Россинский, Кирилл Васильевич

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
К:Википедия:Страницы на КУ (тип: не указан)
Протоиерей Кирилл Васильевич Россинский
Дата рождения:

17 марта 1774(1774-03-17)

Место рождения:

Новомиргород, Российская империя

Дата смерти:

12 декабря 1825(1825-12-12) (51 год)

Место смерти:

Екатеринодар, Российская империя

Страна:

Российская империя

Сан:

протоиерей

Рукоположен:

1800

Духовное образование:

Новороссийская духовная семинария

Церковь

Русская православная церковь

Награды


Кири́лл Васи́льевич Росси́нский (17 марта 1774 года — 12 декабря 1825 года) — протоиерей войска Черноморского, проповедник[1][2]. Активно участвовал в деле просвещения на вверенной ему территории[2][3]





Биография

Россинский родился 17 марта 1774 года в Новомиргороде в семье священника из Малороссии. Обучение он проходил в Новороссийской духовной семинарии[2], где 20 апреля 1795 года был посвящён в стихарь для проповедования слова Божия. Окончив курс обучения, Россинский устроился учителем информаторского класса и Закона Божия в Новороссийскую семинарию. В 1798 году он женился. Будучи 13 июня 1798 года посвящён в священники (перед этим в дьяконы[3]), он ушёл с учительской службы. Уже 24 августа того же года Россинский был определён священником в Новомиргородскую церковь Рождества Богородицы. Своими успехами в проповедях он привлёк внимание епархиального начальства, в связи с чем был назначен обучать произнесению проповедей новых священников при кафедральной церкви[1][3].

Церковные преобразования

В 1800 году Россинский был возведён в сан протоиерея и переведён в Таганрог. 19 июня 1803 года по просьбе почётной депутации от всего войска Черноморского, он был назначен Афанасием (Ивановым), архиепископом Екатеринославским, в город Екатеринодар войсковым протоиереем Черноморского войска[2] и одновременно первоприсутствующим Екатеринодарского духовного правления. Разносторонние способности и знания помогли приобрести ему вскоре вес среди Черноморского войска и населения. Ввиду малого количества священников в крае (всего 10 человек), Россинский, с согласия войскового начальства, лично выбрал из числа местных жителей и обучил способных людей, которых затем направил к Екатеринославскому Преосвященному для рукоположения. В течение двух лет количество священнослужителей значительно увеличилось. Также вызывал священников из внутренних губерний. Также будучи озабочен малым числом церквей (которых было всего четыре, кроме часовен), он предпринимал иногда поездки по краю на два месяца для сбора подаяний на постройку храмов. Собранные суммы позволили Россинскому в короткие сроки заложить во многих станицах деревянные церкви, для постройки которых вызвал из России мастеров. Также он лично контролировал процессом возведения и материалами. Результатом этого стали 27 церквей, построенных за всё время его службы в Черноморье. Наградой за это Россинскому стали бархатная скуфья и палица[1][3].

Развитие образования Кубани

В дальнейшем Россинский почти всё своё время отдавал делу просвещения в Черноморском крае, имевшем до него только одно низшее учебное заведение. Впоследствии он именовался «просветителем Черноморского края». Он опять обратился к сбору пожертвований и за короткое время сумел собрать более 10 000 рублей ассигнациями. Первой инициативой в этом направлении стало преобразование 14 декабря 1806 года школы в Екатеринодаре в уездное училище; на постройку здания для него и на его содержание войсковая канцелярия постановила отпускать ежегодно пособие в 1500 рублей. Получив назначение смотрителем училища, Россинский быстро смог наполнить его учениками и вызвать из России хороших преподавателей (сам оставался среди них законоучителем). Также содержал за свой счёт более двенадцати детей, учеников училища, бедный родителей. Вероятно, к 1809 году относится смерть его жены, которая сильно подействовала на него: Россинский был готов оставить своё место и уйти в монастырь, но Екатеринославский Архиепископ не дал своего согласия. Благодаря его ходатайству в 1811 году в уездном училище был образован первый класс гимназии, открытие которой было мечтой протоиерея. За свои успехи в деле просвещения 19 января 1812 года Россинский был награждён орденом св. Анны 3-й степени[1][Комм 1][3].

