Роллан, Ромен

Ромен Роллан
Romain Rolland
Роллан в 1914 году
Место рождения:	Кламси, Бургундия, Французская империя
Место смерти:	Везле, Бургундия, Французская республика
Род деятельности:	прозаик музыковед
Язык произведений:	французский
Премии:	Нобелевская премия по литературе (1915)
Подпись:
[az.lib.ru/r/rollan_r/ Произведения на сайте Lib.ru]

Роме́н Ролла́н (фр. Romain Rolland [ʁɔlɑ̃]; 29 января 1866, Кламси — 30 декабря 1944, Везле) — французский писатель, общественный деятель, учёный-музыковед.

Иностранный почётный член АН СССР (29.03.1932).

Лауреат Нобелевской премии по литературе (1915): «За высокий идеализм литературных произведений, за сочувствие и любовь к истине».

Биография

Родился в семье нотариуса. В 1881 году Ролланы переехали в Париж, где будущий писатель, окончив лицей Людовика Великого, поступил в 1886 г. в высшую школу Эколь Нормаль. После её окончания Роллан два года прожил в Италии, изучая изобразительные искусства, а также жизнь и творчество выдающихся итальянских композиторов. Играя на фортепиано с раннего детства и не переставая серьёзно заниматься музыкой в студенческие годы, Роллан решил избрать своей специальностью историю музыки.

Вернувшись во Францию, Роллан защитил в Сорбонне диссертацию «Происхождение современного оперного театра. История оперы в Европе до Люлли и Скарлатти» (1895) и, получив звание профессора истории музыки, читал лекции сначала в Эколь Нормаль, а затем в Сорбонне. Совместно с Пьером Обри основал журнал «La Revue d’histoire et de critique musicales» в 1901 году. К его наиболее выдающимся музыковедческим трудам этого периода принадлежат монографии «Музыканты прошлого» (1908), «Музыканты наших дней» (1908), «Гендель» (1910).

Первым появившимся в печати художественным произведением Роллана была трагедия «Святой Людовик» — начальное звено драматического цикла «Трагедии веры», к которому также принадлежат «Аэрт» и «Настанет время».

Во время Первой мировой войны Роллан — активный участник европейских пацифистских организаций, публикующий множество антивоенных статей, которые вышли в сборниках «Над схваткой» и «Предтечи».

В 1915 году он награждён Нобелевской премией по литературе.

Роллан активно переписывался со Львом Толстым, приветствовал Февральскую революцию и одобрительно относился к Октябрьской революции в России 1917 года, но при этом страшился её методов и идее «цель оправдывает средства». Ему более импонировали идеи непротивления злу насилием М. Ганди.

С 1921 года переезжает в Вильневу, Швейцария, где активно работает и переписывается со многими писателями, путешествует в Лондон, Зальцбург, Вену, Прагу и Германию.

Уже с 1920-х годов общался с Максимом Горьким, приезжал по приглашению в Москву, где имел беседы со Сталиным (1935).

В 1937 году Роллан писал Сталину, пытаясь вступиться за репрессированных (Н. И. Бухарина, Аросева), но не получил ответа.

Среди других его корреспондентов были Эйнштейн, Швейцер, Фрейд.

По возвращении во Францию в 1938 году, начал получать известия о жестоких репрессиях в Советском Союзе, но на его письма, которые он писал знакомым руководителям страны, ответов не получал.

В годы войны жил в оккупированном Везле, продолжая литературную деятельность, где и умер от туберкулеза.

Творчество

Начало литературной деятельности Роллана относится к периоду после защиты диссертаций, а именно после 1895 года.

Его первая пьеса «Орсино», замысел которой появился ещё во время пребывания в Италии, относит читателя к эпохе Возрождения, где главный герой, Орсино выражает собой все замечательные черты этой эпохи.

Кроме этой пьесы этого периода творчества писателя, существует ещё несколько пьес посвящённых античной и итальянской тематике, среди которых «Эмпедокл» (1890), «Бальони» (1891), «Ниобея» (1892), «Калигула» (1893) и «Осада Мантуи» (1894). Но все эти пьесы не принесли успеха автору и не были опубликованы или поставлены на сцене.

