Романов, Михаил Тимофеевич

Михаил Тимофеевич Романов
Дата рождения	3 ноября 1891(1891-11-03)
Место рождения	Нижний Новгород, Российская империя
Дата смерти	3 декабря 1941(1941-12-03) (50 лет)
Место смерти	концлагерь Хаммельбург, Германия
Принадлежность	Российская империя Российская империя РСФСР РСФСР СССР СССР
Род войск	пехота
Годы службы	1914—1941
Звание
Командовал	172-я стрелковая дивизия
Сражения/войны	Первая мировая война, Гражданская война в России, Великая Отечественная война: Оборона Могилёва
Награды и премии

Михаил Тимофеевич Романов — советский военачальник, командир 172-й стрелковой дивизии, героически оборонявшей Могилёв в июле 1941 года, генерал-майор. Особенно отличился в качестве командира 172-й дивизии на днепровском рубеже при обороне Могилёва.

Биография

Ранние годы

Михаил Тимофеевич Романов родился 3 ноября 1891 года в Нижнем Новгороде. Русский. Его отец, Тимофей Фёдорович Романов, цеховой ремесленник, умер, когда сыну было 15 лет. К этому времени Михаил Романов отлично окончил городское училище. После смерти отца у него на руках осталась мать Анна Николаевна и младшая сестра Юлия. Для того, чтобы содержать семью, Романов стал работать ремесленником-надомником по пошивке фуражек для торговцев Сорокиных.

Первая мировая и гражданская война

В 1915 году был призван в армию. Окончил Чистопольскую школу прапорщиков. Командовал ротой в составе 72-го полка в Ржеве, поручик. После февральской революции, уже на Западном фронте, выбран солдатами в полковой комитет. В Красной Армии с 1918 года. Окончил пехотную командирскую школу. Полк, в котором Романов был начальником полковой школы, направлен на Восточный фронт, принимал участие в боях с колчаковцами. Участвовал в боевых действиях в Туркестане.

В должности помощника командира полка Романов участвовал в ряде операций, был ранен в голову. В госпитале с ним беседовал Михаил Васильевич Фрунзе. После выздоровления за проявленные в боях с басмачами незаурядные командирские способности и доблесть назначен командиром 11-го полка.

В межвоенные годы

После Гражданской войны Романов командовал 50-м стрелковым полком 17-й дивизии в Нижнем Новгороде, а с 1931 по 1938 год — 18-м стрелковым полком в г. Ливны. В 1938 году назначен заместителем командира 55-й стрелковой дивизии, а осенью 1939 года назначен командиром формирующейся в районе Белгорода 185-й стрелковой дивизии. 4 ноября, к годовщине Советской власти, ему присвоено воинское звание комбриг. В 1940 году, при введении генеральских званий, ему присвоено звание генерал-майора, а после окончания шестимесячных курсов усовершенствования командного состава при Академии Генерального штаба он назначен командиром 172-й стрелковой дивизии, сменив на этом посту, зачисленного в Академию Генерального штаба, полковника Крейзера.

Оборона Могилёва

Начало Великой Отечественной войны Михаил Тимофеевич встретил в должности командира 172-й стрелковой дивизии, накануне войны выехавшей для прохождения летней учёбы в Тесницкие лагеря под Тулой. Уже 26 июня первый эшелон дивизии отбыл на запад, с 28 июня по 3 июля части дивизии сосредоточивались в районе Могилева, совершенствовали оборонительные сооружения. Романов со своим штабом прибыл в район Могилева к исходу 30 июня. 5 июля 172 стрелковая дивизия Романова подчинена прибывшему из-под Орши штабу 61-го стрелкового корпуса генерал-майора Ф. А. Бакунина. В соответствии с указанием Бакунина, дивизия Романова заняла оборону по западному берегу Днепра. 7 июля штабом Западного фронта был отдан приказ о передаче в состав отходящей 13-й армии 61-го стрелкового корпуса с входящей в его состав 172-й стрелковой дивизией генерала Романова.

