Росс, Роберт Болдуин

Роберт Болдуин Росс
Robert Baldwin Ross
Роберт Росс ок. 1911
Дата рождения:	25 мая 1869(1869-05-25)
Место рождения:	Тур, Франция
Дата смерти:	5 октября 1918(1918-10-05) (49 лет)
Место смерти:	Лондон, Великобритания
Род деятельности:	художественный критик

Не следует путать с генералом Наполеоновских войн и Англо-американской войны Робертом Россом.

Роберт (Робби) Болдуин Росс (англ. Robert Baldwin "Robbie" Ross; 25 мая 1869, Тур, Франция — 5 октября 1918, Лондон, Великобритания) — журналист и художественный критик канадского происхождения, друг и литературный душеприказчик Оскара Уайльда.

Биография

Ранние годы

Росс родился во Франции, но с раннего возраста жил в Англии. Его отец Джон Росс провел большую часть жизни в Канаде, где стал юристом и генеральным прокурором в 1853 году, в 1853—1862 годах он был президентом железнодорожной компании «Grand Trunk Railway». Мать Росса, Августа Элизабет Болдуин, была дочерью канадского вице-премьера Роберта Болдуина. У Роберта было две сестры и двое братьев, с одним из которых, Алеком, он был особенно близок. Близкие называли его Робби.

Мать отдала Робби в престижную начальную школу Сэндройд в Суррее, где тот показал себя хорошим учеником. Биографы предполагают, что именно тогда у него случились первые гомосексуальные опыты. В 13 лет Робби приняли на классическое отделение в Грифтон-колледж, после того как он проявил себя способным учеником в области античной литературы и искусства. Однако его мать решила что он недостаточно крепок и здоров, чтобы учиться в частной школе и четыре следующих года Робби учился дома. Он интересовался искусством и литературой, и его брат Алек, к тому времени уже окончивший Кембридж, вводил Робби в литературные круги Лондона. Примерно в то же время Робби познакомился с Оскаром Уайльдом, как именно это произошло, точно не известно.

В 1887 году мать Робби попросила семейство Уайльдов присматривать за ним, пока она путешествует по Европе, а он учится на подготовительных курсах в Ковент-Гарден, чтобы подготовиться к поступлению в Кембридж.

В 1888 году Робби приняли в Кингс-колледж в Кембридже. Поступил он туда потому что хотел изучать историю, среди преподавателей которой был Оскар Браунинг, впоследствии помогавший Россу. Однокурсники Робби недолюбливали, отчасти из-за его поведения и смелых статей в университетском журнале. В марте 1889 группа из шести человек напала на Робби и столкнула его в фонтан во дворе колледжа. Этот инцидент вывел Росса из себя, особенно когда тот узнал что обидчиков не ждет наказание. У Робби случился нервный кризис и семья забрала его домой. Итоги года учебы оказались неутешительными, и он решил бросить университет. В то же время кто-то из близких заподозрил Робби в гомосексуальности, и тот это подтвердил. Реакция семьи была неоднозначной, и Робби решили отправить куда-нибудь подальше от соблазнов Лондона. Робби уехал в Эдинбург, где работал в журнале «Scott observer». Журнал вскоре переехал в Лондон, и Робби стал там свободным журналистом. Для него это была удачная позиция — будучи журналистом, он мог с полным правом вращаться в литературных кругах. Возможно, именно выход «Дориана Грея» вдохновил Робби на то, чтобы впервые попробовать свои силы в прозе. Он написал небольшой рассказик «Как мы потеряли Книгу Яшар». Творчество Росса было довольно скудным — за всю жизнь он написал всего несколько коротких рассказов. В декабре 1891 года Уолтер Безант предложил ему место младшего редактора в журнале Союза Писателей. Это дало Робби совсем уж устойчивое положение в самом центре литературной жизни Лондона.

На пару с Мором Эйди Роберт написал предисловие к переизданию «Мельмота Скитальца» Чарльза Мэтьюрина. Это предисловие Робби отослал весьма известному и влиятельному в то время критику Эдмунду Госсу, желая обратить на себя его внимание, и преуспел в этом. Несмотря на множество отличий во взглядах и вкусах, они стали друзьями и достаточно близко общались на протяжении всей жизни. С Мором Робби сошелся настолько близко, что они вместе сняли квартиру, не как любовники, но как два холостяка с общими вкусами в искусстве и литературе и общими же привычками. В это же время Робби, которого всегда отличал тонкий вкус в живописи, завел множество интересных знакомств в артистических кругах, например с юным Обри Бердслеем и Уильямом Ротенштайном, с которыми впоследствии тесно общался.

В 1893 году Робби оказался вовлечен в неприятный инцидент. Он вступил в связь с юношей из хорошей семьи и ему едва удалось избежать скандала, когда родители мальчика узнали об этом. После этой истории Робби подчинился воле семьи, которая решила отослать его подальше от всяческих соблазнов и уехал в швейцарский Давос, где жил на тот момент старший брат Робби Джек. Уехать оттуда у Робби получилось значительно раньше, чем он рассчитывал. Семья пригласила его съездить в Канаду. Это была его единственная поездка в Канаду, если не считать пребывания там в младенчестве. Вернулись они с Алеком в Лондон в июне 1894.