С целью увеличения притока учащихся в уездное училище и подготовки учеников для гимназии он обратился к вопросам открытия приходских школ. Не рассчитывая на помощь войсковой канцелярии, Россинский вновь обратился к благотворительности. Так, была напечатана и распространена Высочайшая грамота 1806 года Черноморскому войску за пожертвования на учебное дело, которая позволила ему собрать сумму денег, достаточную для открытия трёх школ. Последние были открыты в Темрюке, Щербиновке и станице Брюховецкой. Надзирателями в эти школы он выбрал лиц из зажиточных и почётных жителей, которые на основании устава должны были заботиться о внешнем и внутреннем благосостоянии школ. У Екатеринославского Архиепископа им было получено разрешение на преподавание в школах латинского языка и нотного пения для детей священно- и церковнослужителей, с правом отчислять за это на школы известную часть кружечного сбора. Вскоре Россинский открыл четвёртое училище — в Гривном. Вслед за неожиданным запретом Екатеринославским Архиепископом в 1815 году использования церковно-кружечных сумм последовало требование к Россинскому дать отчёт в израсходовании средств. Всё сошлось, но источник доходов иссяк, из-за чего многие учителя оставили свои места. Время с 1815 по 1817 год было самым тяжёлым в жизни Россинского — временем его борьбы за существование школ. Школьное дело было спасено, когда в 1817 году явился благотворитель — курский купец С. В. Антимонов, пожертвовавший 6500 рублей. Заботясь, в свою очередь, о просвещении и образовании детей духовенства Черноморского края, Россинский, собрав более трёх тысяч рублей пожертвований и взяв со многих лиц обещание вносить суммы и далее, открыл в августе 1818 года духовно-приходское училище в Екатеринодаре и стал его первым смотрителем. В 1819 году Россинским были открыты школы ещё в станицах Риговской, Темрюке, Медведовской, Кущёвской, Леушковской и Пластуновской[1][3].

1 декабря 1819 года было получено разрешение открыть на собранные священнослужителем 45 000 рублей гимназию в Екатеринодаре. Непосредственное её открытие состоялось 17 мая 1820 года. Первым её директором, вопреки правилам, был назначен Россинский. Его усердием в гимназию были приглашены хорошие учителя, и некоторых из них он содержал за свой счёт. Благодаря ему при гимназии была сформирована библиотека, куда поступили книги из войсковой канцелярии, Межигорского монастыря и прочих мест. Не экономив на ней, Россинский старался, чтобы все лучшие учебники и специальные ученые сочинения приобретались в библиотеку. Кроме наук, положенных по уставу, в котором числились и изящные науки, основания политической экономии и коммерции, а с 1821 года и греческий язык для желающих, Россинский ввёл, также в 1821 году, ещё преподавание военных наук: артиллерии и фортификации; он хотел также ввести в курс и турецкий язык, но не нашлось для этого подходящего преподавателя. Так как в своей деятельности в сфере просвещения Россинский был совершенно лишён поддержки войсковой канцелярии, только Харьковский университет, в ведении которого находилось школьное дело Черноморского края, являлся единственным пособником для него.

Другая деятельность

Россинский был известен как писатель и сотрудник журналов «Соревнователь просвещения» и «Украинский вестник». Он состоял членом Харьковского Общества наук, считавшего его в числе своих внешних членов по отделению словесных наук, Императорского Человеколюбивого общества, почётным членом Санкт-Петербургского Вольного общества любителей российской словесности. В 1815 году Россинский составил руководство под заглавием: «Краткие правила Российского правописания» (выдержали два издания в Харькове, иждивением Черноморского войска подполковника С. M. Дубоноса). В круг его интересов иногда включалось стихосложение. Отмечался его интерес к музыке и пению: в 1910 году им был приглашён регент, которого он два года содержал за свой счёт, вплоть до образования войскового певческого хора. Также Россинский сочинял проповеди (хотел впоследствии издать их, но из-за смерти дело не сдвинулось), составил пасхалию и разные заметки о Черноморье. Речи его издавались в 1818 («Речь при публичном собрании в Екатеринодарском Уездном Училище 1816 года июля 30-го», Харьков) и в 1820 («Речь при открытии Черноморской Гимназии в Екатеринодаре, 1820 г., мая 17-го», СПб., и «Речь при публичном собрании, в заключение годичного испытания, в Екатеринодарском Училище», Харьков) годах[1][2][3].