Трагедия «Людовик Святой» (1897), одна из пьес цикла «Трагедии веры», в которую также вошли драмы «Аэрт» (1898) и «Настанет время» (1903), стала первой пьесой, которою Роллану удалось опубликовать. Это философская пьеса, в которой происходит конфликт между верой и неверием, где веру представляет Людовик Святой, возглавивший крестовый поход, а неверие сеньоры Салисбери и Манфред, презирающие других людей. В этом цикле пьес Роллан соединяет социально-философские идеи драм Ибсена и романтические черты Шиллера и Гюго. При этом автор пытается доказать необходимость обновления жизни общества и самого искусства.

К обновлению искусства призывает и сборник статей автора, вышедших в книге «Народный театр» (1903). Автор пытается убедить, что искусство, в частности театральное, не должно быть только ради искусства, а должно быть понятным для народа и побуждало его к действию.

Ещё одной попыткой реформы театра стал цикл пьес «Театр революции», в который вошли 4 пьесы, среди которых «Волки» (1898), «Торжество разума» (1899), «Дантон» (1900), «Четырнадцатое июля» (1902). Этот цикл посвящён французской революции, но при этом автор пытается решить проблемы современности и роли простого народа в истории. Революция одновременно и привлекает автора и пугает. При этом в этих драмах автор пытается разрешить философские и нравственные проблемы.

Например, в пьесе «Волки», происходит конфликт между важностью жизни одного невинного человека и интересом революции и общества в целом.

В пьесе «Четырнадцатое июля» происходит попытка включить зрителя в действие, а главным героем этой драмы становится целый народ.

Признание Ромен Роллан получил на рубеже XIX и XX веков, после публикации и постановки цикла его пьес, посвящённых событиям Великой французской революции: «Волки», «Торжество разума», «Дантон», «Четырнадцатое июля».

Позже автор обращается к жанру биографии, подражая при этом Плутарху. Но при этом, он выступает и как новатор этого жанра, включая в свои произведения черты психологического очерка, литературного портрета и музыкального исследования.

Наиболее известное произведение — роман «Жан-Кристоф» (1904—1912), состоящий из 10 книг. Этот роман принёс автору мировую славу и переведён на десятки языков. Цикл рассказывает о кризисе немецкого музыкального гения Жан-Кристофа Крафта, прототипом которому стали Бетховен и сам Роллан. Завязавшаяся дружба молодого героя с французом символизирует «гармонию противоположностей», а более глобально — мир между государствами. Попытка автора передать развитие чувств главного героя, привело к появлению абсолютно новой формы романа, который определяется к «роман-река». Каждая из трех частей этого романа носит завершенный характер, а также свою тональность и свой ритм, как в музыке, а лирические отступления придают роману большую эмоциональность. Жан-Кристоф — это современный герой бунтарь, новый гений музыки своего времени. Вместе с эмиграцией Кристофа, писатель воссоздает жизнь европейского народа и снова пытается заговорить о необходимости реформы в искусстве, которое стало объектом коммерции. В конце романа Кристоф перестает быть бунтарем, но при этом остается верен своему искусству.

Ещё одной попыткой соединить мечту и действие стала повесть «Кола Брюньон» (1918). В этой повести он снова обращается к эпохе Возрождения, а местом действия станет Бургундия, малая родина писателя. Кола — главный герой повести, веселый и талантливый резчик по дереву. Труд и творчество, как синтез и как сама жизнь становятся главными темами творчества писателя. В отличие от интеллектуального романа «Жан-Кристоф» эта повесть отличается своей простотой.

Среди других его произведений нужно выделить цикл книг о великих деятелях: «Жизнь Бетховена» (1903), «Жизнь Микеланджело» (1907), «Жизнь Толстого» (1911). Оставаясь верным идее соединить мечту и действие, в «Жизни Микеланджело» автор описывает конфликт личности гения и слабого человека в одном лице. Таким образом, он не может завершить свои работы и просто отказывается от искусства.

После Первой мировой войны происходит эволюция творчества писателя, который рассматривает войну не как следствие противоречий, а как способ зарабатывания денег отдельными людьми.

Таким образом, в 1915 году выходит сборник антивоенных статей «Над схваткой», а в 1919 книга «Предтечи». В 1916 году автору присуждается Нобелевская премия: «За возвышенный идеализм его литературных произведений, а также за подлинную симпатию и любовь, с которой писатель создает различные человеческие типы».

