Российская восточная окраина (государственное образование)

Российская восточная окраина
республика
← 16 января 1920 — 28 октября 1920 →
Столица	Чита
Глава государства
- 1920	Г. М. Семёнов

К:Появились в 1920 годуК:Исчезли в 1920 году

Запрос «Российская Восточная Окраина» перенаправляется сюда; о восточных окраинах современной Российской Федерации см. Дальний Восток России.

Российская восточная окраина — государственное образование, существовавшее с 16 января по 28 октября 1920 года на территории Восточного Забайкалья.

Указом Верховного правителя А. В. Колчака от 4 января 1920 года Г. М. Семёнову была передана (до получения указаний от назначенного Верховным правителем России А. И. Деникина) «вся полнота военной и гражданской власти на всей территории Российской Восточной Окраины, объединённой российской верховной властью». На основе этого указа атаман Семёнов 16 января 1920 года объявил в Чите о создании «Правительства Российской восточной окраины» во главе с кадетом С. А. Таскиным.

7 апреля дипломатический отдел личной канцелярии Г. М. Семёнова был преобразован в Отдел внешних сношений во главе с генералом Б. Р. Хрещатицким; с 26 июня Б. Р. Хрещатицкий стал управляющим Ведомства иностранных дел.

21 апреля Г. М. Семёнов издал закон о созыве Краевого народного совещания, по которому в этот орган должны были войти представители городских дум, уездного самоуправления, войскового правительства, бурятского национального комитета и общественных организаций. Совещание не получило законодательных полномочий, а его решения носили рекомендательный характер.

6 апреля 1920 года проходившим в Верхнеудинске Съездом трудящихся Западного Забайкалья была провозглашена Дальневосточная республика. 14 мая японцы объявили о согласии вести переговоры с ДВР, и 24 мая на станции Гонгота начались официальные переговоры ДВР и представителей японского командования. Делегация ДВР требовала, чтобы японцы отказались от поддержки Семёнова, но японская сторона настаивала на признании его равноправной стороной при переговорах об объединении дальневосточных областных властей. Делегация ДВР отказалась признать правительство Российской Восточной окраины равноправным партнёром, и переговоры были прерваны.

6 июня 1920 года в Чите открылось Краевое народное совещание, председателем которого был избран кадет А. Г. Василевский. Учитывая стремление депутатов расширить свои функции, Г. М. Семёнов издал 26 июня указ о преобразовании совещания в собрание. Этот орган ведал вопросами финансов, определял жалованье правительственных служащих, обсуждал положение о временном устройстве власти на Российской Восточной окраине. С начала июня по 9 сентября Краевое народное собрание провело 33 открытых и 35 закрытых заседаний. В работе участвовали сначала 10, затем 16 депутатов.

3 июля была опубликована декларация об эвакуации японских войск из Забайкалья. Сразу после этого Г. М. Семёнов предпринял ряд мер, направленных на спасение ситуации, в частности, он попытался договориться об объединении с Приморским областным правительством, большинство в котором составляли противники большевиков. Однако при встрече на станции Маньчжурия Г. М. Семёнова и его окружения с представителем Приморского правительства эсером Н. П. Пумпянским договориться об объединении не удалось.

Среди мер, предпринятых Г. М. Семёновым, было письмо наследнику японского престола с просьбой отсрочить эвакуацию японских войск на четыре месяца (с аналогичным обращением выступило и Краевое народное собрание). Через месяц от военного министерства Японии был получен ответ:

«Японское императорское правительство благодарно Вам и желает сохранить дружественные отношения, но положение, которое нас со многих сторон жмёт, не разрешает нам Ваше желание исполнить. Японское правительство не считает Вас достаточно сильным для того, чтобы Вы великую цель, которая японскому народу великую будущность обеспечивает, провести могли. Ваше влияние на русский народ с каждым днём слабеет, и ненависть, которая народом против Вас чувствуется, нашу политику не поддерживает.»