Последние годы жизни

Два года (1821 и 1822) Россинский обвинялся, будто он занимался взяточничеством и присвоением общественных сумм; расследование совершенно сняло с него эти обвинения. Кроме того, постепенно Россинский впал в бедность, но войсковая администрация решила выделить ему 5000 рублей ассигнациями. Также его представили к награждению орденом Св. Анны II степени, с алмазными украшениями, но награждение не состоялось. Напряжённая деятельность, при отсутствии поддержки, подорвала силы священнослужителя, и в начале 1825 года он заболел и направил в школьный комитет Харьковского университета просьбу об отставке; после многих попыток удержать его комитет, наконец, предписал Россинскому сдать должность по форме одному из учителей. По причине его болезни сдача дел шла медленно, и, не окончив её, 12 декабря 1825 года он скончался[1][3].

Россинский погребён в Екатеринодарском Воскресенском соборе, по левую сторону алтаря. Над прахом его не поставлено памятника, но в Екатеринодарском окружном училище остался портрет К.В.Россинского, на котором его рукой написано: " Aliis inserviendo consumor", что в переводе с латинского означает: "Служа другим, расточаю себя".

Награды

Настоящее время

В декабре 1999 года в честь Россинского университет «МЭГУ-Краснодар» получил своё современное название – «Институт международного права, экономики, гуманитарных наук и управления имени К.В. Россинского»К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 2910 дней]

В честь К. В. Россинского была названа одна из улиц Краснодара. В память Россинского в Екатеринодаре была открыта бесплатная городская читальня[1].

Россинский внес вклад в образование Кубанского казачьего хора. Ему была установлена табличка с горельефом на здании центрального концертного зала в 2011 годуК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 2910 дней].

Напишите отзыв о статье "Россинский, Кирилл Васильевич"

Комментарии

  1. Документы, свидетельствующие о деятельности Россинского в сфере просвещения, частично представлены в: Акты, собранные Кавказской Археографической Комиссией. — Тифлис, 1874. — Т. VI. Часть I. — С. 136, 137, 139—142, 145.

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 6 7 8 Виноградов А. Россинский, Кирилл Васильевич // Русский биографический словарь / Под ред. А. А. Половцова. — Петроград, 1918. — Т. XVII. — С. 162—164.
  2. 1 2 3 4 5 Геннади Г. Н. Россинский, Кирилл Васильевич // Справочный словарь о русских писателях и ученых, умерших в XVIII и XIX столетиях и Список русских книг с 1725 по 1825 г. — Москва, 1906. — Т. III. — С. 268.
  3. 1 2 3 4 5 6 7 8 Золотаренко В. Краткая биография протоиерея черноморского войска Кирилла Россинского // Журнал министерства народного просвещения. — Санкт-Петербург, 1850. — Т. LXVI. Отд. V. — С. 1—12.

Литература

  • Бардадым В. П. – Радетели Земли Кубанской (о выдающихся людях Кубани). Краснодар, 1998
  • Мамонтов А. Приложение № 10 : Заслуги первого директора Черноморской гимназии, протоиерея К. В. Россинского, по распространению просвещения в Черномории // Приложения к Циркуляру по управлению Кавказским учебным округом. — Тифлис, 1874. — 43 с.
  • Кияшко И. И. Войсковой протоиерей о. Кирилл Россинский (1774—1825), с портретом // Кубанский сборник на 1913 год: Труды Кубан. обл. статист. комитета / Под ред. Л. Т. Соколова. — Екатеринодар, 1913. — Т. 18. — С. 525—534.