Антивоенные взгляды писатель продолжает исповедовать в памфлете «Лилюли» (1919), трагедии «Пьер и Люс» (1920) и романе «Клерамбо» (1920), где мирная жизнь и человеческие чувства противоставляются разрушительной силе войны.

Не в силе примирить революционные мысли для преобразования общества с отвращением к войне он обращает к философии Махатмы Ганди, результатом чего стали книги «Махатма Ганди» (1923), «Жизнь Рамакришны» (1929), «Жизнь Вивекананды» (1930).

Несмотря на послереволюционный террор в Советском союзе, Роллан продолжил свою связь и поддержку этого государства. Таким образом, появились его статьи «На смерть Ленина» (1924), «Письмо в „Либертэр“ о репрессиях в России» (1927), «Ответ К. Бальмонту и И. Бунину» (1928). Роллан продолжил считать, что даже несмотря на репрессии, революция в России была величайшим достижением человечества.

После Первой мировой войны наиболее значительной работой автора стал роман «Очарованная душа» (1922—1923), в котором Роллан переходит к социальным темам. Героиня этого романа — женщина, борющаяся за свои права, побеждая все невзгоды жизни. Потеряв своего сына, которого убил итальянский фашист, она присоединяется к активной борьбе. Таким образом, этот роман стал первым антифашистским романом автора.

В 1936 году Роллан публикует сборник эссе и статей под название «Спутники», в котором он писал о мыслителях и представителях искусства, которые повлияли на его творчество, среди них Шекспир, Гёте, Л. Н. Толстой, Гюго и Ленин.

В 1939 году выходит пьеса Роллана «Робеспьер», с которой он завершил тематику революции. Таким образом, она стала итогом творчества автора в этом направлении. Автор рассуждает о терроре в послереволюционном обществе, приходя к мысли о его нецелесообразности.

Оказавшись в оккупации, после начала Второй мировой войны, Роллан продолжает работать над автобиографическими произведениями «Внутреннее путешествие» (1942), «Кругосветное плаванье» (1946) и грандиозным исследованием творчества Бетховена под названием «Бетховен. Великие творческие эпохи» (1928—1949).

В 1944 году он написал последнюю свою книгу под названием «Пеги», в которой описывал своего друга поэта и полемиста, а также редактора «Двухнедельных тетрадей» и его эпоху. Позже, в последние годы жизни, он вернулся к теме Бетховена, завершив многотомный труд «Бетховен. Великие творческие эпохи».

В посмертно изданных мемуарах (Mémoires, 1956) ясно видна сплочённость взглядов автора в любви к человечеству.

Семья

Был женат на Марии Павловне Кювилье, которая в первом браке была замужем за князем Сергеем Александровичем Кудашевым.

Произведения

• Цикл пьес «Трагедии веры»:
  • «Святой Людовик», 1897
  • «Аэрт», 1898
  • [az.lib.ru/r/rollan_r/text_0020.shtml «Настанет время»], 1903
• Цикл пьес «Театр революции»:
  • «Волки», 1898
  • «Торжество разума», 1899
  • «Дантон», 1899
  • «Четырнадцатое июля», 1902
  • «Игра любви и смерти», 1924
  • «Вербное воскресенье», 1926
  • «Леониды», 1928
  • «Робеспьер», 1939
• Книга «Народный театр», 1903
• «Героические жизни»:
  • «Жизнь Бетховена», 1903
  • «Жизнь Микеланджело», 1907
  • «Жизнь Толстого», 1911
• «Музыканты прошлого», 1908
• «Музыканты наших дней», 1908
• «Гендель», 1910
• Роман-эпопея «Жан-Кристоф», 1904—1912
• Сборник антивоенных статей «Над схваткой», 1914—1915
• [www.belousenko.com/books/rolland/rolland_1916-19.htm Сборник антивоенных статей «Предтечи»], 1916—1919
• Сборник антивоенных статей
• «Декларация независимости духа», 1919
• «Кола Брюньон», 1914—1918
• «Лилюли», 1919
• «Пьер и Люс», 1920
• [az.lib.ru/r/rollan_r/text_0010.shtml «Клерамбо»], 1920
• Роман-эпопея «Очарованная душа», 1925—1933
• [www.krotov.info/libr_min/17_r/rol/lan_01.htm «Махатма Ганди»], 1924
• [az.lib.ru/r/rollan_r/text_0030.shtml «Ответ Азии Толстому»], 1928
• «Жизнь Рамакришны», 1929
• «Жизнь Вивекананды», 1930
• «Вселенское Евангелие Вивекананды», 1930
• «Бетховен», 1927
• «Бетховен и Гёте», 1932
• «Пеги», 1944