Несколькими днями ранее описываемых событий, 3 июля 1941 г., передовые отряды гитлеровцев вышли на дальние подступы к Могилеву. Разведотряды дивизий 61-го стрелкового корпуса завязали с ними бои, положив тем самым начало 23-дневной героической обороне. 5 июля 1941 г. передовые отряды 172-й дивизии генерала Романова встретили противника и сдерживали в течение дня 6 июля на рубеже р. Друть, в районе Белыничи, Запоточье, Олень. Переправу противника через р. Друть удалось предотвратить. 5—8 июля бои носили наиболее ожесточённый характер. Попытки танковых частей гитлеровцев с ходу захватить Могилев были сорваны стойким отпором наших войск. Противник понес большие потери в живой силе, подбитыми и сожженными танками. Гитлеровцам не удалось лобовой атакой сломить нашу оборону и после 8 июля в районе Могилева наступило небольшое временное затишье. 11 июля после продолжительной бомбардировки и обстрела из дальнобойных орудий, налетов авиации гитлеровцы начали сильное наступление на всем фронте 172-й дивизии генерала Романова. 11, 12 и 13 июля шли непрерывные бои на участках, обороняемых дивизией. Глубина нашей обороны была примерно до 25 км. Враг вклинился местами до 16 километров. Однако, используя резервы, умело маневрируя силами, генерал Романов организовал ряд контратак, в итоге которых враг был отброшен и линия обороны выровнена. С 13 июля гитлеровцы, форсировав Днепр южнее Быхова, стали расширять плацдарм в районе Сидоровичей. Враг понял, что наша оборона ослаблена, и решил отрезать части, находившиеся в самом Могилеве, от частей, оборонявшихся на станции Луполово. 14 июля части 24-го и 46-го танковых корпусов Гудериана, обойдя Могилев с двух сторон (46-й корпус — севернее, 24-й корпус — южнее Могилева), соединились в населённом пункте Чаусы, замыкая окружение. Части 172-й дивизии и один полк 110-й стрелковой дивизии оказались в тесном кольце, но продолжали ожесточенные, неравные бои. С 13 по 21 июля 172-я дивизия ежедневно по нескольку раз в день отражала атаки танков и пехоты противника на переднем крае, но только на некоторых направлениях противнику удавалось вклиниться в нашу оборону, однако организованным огнём и решительными контратаками положение на переднем крае обороны всякий раз восстанавливалось. С 21 по 25 июля танки и пехота противника, поддержанные ещё более мощными ударами авиации, артиллерии и минометов, на ряде участков пробили оборону 172-й дивизии. Продолжая сопротивление, вновь и вновь переходя в контратаки, полки дивизии вынуждены были отойти на ближние подступы к Могилеву. К 26 июля материальные возможности обороны города были полностью исчерпаны. Несмотря на огромные потери, те, кто остался в строю, были преисполнены мужества и готовности продолжить неравную борьбу. Однако Романов понял, что в ходе сражения наступил такой момент, когда дальнейшая оборона днепровского рубежа на ограниченном участке не могла уже более иметь оперативного значения. Попытка оставаться далее на занимаемых позициях угрожала истреблением подчиненных ему войск. Боеприпасы и продовольствие были израсходованы, пополнить их не было никакой возможности. Линия фронта откатилась далеко на восток.

26 июля командующий 61-го стрелкового корпуса генерал-майора Бакунин собрал совещание, на котором обсуждалась возможность вывода оставшихся сил корпуса из окружения. Решили начать его вечером 27 июля. Командир 172-й стрелковой дивизии генерал Романов, соединение которого было отрезано от остальных сил 61-го корпуса, на общем совещании, естественно, не был. Не имея надежной связи с корпусом, он принял решение о выходе из окружения самостоятельно.