Отрывок, характеризующий Россинский, Кирилл Васильевич

– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего полным огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч.
– Алпатыч! – вдруг окликнул старика чей то знакомый голос.
– Батюшка, ваше сиятельство, – отвечал Алпатыч, мгновенно узнав голос своего молодого князя.
Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за толпой и смотрел на Алпатыча.
– Ты как здесь? – спросил он.
– Ваше… ваше сиятельство, – проговорил Алпатыч и зарыдал… – Ваше, ваше… или уж пропали мы? Отец…
– Как ты здесь? – повторил князь Андрей.
Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу бледное и изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был послан и как насилу мог уехать.
– Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? – спросил он опять.
Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:
«Смоленск сдают, – писал он, – Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж».
Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.
– Вы полковник? – кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. – В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, – кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, – место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.
Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал, обращаясь к Алпатычу:
– Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и ехать в Лысые Горы.
– Я, князь, только потому говорю, – сказал Берг, узнав князя Андрея, – что я должен исполнять приказания, потому что я всегда точно исполняю… Вы меня, пожалуйста, извините, – в чем то оправдывался Берг.
Что то затрещало в огне. Огонь притих на мгновенье; черные клубы дыма повалили из под крыши. Еще страшно затрещало что то в огне, и завалилось что то огромное.
– Урруру! – вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепешек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара.
Человек во фризовой шинели, подняв кверху руку, кричал:
– Важно! пошла драть! Ребята, важно!..
– Это сам хозяин, – послышались голоса.
– Так, так, – сказал князь Андрей, обращаясь к Алпатычу, – все передай, как я тебе говорил. – И, ни слова не отвечая Бергу, замолкшему подле него, тронул лошадь и поехал в переулок.


От Смоленска войска продолжали отступать. Неприятель шел вслед за ними. 10 го августа полк, которым командовал князь Андрей, проходил по большой дороге, мимо проспекта, ведущего в Лысые Горы. Жара и засуха стояли более трех недель. Каждый день по небу ходили курчавые облака, изредка заслоняя солнце; но к вечеру опять расчищало, и солнце садилось в буровато красную мглу. Только сильная роса ночью освежала землю. Остававшиеся на корню хлеба сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина ревела от голода, не находя корма по сожженным солнцем лугам. Только по ночам и в лесах пока еще держалась роса, была прохлада. Но по дороге, по большой дороге, по которой шли войска, даже и ночью, даже и по лесам, не было этой прохлады. Роса не заметна была на песочной пыли дороги, встолченной больше чем на четверть аршина. Как только рассветало, начиналось движение. Обозы, артиллерия беззвучно шли по ступицу, а пехота по щиколку в мягкой, душной, не остывшей за ночь, жаркой пыли. Одна часть этой песочной пыли месилась ногами и колесами, другая поднималась и стояла облаком над войском, влипая в глаза, в волоса, в уши, в ноздри и, главное, в легкие людям и животным, двигавшимся по этой дороге. Чем выше поднималось солнце, тем выше поднималось облако пыли, и сквозь эту тонкую, жаркую пыль на солнце, не закрытое облаками, можно было смотреть простым глазом. Солнце представлялось большим багровым шаром. Ветра не было, и люди задыхались в этой неподвижной атмосфере. Люди шли, обвязавши носы и рты платками. Приходя к деревне, все бросалось к колодцам. Дрались за воду и выпивали ее до грязи.
Князь Андрей командовал полком, и устройство полка, благосостояние его людей, необходимость получения и отдачи приказаний занимали его. Пожар Смоленска и оставление его были эпохой для князя Андрея. Новое чувство озлобления против врага заставляло его забывать свое горе. Он весь был предан делам своего полка, он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков с ними. В полку его называли наш князь, им гордились и его любили. Но добр и кроток он был только с своими полковыми, с Тимохиным и т. п., с людьми совершенно новыми и в чужой среде, с людьми, которые не могли знать и понимать его прошедшего; но как только он сталкивался с кем нибудь из своих прежних, из штабных, он тотчас опять ощетинивался; делался злобен, насмешлив и презрителен. Все, что связывало его воспоминание с прошедшим, отталкивало его, и потому он старался в отношениях этого прежнего мира только не быть несправедливым и исполнять свой долг.