Литература

• Мотылева Т. Творчество Ромена Роллана. — М.: Гослитиздат, 1959.
• В. Трыков. Ромен РОЛЛАН

Ссылки

• [lunacharsky.newgod.su/lib/theme/o-romene-rollane Подборка статей А. В. Луначарского о Р. Роллане и их переписка (1915—33гг.)]
• [propaganda-journal.net/3278.html Станислав Ретинский. Ромен Роллан о женщине, любви и творческом вдохновении]
• [lib.ru/INPROZ/ROLLAN/ Роллан, Ромен] в библиотеке Максима Мошкова
• [www.ras.ru/win/db/show_per.asp?P=.id-51983.ln-ru Профиль Ромена Роллана] на официальном сайте РАН
• [az.lib.ru/r/rollan_r/ Страница Ромена Роллана в проекте «Классика»]
• [www.belousenko.com/wr_Rolland.htm Страница Ромена Роллана в библиотеке А. Белоусенко]
• [LaRevolution.ru/R-Rollan.html Р.Роллан. Из переписки]
• [streets-kharkiv.info/romena-rollana Именем писателя названа улица в городе Харькове (Украина)]
• [association-romainrolland.org French Association Romain Rolland]
• Горький М. [web.archive.org/web/20040131115142/www.maximgorkiy.narod.ru/o_rollane.htm О Ромэне Роллане]
• [www.romainrolland.ru Ромен Роллан. Биография, творчество]
• Трыков В. П. [www.zpu-journal.ru/e-zpu/2014/3/Trykov_Rolland-Peguy/ Героическая тема и метафизика становления в книге Ромена Роллана «Пеги»] // Информационный гуманитарный портал «Знание. Понимание. Умение». — 2014. — № 3 (май — июнь) ([www.webcitation.org/6T8thKYtN архивировано в WebCite]).