В ночь на 26 июля Михаил Тимофеевич Романов собрал совещание в штабе дивизии в помещении городской школы № 11 по ул. Менжинского. Сюда были вызваны командиры, комиссары и начальники штабов стрелковых полков и других частей, подчиненных дивизии. Из свидетельств участников этого совещания удалось достаточно точно восстановить его ход. Генерал Романов открыл совещание следующим сообщением:

«Утром 24 июля в штаб дивизии из 747-го стрелкового полка были доставлены два парламентера — офицер и солдат из полка „Великая Германия“ с белым флагом и белыми повязками на рукавах, без оружия. Они вручили мне документ, адресованный начальнику Могилевского гарнизона и подписанный командиром 7-го армейского корпуса. В документе в ультимативной форме высказывалось требование о немедленном прекращении сопротивления и сдаче города, в этом случае враг обещал снисхождение к пленным. Ознакомившись через нашего переводчика с содержанием документа, мы с комиссаром дивизии сказали парламентерам, что их командование заблуждается, полагая, что защитники Могилева добровольно сложат оружие. В истории Красной Армии ещё не было случая, чтобы гарнизон сдавался на милость врага, не исчерпав всех возможностей обороны, а советские части, обороняющие днепровский рубеж у Могилева, являются верными наследниками традиций своих отцов. После этого ультиматум был возвращен парламентерам, и они отправлены восвояси».

В заключение совещания Романов огласил следующий приказ:

«1. Противник окружает нас с запада, с севера и юга пехотными частями 7-го армейского корпуса, с востока действует дивизия СС „Райх“».

«2. 27 июля с наступлением темноты всем частям и штабам оставить гор. Могилев и начать пробиваться из окружения: а) частям, действующим на левом берегу р. Днепр, под общим командованием командира 747-го стрелкового полка Щеглова прорываться в северном направления, пункты прорыва на местности назначить командиру полка. По прорыву кольца окружения повернуть на восток в направлении лесов, что восточнее Могилева, и двигаться до соединения со своими частями; б) частям, обороняющимся на правом берегу р. Днепр, под общим командованием командира 388-го стрелкового полка Кутепова прорываться из окружения в юго-западном направлении вдоль Бобруйского шоссе на кирпичный завод и далее в лес в районе д. Дашковка, в тыл врага. В дальнейшем, следуя в южном направлении, вдоль р. Днепр, переправиться на его левый берег и после этого двигаться в восточном направлении до соединения со своими частями; в) группе управления дивизии, штабу дивизии, дивизионным частям (батальон связи, саперный батальон и др.) двигаться за 388-м стрелковым полком во втором эшелоне».

Отдав боевой приказ, генерал Романов дал ещё ряд указаний: всем частям, штабам и подразделениям все имущество и вооружение, которое невозможно увезти с собой, привести в негодность или уничтожить; все деньги, которые в большой сумме хранились в финансовой части, сжечь; все боевые документы (коды, шифры и т. д.) сжечь; всех раненых, неспособных следовать самостоятельно, оставить в Могилеве в дивизионном госпитале вместе с медицинским персоналом. Старшим врачом назначить начальника дивизионного госпиталя военврача 2-го ранга Владимира Петровича Кузнецова.

См. также: Пашанин, Фёдор Ионович

С 5 по 25 июля 1941 года части 172-й дивизии, героически обороняя Могилёв, сковывали значительные силы немецких войск. Дивизия генерала Романова противостояла 3-й танковой и 10-й моторизованной дивизиям 24-го танкового корпуса танковой группы Гудериана. Длительная оборона могилевского рубежа не позволила гитлеровцам произвести фактическую оккупацию занятой ими территории, что дало возможность большому количеству наших войск в составе соединений, частей, подразделений мелкими группами и в одиночку выйти из окружения, соединиться со своими частями. Удерживая Могилев в своих руках, советские войска в немалой мере нарушали систему снабжения гитлеровских войск. Могилев являлся крупным узлом железных и шоссейных дорог и должен был служить перевалочным пунктом для следовавших с запада людских резервов и воинских грузов. Поэтому гитлеровское командование дополнительно бросило в 20-х числах июля крупные силы трёх дивизий своих войск на подавление сопротивления обескровленной, лишённой всякой связи с тылами, 172-й дивизии генерала Романова, хотя было ясно, что её сопротивление не может продлиться долго.

