

Барон Рома́н Рома́нович Ро́зен (12 (24) февраля 1847, Ревель31 декабря 1921, Нью-Йорк) — русский дипломат, тайный советник, гофмейстер.





Биография

Сын барона Романа Романовича (Robert Gottlieb) фон Розена (1790—?), статского советника, Эстляндского вице-губернатора, и Елизаветы Сухановой.

Учился в Домской школе в Ревеле, затем в университете в Дерпте и Петербургском Императорском Училище Правоведения. Службу начал в июне 1868 в чине коллежского секретаря в Министерстве иностранных дел. Вице-консул в Иокогаме (1872—1875), секретарь посольства (1877—1879), поверенный в делах в Токио (1889—1883), генеральный консул в Нью-Йорке (1884—1890).

В апреле 1890 произведен в действительные статские советники. Посланник и полномочный министр в Мексике (1890—1895), Сербии (1895—1897), Японии (1897—1899 и 1903—1904), Баварии (1899—1901), Греции (1901—1902) и США (1905—1911).

12 (25) апреля 1898 подписал с японским министром иностранных дел бароном Ниси протокол по корейскому вопросу (Протокол Ниси — Розена).

В апреле 1903 пожалован в гофмейстеры Высочайшего Двора. В 1903 снова был назначен послом в Японию. Предсказывал неизбежность вооружённого конфликта с Японией и, учитывая её силы, настаивал на увеличении русских гарнизонов в Маньчжурии и на укреплении Порт-Артура. Летом 1903 рекомендовал взять Маньчжурию «под наш протекторат», поскольку усилилось проникновение туда японцев. Хотя Розен получал в ответ на свои предупреждения резкие резолюции из министерства, вроде: «Не теряйте из виду, что Маньчжурия не входит в сферу вашей компетенции», он продолжал настойчиво советовать пойти на уступки японцам в Корее, с тем чтобы упрочить положение России в Маньчжурии.

Когда началась война, Розен покинул Японию и был назначен послом в США. В 1905 во время мирных переговоров в Портсмуте был вторым уполномоченным России. Активного участия в переговорах он, однако, не принимал. С. Ю. Витте писал по этому поводу: «он человек воспитанный, вполне джентльмен, не принимая сколько бы то ни было активного участия в переговорах, оказывал мне во всем полное содействие».

В августе 1911 назначен в состав Государственного совета, состоял там присутствующим членом.

Предсказал, что союз России с Францией и Англией неминуемо вовлечет её в войну с Германией, последствия которой, даже в случае поражения немцев, будут для России неблагоприятны[1].

В 1916 году в составе думской делегации ездил в Лондон, Париж и Рим. Иностранная печать в последние дни Временного правительства называла Розена кандидатом в министры иностранных дел.

В 1918 в Москве принадлежал к числу открытых германофилов, готовых всем пожертвовать, лишь бы немцы освободили от большевиков.[2]

После революции эмигрировал в США. Сотрудничал в еженедельном журнале The Saturday Evening Post, где печатал свои мемуары «40 лет в дипломатии». Погиб, попав в Нью-Йорке под автобус.

Был женат на Елизавете Алексеевне Одинцовой; дочь Елизавета.

Награды

Иностранные:

Сочинения

  • [elib.shpl.ru/ru/nodes/17533-rozen-r-r-evropeyskaya-politika-rossii-doveritelnyy-memorandum-sostavlennyy-letom-1912-goda-v-predvidenii-priblizheniya-mirovoy-voyny-i-grozyaschey-rossii-katastrofy-i-soobschennyy-pravitelstvu-v-oktyabre-togo-zhe-1912-goda-pg-1917#page/1/mode/grid/zoom/1 Европейская политика России.] — Пг., 1917. — 40 с.
  • Барон Роман Розенъ. Миръ или Война во чтобы то нистало? Промедление Времени смерти безвозвратной подобно. Петроград. Склад издания «Парус». 1917.
  • [www.archive.org/details/fortyyearsofdipl01roseuoft Forty years of Diplomacy. George Allen & Unwin ltd. 1922.]
  • Кабанов Д. С., Кубышкин А. И., Сизоненко А. И. Его Называли «Дипломатическая Кассандра» Москва, Аванглион-принт, 2010 г.

Напишите отзыв о статье "Розен, Роман Романович"

Примечания

  1. Гурко В. И. Черты и силуэты прошлого. - М.: «Новое литературное обозрение», 2000. - С. 362.
  2. Трубецкой Г. Н. Годы смут и надежд. [white-force.ru/trubeckoj-gody-smut/iv-moskva IV Москва.]

Ссылки

  • [www.zlev.ru/67_12.htm Позор Портсмута и Сахалин-карафуто // Журнал «Золотой Лев» № 67-68]
  • [genrogge.ru/glushkov/02.htm Позор Портсмутского договора...] В.В. Глушков
  • [www.bbl-digital.de/eintrag// Розен, Роман Романович] в словаре Baltisches Biographisches Lexikon digital  (нем.)

Отрывок, характеризующий Розен, Роман Романович

– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.