Отрывок, характеризующий Роллан, Ромен

В третьем кружке Нарышкин говорил о заседании австрийского военного совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов, видно, и этому нетрудному искусству – кричать по петушиному – не мог выучиться у Суворова; но старички строго посмотрели на шутника, давая ему тем чувствовать, что здесь и в нынешний день так неприлично было говорить про Кутузова.
Граф Илья Андреич Ростов, озабоченно, торопливо похаживал в своих мягких сапогах из столовой в гостиную, поспешно и совершенно одинаково здороваясь с важными и неважными лицами, которых он всех знал, и изредка отыскивая глазами своего стройного молодца сына, радостно останавливал на нем свой взгляд и подмигивал ему. Молодой Ростов стоял у окна с Долоховым, с которым он недавно познакомился, и знакомством которого он дорожил. Старый граф подошел к ним и пожал руку Долохову.
– Ко мне милости прошу, вот ты с моим молодцом знаком… вместе там, вместе геройствовали… A! Василий Игнатьич… здорово старый, – обратился он к проходившему старичку, но не успел еще договорить приветствия, как всё зашевелилось, и прибежавший лакей, с испуганным лицом, доложил: пожаловали!
Раздались звонки; старшины бросились вперед; разбросанные в разных комнатах гости, как встряхнутая рожь на лопате, столпились в одну кучу и остановились в большой гостиной у дверей залы.
В дверях передней показался Багратион, без шляпы и шпаги, которые он, по клубному обычаю, оставил у швейцара. Он был не в смушковом картузе с нагайкой через плечо, как видел его Ростов в ночь накануне Аустерлицкого сражения, а в новом узком мундире с русскими и иностранными орденами и с георгиевской звездой на левой стороне груди. Он видимо сейчас, перед обедом, подстриг волосы и бакенбарды, что невыгодно изменяло его физиономию. На лице его было что то наивно праздничное, дававшее, в соединении с его твердыми, мужественными чертами, даже несколько комическое выражение его лицу. Беклешов и Федор Петрович Уваров, приехавшие с ним вместе, остановились в дверях, желая, чтобы он, как главный гость, прошел вперед их. Багратион смешался, не желая воспользоваться их учтивостью; произошла остановка в дверях, и наконец Багратион всё таки прошел вперед. Он шел, не зная куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной: ему привычнее и легче было ходить под пулями по вспаханному полю, как он шел перед Курским полком в Шенграбене. Старшины встретили его у первой двери, сказав ему несколько слов о радости видеть столь дорогого гостя, и недождавшись его ответа, как бы завладев им, окружили его и повели в гостиную. В дверях гостиной не было возможности пройти от столпившихся членов и гостей, давивших друг друга и через плечи друг друга старавшихся, как редкого зверя, рассмотреть Багратиона. Граф Илья Андреич, энергичнее всех, смеясь и приговаривая: – пусти, mon cher, пусти, пусти, – протолкал толпу, провел гостей в гостиную и посадил на средний диван. Тузы, почетнейшие члены клуба, обступили вновь прибывших. Граф Илья Андреич, проталкиваясь опять через толпу, вышел из гостиной и с другим старшиной через минуту явился, неся большое серебряное блюдо, которое он поднес князю Багратиону. На блюде лежали сочиненные и напечатанные в честь героя стихи. Багратион, увидав блюдо, испуганно оглянулся, как бы отыскивая помощи. Но во всех глазах было требование того, чтобы он покорился. Чувствуя себя в их власти, Багратион решительно, обеими руками, взял блюдо и сердито, укоризненно посмотрел на графа, подносившего его. Кто то услужливо вынул из рук Багратиона блюдо (а то бы он, казалось, намерен был держать его так до вечера и так итти к столу) и обратил его внимание на стихи. «Ну и прочту», как будто сказал Багратион и устремив усталые глаза на бумагу, стал читать с сосредоточенным и серьезным видом. Сам сочинитель взял стихи и стал читать. Князь Багратион склонил голову и слушал.