Вот что пишет о Романове бывший заместитель начальника штаба 13-й армии Семён Павлович Иванов:

Командир дивизии генерал М. Т. Романов показал себя хорошим организатором боя, он умело и твёрдо руководил частями, мужественно и храбро вёл себя в смертельно опасных ситуациях.

Плен и смерть

Судя по мемуарам Мерецкова, генерал-майор Романов из первого окружения вышел, и вышел достойно, иначе не получил бы нового назначения с повышением — начальником штаба 34-й армии:

11 сентября неподалеку от деревни Заборовье мы установили контакт со вторым эшелоном штаба 34-й армии. Здесь оказались начальник артиллерии армии генерал-майор артиллерии В. С. Гончаров и командарм К. М. Качанов. Оба они ничего толком о своих войсках не знали и выглядели растерянными. Через день армейское руководство было заменено. Исполняющим обязанности командарма стал генерал-майор П. Ф. Алферьев, начальником штаба — генерал-майор М. Т. Романов, начальником артиллерии — генерал-майор артиллерии М. Н. Чистяков. — Мерецков К.А. На службе народу. — М.: Политиздат, 1968

Об этом же свидетельствует и награждение орденом Красного Знамени (см. ниже).

Согласно [www.obd-memorial.ru/html/info.htm?id=272183105 личной карте военнопленного генерал-майора Романова Михаила Тимофеевича], он был пленён 22 сентября 1941 года и числился в плену как командир 172-й стрелковой дивизии. Расхождений здесь нет, так как официальный приказ о новом назначении состоялся только 24 сентября, то есть уже после пленения Романова.

Сначала Романов находился в Луполовском лагере смерти, а затем был заключён 19 ноября 1941 в концлагерь Хаммельбург, где и умер 3 декабря 1941 года от последствий пулевого ранения, полученного на фронте.. Захоронен на лагерном кладбище. В плену вёл себя достойно, что отмечалось допрашивавшим его германским офицером. В ходе допроса указал ложные данные о подчинённости его дивизии и фамилии командира корпуса.

Награды

• Орден Красного Знамени (9 августа 1941 года)
• Медаль «XX лет РККА» — 22.02.1938

Память

В кинофильме «Битва за Москву» образ генерал-майора М. Т. Романова воплотил народный артист России Борис Щербаков, но при этом ошибочно указано будто он был повешен фашистами в Борисове.

Образ использован в фильме «Днепровский рубеж» (Беларусь, 2009).

Литература

• Иванов С. П. [militera.lib.ru/memo/russian/ivanov_sp/index.html Штаб армейский, штаб фронтовой]. — М.: Воениздат, 1990.
• Еременко А. И. [militera.lib.ru/memo/russian/eremenko_ai_1/index.html В начале войны]. — М.: Наука, 1965.
• Симонов К. М. [militera.lib.ru/db/simonov_km/index.html Разные дни войны. Дневник писателя]. — М.: Художественная литература, 1982.