Командование японскими войсками в Сибири 17 июля 1920 года заключило с представителями ДВР Гонготское соглашение о создании нейтральной зоны, и 25 июля началась эвакуация японских войск из Забайкалья, окончившаяся 15 октября.

Белые понимали невозможность после эвакуации японцев собственными силами удержать ранее занимаемую территорию. На совещании командующего Дальневосточной армией генерал-лейтенанта Н. А. Лохвицкого с командирами трёх корпусов было намечено сосредоточить главную массу войск южнее реки Онон с базированием на станцию Маньчжурия. Белые планировали, пока будет позволять обстановка, удерживать Читу небольшим арьергардом. Этот план был доложен Г. М. Семёнову и не встретил возражений. К 20 августа белые осуществили намеченную перегруппировку. Все тылы белых войск были перемещены за Борзю, в которую также предполагалось эвакуировать правительство Российской Восточной окраины и Краевое народное собрание.

Правительство выехало из Читы 16 августа, депутаты же, заручившись поддержкой Р. К. Бангерского, переезжать в Борзю отказались. В ответ Г. М. Семёнов приостановил до 1 октября работу собрания до проведения дополнительных выборов в его состав. 27 августа Краевое народное собрание приняло предложение меньшевика Ю. М. Полляка не пополнять свой состав, а, передав власть Областной земской управе, подготовить выборы в Народное собрание Восточного Забайкалья.

24 августа на станции Хадабулак делегация Приморского народного собрания и Г. М. Семёнов подписали соглашение, по условиям которого Забайкальская и Приморская области объединялись под властью Приморского правительства, не менее трети делегатов единого Народного законодательного собрания Дальнего Востока должны были составлять представители Забайкалья. Г. М. Семёнов согласился провести в Забайкалье выборы в этот орган на основе соответствующего Положения, принятого в Приморье. Из-за отказа Приморского народного собрания ратифицировать это соглашение оно осталось не реализованным.

2 сентября в Чите возобновило работу Краевое народное собрание. 8 сентября Г. М. Семёнов издал указ о его роспуске, одновременно созывалось Временное Восточно-Забайкальское собрание, которому передавалась вся полнота гражданской власти, его председателем был выбран народный социалист К. С. Шрейбер. 18 сентября было утверждено положение о выборах в Законодательное собрание, которые должны были пройти в конце октября; до отступления белых в Китай выборы состоялись только в Чите 17 октября, в голосовании участвовало 25,6 % избирателей.

16 сентября на станции Гонгота и 26 сентября в Верхнеудинске прошли переговоры об объединении всех областных правительств Дальнего Востока. Под давлением делегации Приморья ДВР была вынуждена признать в Верхнеудинске равноправный статус представителей читинского правительства В. С. Фадеева, Ф.Кузнецова и Г. Ц. Цыбикова.

Тем временем в Нерчинске 15 сентября открылся съезд трудящихся Восточного Забайкалья. Он принял декларацию о признании ДВР и избрал Областной народно-революционный комитет под председательством большевика Б. Г. Жданова. В начале октября под видом партизанских отрядов части НРА ДВР стали занимать ближайшие подступы к Чите. Когда 15 октября завершилась эвакуация японских войск из Читы, Военный совет Амурского фронта потребовал капитуляции Читинского гарнизона. После отказа белых сдаться в ночь на 19 октября началось наступление красных на Читу. Утром 22 октября части НРА вступили в город, причём ряд пунктов уже был занят боевыми дружинами большевистского подполья. 25 октября в Читу переехало правительство ДВР.

26-28 октября состоялись совместные заседания Временного Восточно-Забайкальского собрания и Нерчинского ревкома, а 3 ноября собрание самораспустилось. На конференции 28 октября — 11 ноября 1920 года представители трёх областных правительств законодательно оформили объединение в Дальневосточную республику.

Источники

• Новиков П. А. Гражданская война в Восточной Сибири. — М.: ЗАО «Центрполиграф», 2005. — ISBN 5-9524-1400-1

Отрывок, характеризующий Российская восточная окраина (государственное образование)

Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.