«Славь Александра век
И охраняй нам Тита на престоле,
Будь купно страшный вождь и добрый человек,
Рифей в отечестве а Цесарь в бранном поле.
Да счастливый Наполеон,
Познав чрез опыты, каков Багратион,
Не смеет утруждать Алкидов русских боле…»
Но еще он не кончил стихов, как громогласный дворецкий провозгласил: «Кушанье готово!» Дверь отворилась, загремел из столовой польский: «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс», и граф Илья Андреич, сердито посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся перед Багратионом. Все встали, чувствуя, что обед был важнее стихов, и опять Багратион впереди всех пошел к столу. На первом месте, между двух Александров – Беклешова и Нарышкина, что тоже имело значение по отношению к имени государя, посадили Багратиона: 300 человек разместились в столовой по чинам и важности, кто поважнее, поближе к чествуемому гостю: так же естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже.
Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю своего сына. Багратион, узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и все слова, которые он говорил в этот день. Граф Илья Андреич радостно и гордо оглядывал всех в то время, как Багратион говорил с его сыном.
Николай Ростов с Денисовым и новым знакомцем Долоховым сели вместе почти на середине стола. Напротив них сел Пьер рядом с князем Несвицким. Граф Илья Андреич сидел напротив Багратиона с другими старшинами и угащивал князя, олицетворяя в себе московское радушие.
Труды его не пропали даром. Обеды его, постный и скоромный, были великолепны, но совершенно спокоен он всё таки не мог быть до конца обеда. Он подмигивал буфетчику, шопотом приказывал лакеям, и не без волнения ожидал каждого, знакомого ему блюда. Всё было прекрасно. На втором блюде, вместе с исполинской стерлядью (увидав которую, Илья Андреич покраснел от радости и застенчивости), уже лакеи стали хлопать пробками и наливать шампанское. После рыбы, которая произвела некоторое впечатление, граф Илья Андреич переглянулся с другими старшинами. – «Много тостов будет, пора начинать!» – шепнул он и взяв бокал в руки – встал. Все замолкли и ожидали, что он скажет.
– Здоровье государя императора! – крикнул он, и в ту же минуту добрые глаза его увлажились слезами радости и восторга. В ту же минуту заиграли: «Гром победы раздавайся».Все встали с своих мест и закричали ура! и Багратион закричал ура! тем же голосом, каким он кричал на Шенграбенском поле. Восторженный голос молодого Ростова был слышен из за всех 300 голосов. Он чуть не плакал. – Здоровье государя императора, – кричал он, – ура! – Выпив залпом свой бокал, он бросил его на пол. Многие последовали его примеру. И долго продолжались громкие крики. Когда замолкли голоса, лакеи подобрали разбитую посуду, и все стали усаживаться, и улыбаясь своему крику переговариваться. Граф Илья Андреич поднялся опять, взглянул на записочку, лежавшую подле его тарелки и провозгласил тост за здоровье героя нашей последней кампании, князя Петра Ивановича Багратиона и опять голубые глаза графа увлажились слезами. Ура! опять закричали голоса 300 гостей, и вместо музыки послышались певчие, певшие кантату сочинения Павла Ивановича Кутузова.
«Тщетны россам все препоны,
Храбрость есть побед залог,
Есть у нас Багратионы,
Будут все враги у ног» и т.д.
Только что кончили певчие, как последовали новые и новые тосты, при которых всё больше и больше расчувствовался граф Илья Андреич, и еще больше билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье Беклешова, Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за здоровье старшин, за здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех гостей клуба и наконец отдельно за здоровье учредителя обеда графа Ильи Андреича. При этом тосте граф вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно расплакался.


Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла в нынешний день какая то большая перемена. Он молчал всё время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или остановив глаза, с видом совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу. Лицо его было уныло и мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него, и думал о чем то одном, тяжелом и неразрешенном.
Этот неразрешенный, мучивший его вопрос, были намеки княжны в Москве на близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им анонимное письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая свойственна всем анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки, и что связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер решительно не поверил ни намекам княжны, ни письму, но ему страшно было теперь смотреть на Долохова, сидевшего перед ним. Всякий раз, как нечаянно взгляд его встречался с прекрасными, наглыми глазами Долохова, Пьер чувствовал, как что то ужасное, безобразное поднималось в его душе, и он скорее отворачивался. Невольно вспоминая всё прошедшее своей жены и ее отношения с Долоховым, Пьер видел ясно, что то, что сказано было в письме, могло быть правда, могло по крайней мере казаться правдой, ежели бы это касалось не его жены. Пьер вспоминал невольно, как Долохов, которому было возвращено всё после кампании, вернулся в Петербург и приехал к нему. Пользуясь своими кутежными отношениями дружбы с Пьером, Долохов прямо приехал к нему в дом, и Пьер поместил его и дал ему взаймы денег. Пьер вспоминал, как Элен улыбаясь выражала свое неудовольствие за то, что Долохов живет в их доме, и как Долохов цинически хвалил ему красоту его жены, и как он с того времени до приезда в Москву ни на минуту не разлучался с ними.
«Да, он очень красив, думал Пьер, я знаю его. Для него была бы особенная прелесть в том, чтобы осрамить мое имя и посмеяться надо мной, именно потому, что я хлопотал за него и призрел его, помог ему. Я знаю, я понимаю, какую соль это в его глазах должно бы придавать его обману, ежели бы это была правда. Да, ежели бы это была правда; но я не верю, не имею права и не могу верить». Он вспоминал то выражение, которое принимало лицо Долохова, когда на него находили минуты жестокости, как те, в которые он связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал без всякой причины на дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика. Это выражение часто было на лице Долохова, когда он смотрел на него. «Да, он бретёр, думал Пьер, ему ничего не значит убить человека, ему должно казаться, что все боятся его, ему должно быть приятно это. Он должен думать, что и я боюсь его. И действительно я боюсь его», думал Пьер, и опять при этих мыслях он чувствовал, как что то страшное и безобразное поднималось в его душе. Долохов, Денисов и Ростов сидели теперь против Пьера и казались очень веселы. Ростов весело переговаривался с своими двумя приятелями, из которых один был лихой гусар, другой известный бретёр и повеса, и изредка насмешливо поглядывал на Пьера, который на этом обеде поражал своей сосредоточенной, рассеянной, массивной фигурой. Ростов недоброжелательно смотрел на Пьера, во первых, потому, что Пьер в его гусарских глазах был штатский богач, муж красавицы, вообще баба; во вторых, потому, что Пьер в сосредоточенности и рассеянности своего настроения не узнал Ростова и не ответил на его поклон. Когда стали пить здоровье государя, Пьер задумавшись не встал и не взял бокала.
– Что ж вы? – закричал ему Ростов, восторженно озлобленными глазами глядя на него. – Разве вы не слышите; здоровье государя императора! – Пьер, вздохнув, покорно встал, выпил свой бокал и, дождавшись, когда все сели, с своей доброй улыбкой обратился к Ростову.
– А я вас и не узнал, – сказал он. – Но Ростову было не до этого, он кричал ура!
– Что ж ты не возобновишь знакомство, – сказал Долохов Ростову.
– Бог с ним, дурак, – сказал Ростов.
– Надо лелеять мужей хорошеньких женщин, – сказал Денисов. Пьер не слышал, что они говорили, но знал, что говорят про него. Он покраснел и отвернулся.
– Ну, теперь за здоровье красивых женщин, – сказал Долохов, и с серьезным выражением, но с улыбающимся в углах ртом, с бокалом обратился к Пьеру.
– За здоровье красивых женщин, Петруша, и их любовников, – сказал он.
Пьер, опустив глаза, пил из своего бокала, не глядя на Долохова и не отвечая ему. Лакей, раздававший кантату Кутузова, положил листок Пьеру, как более почетному гостю. Он хотел взять его, но Долохов перегнулся, выхватил листок из его руки и стал читать. Пьер взглянул на Долохова, зрачки его опустились: что то страшное и безобразное, мутившее его во всё время обеда, поднялось и овладело им. Он нагнулся всем тучным телом через стол: – Не смейте брать! – крикнул он.
Услыхав этот крик и увидав, к кому он относился, Несвицкий и сосед с правой стороны испуганно и поспешно обратились к Безухову.
– Полноте, полно, что вы? – шептали испуганные голоса. Долохов посмотрел на Пьера светлыми, веселыми, жестокими глазами, с той же улыбкой, как будто он говорил: «А вот это я люблю». – Не дам, – проговорил он отчетливо.
Бледный, с трясущейся губой, Пьер рванул лист. – Вы… вы… негодяй!.. я вас вызываю, – проговорил он, и двинув стул, встал из за стола. В ту самую секунду, как Пьер сделал это и произнес эти слова, он почувствовал, что вопрос о виновности его жены, мучивший его эти последние сутки, был окончательно и несомненно решен утвердительно. Он ненавидел ее и навсегда был разорван с нею. Несмотря на просьбы Денисова, чтобы Ростов не вмешивался в это дело, Ростов согласился быть секундантом Долохова, и после стола переговорил с Несвицким, секундантом Безухова, об условиях дуэли. Пьер уехал домой, а Ростов с Долоховым и Денисовым до позднего вечера просидели в клубе, слушая цыган и песенников.
– Так до завтра, в Сокольниках, – сказал Долохов, прощаясь с Ростовым на крыльце клуба.
– И ты спокоен? – спросил Ростов…
Долохов остановился. – Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты – дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда всё исправно. Как мне говаривал наш костромской медвежатник: медведя то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и страх прошел, как бы только не ушел! Ну так то и я. A demain, mon cher! [До завтра, мой милый!]
На другой день, в 8 часов утра, Пьер с Несвицким приехали в Сокольницкий лес и нашли там уже Долохова, Денисова и Ростова. Пьер имел вид человека, занятого какими то соображениями, вовсе не касающимися до предстоящего дела. Осунувшееся лицо его было желто. Он видимо не спал ту ночь. Он рассеянно оглядывался вокруг себя и морщился, как будто от яркого солнца. Два соображения исключительно занимали его: виновность его жены, в которой после бессонной ночи уже не оставалось ни малейшего сомнения, и невинность Долохова, не имевшего никакой причины беречь честь чужого для него человека. «Может быть, я бы то же самое сделал бы на его месте, думал Пьер. Даже наверное я бы сделал то же самое; к чему же эта дуэль, это убийство? Или я убью его, или он попадет мне в голову, в локоть, в коленку. Уйти отсюда, бежать, зарыться куда нибудь», приходило ему в голову. Но именно в те минуты, когда ему приходили такие мысли. он с особенно спокойным и рассеянным видом, внушавшим уважение смотревшим на него, спрашивал: «Скоро ли, и готово ли?»