Отрывок, характеризующий Романов, Михаил Тимофеевич

– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.
Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя всё таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли всё то, что я думаю и всё то, во что я верю? И этот то особенный склад ума Сперанского более всего привлекал к себе князя Андрея.
Первое время своего знакомства с Сперанским князь Андрей питал к нему страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда то испытывал к Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский был сын священника, которого можно было глупым людям, как это и делали многие, пошло презирать в качестве кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно обходиться с своим чувством к Сперанскому, и бессознательно усиливать его в самом себе.
В тот первый вечер, который Болконский провел у него, разговорившись о комиссии составления законов, Сперанский с иронией рассказывал князю Андрею о том, что комиссия законов существует 150 лет, стоит миллионы и ничего не сделала, что Розенкампф наклеил ярлычки на все статьи сравнительного законодательства. – И вот и всё, за что государство заплатило миллионы! – сказал он.
– Мы хотим дать новую судебную власть Сенату, а у нас нет законов. Поэтому то таким людям, как вы, князь, грех не служить теперь.
Князь Андрей сказал, что для этого нужно юридическое образование, которого он не имеет.
– Да его никто не имеет, так что же вы хотите? Это circulus viciosus, [заколдованный круг,] из которого надо выйти усилием.

Через неделю князь Андрей был членом комиссии составления воинского устава, и, чего он никак не ожидал, начальником отделения комиссии составления вагонов. По просьбе Сперанского он взял первую часть составляемого гражданского уложения и, с помощью Code Napoleon и Justiniani, [Кодекса Наполеона и Юстиниана,] работал над составлением отдела: Права лиц.


Года два тому назад, в 1808 году, вернувшись в Петербург из своей поездки по имениям, Пьер невольно стал во главе петербургского масонства. Он устроивал столовые и надгробные ложи, вербовал новых членов, заботился о соединении различных лож и о приобретении подлинных актов. Он давал свои деньги на устройство храмин и пополнял, на сколько мог, сборы милостыни, на которые большинство членов были скупы и неаккуратны. Он почти один на свои средства поддерживал дом бедных, устроенный орденом в Петербурге. Жизнь его между тем шла по прежнему, с теми же увлечениями и распущенностью. Он любил хорошо пообедать и выпить, и, хотя и считал это безнравственным и унизительным, не мог воздержаться от увеселений холостых обществ, в которых он участвовал.
В чаду своих занятий и увлечений Пьер однако, по прошествии года, начал чувствовать, как та почва масонства, на которой он стоял, тем более уходила из под его ног, чем тверже он старался стать на ней. Вместе с тем он чувствовал, что чем глубже уходила под его ногами почва, на которой он стоял, тем невольнее он был связан с ней. Когда он приступил к масонству, он испытывал чувство человека, доверчиво становящего ногу на ровную поверхность болота. Поставив ногу, он провалился. Чтобы вполне увериться в твердости почвы, на которой он стоял, он поставил другую ногу и провалился еще больше, завяз и уже невольно ходил по колено в болоте.
Иосифа Алексеевича не было в Петербурге. (Он в последнее время отстранился от дел петербургских лож и безвыездно жил в Москве.) Все братья, члены лож, были Пьеру знакомые в жизни люди и ему трудно было видеть в них только братьев по каменьщичеству, а не князя Б., не Ивана Васильевича Д., которых он знал в жизни большею частию как слабых и ничтожных людей. Из под масонских фартуков и знаков он видел на них мундиры и кресты, которых они добивались в жизни. Часто, собирая милостыню и сочтя 20–30 рублей, записанных на приход, и большею частию в долг с десяти членов, из которых половина были так же богаты, как и он, Пьер вспоминал масонскую клятву о том, что каждый брат обещает отдать всё свое имущество для ближнего; и в душе его поднимались сомнения, на которых он старался не останавливаться.
Всех братьев, которых он знал, он подразделял на четыре разряда. К первому разряду он причислял братьев, не принимающих деятельного участия ни в делах лож, ни в делах человеческих, но занятых исключительно таинствами науки ордена, занятых вопросами о тройственном наименовании Бога, или о трех началах вещей, сере, меркурии и соли, или о значении квадрата и всех фигур храма Соломонова. Пьер уважал этот разряд братьев масонов, к которому принадлежали преимущественно старые братья, и сам Иосиф Алексеевич, по мнению Пьера, но не разделял их интересов. Сердце его не лежало к мистической стороне масонства.