Суд над Уайльдом

В это время в жизни Уайльда наступил переломный момент. После триумфа премьеры «Как важно быть серьёзным» 18 февраля 1895 года, отец любовника Уайльда Бози Дугласа оставил драматургу свою визитную карточку с провокационной надписью. Это стало последней каплей для Уайльда, которого Куинсбери преследовал уже больше года. Уайльд под влиянием Бози подал на Куинсбери в суд, напрасно Робби пытался его отговорить. Куинсбери оправдали, но он подал в свою очередь в суд на Уайльда. Писателя все знакомые уговаривали уехать. Уайльд остался и его арестовали. После ареста он попросил Робби сходить к нему домой и забрать его вещи. Робби забрал также часть личных бумаг и рукописей Уайльда, он справедливо опасался, что их могут использовать в качестве компромата на суде. В нескольких газетах промелькнула информация, что Робби был с Оскаром, когда того арестовывали. Пребывание его в стране было небезопасным — уже сотни джентльменов на волне истерии, которая поднялась после ареста Уайльда, покинули Англию. Уступив настойчивым просьбам матери Робби в компании Реджи Тернера пересек Ла-Манш и остановился в отеле в Кале — как можно ближе к Англии. Оттуда Робби, Реджи и Бози следили за процессом по газетам. 20 мая началось повторное слушание дела, и закончилось оно 25 мая обвинительным приговором. Это совпало с днем рождения Робби и с известием о смерти жены его брата Джека. Робби вернулся в Англию на похороны. Робби навещал Уайльда в тюрьме и занимался улаживанием его финансовых проблем. Оскар жаловался ему на Бози, когда Робби передавал это Бози, тот обижался на него, считая, что Робби специально настраивает Оскара против него.

Ещё до падения Оскара Робби начал получать от различных издателей запросы на написание небольших изящных юмористических штучек, которые неплохо ему давались. В частности, один издатель особенно интересовался лимериками в его исполнении, утверждая, что наслышан о его великолепной способности к их сочинению. Но у Робби не было ни настроения ни времени на творчество. Возможно, именно нервное напряжение сказалось на очередном резком ухудшении его здоровья. Обострилась проблема с почкой, отбитой ещё в детстве, во время школьного крикетного матча. После длительных консультаций врачей было постановлено, что единственный выход исправить ситуацию — это удалить её. Но операция была очень опасной и вполне могла окончиться летальным исходом, даже несмотря на то, что Робби должен был оперировать один из лучших хирургов того времени, сэр Фредерик Тревес. Робби написал завещание, уладил все свои дела и приготовился к возможности смерти. В течение нескольких недель после операции жизнь Робби висела на волоске. Как пишет биограф, выкарабкаться Робби помогла его вера.

После освобождения Уайльда

В мае 1897 года Оскара выпустили из тюрьмы, Робби и Реджи ждали его во Франции. В течение нескольких месяцев Уайльд не заговаривал о Бози, но в какой-то момент стало очевидно, что их встреча неизбежна. Все его друзья пришли в ярость, и Робби не в последнюю очередь. Все уговаривали Оскара одуматься, напоминали, что Бози погубил его, тот все понимал, но одумываться не собирался. В сентябре Уайльд уехал в Неаполь к Бози, наперекор всем. Робби чуть ли не впервые в жизни утратил природную сдержанность и забросал Оскара серией гневных писем, полных упреков и возмущения. Помирились они через несколько месяцев.

В этот период времени значительно больший повод для беспокойства, нежели Оскар, давал Робби Обри Бердслей, который сильно болел. Вскоре после смерти Бердслея Робби заказали написать панегирик, который в итоге вошел в издание комедии Бена Джонсона «Вольпоне», выпущенной Смизерсом. В мае Робби помог матери и сестре Бердслея организовать поминальную мессу в иезуитской капелле и оплатил половину расходов за неё.

Писал Робби мало. Не считая панегирика и одного непримечательного рассказа, он за почти два года не написал вообще ничего. И дело было не только в нехватке времени, но и в том, что Робби до сих пор толком не нашел себя. Но тут ему подвернулся случай узнать, чем бы он хотел заниматься в жизни. В компании Реджи Тернера он отправился в двухмесячную поездку по Италии. Она оживила никогда не утихавший в Робби интерес к искусству, и он окончательно понял, что ему стоит попробовать себя на поприще художественного критика. В Лондоне как раз открылась галерея «Карфакс», образованная Дж. Р. Фотергиллом, Робби стал там завсегдатаем, активно заводя знакомства в артистических кругах и пребывая в курсе всех новейших течений в современном искусстве. В то время он написал рассказ про одного ученого-археолога, опубликованный в журнале «Корнхилл» в октябре 1900 года и оказавшийся одним из самых удачных.

Оскар серьёзно болел и сразу после операции на ухе 10 октября послал Робби телеграмму с просьбой срочно приехать. Тот появился в Париже 16 октября, как раз в день рождения Оскара и обнаружил, что тот находится в весьма приподнятом состоянии духа. Робби не был убежден в том, что Оскар умирает, к тому же его присутствие срочно требовалось на юге Франции, где его ждала мать. Он уехал 12 ноября, оставив с Оскаром Реджи Тернера. Тот каждый день сообщал ему о состоянии Оскара, а 28 ноября телеграфировал: «Почти безнадежен». Робби тут же выехал из Ривьеры ночным поездом. Когда Робби приехал, Оскар уже не мог разговаривать. Было ясно, что он умирает. Оскар уже давно высказывал пожелание стать католиком, но Робби чувствовал, что это намерение со стороны Уайльда недостаточно серьёзно. Но теперь, перед смертью Оскара, он нашел католического священника, который совершил крещение и предсмертное помазание. В два часа дня 30 ноября 1900 года Уайльд умер. Робби и Реджи были рядом до самого конца. Робби предстояло разбираться со всевозможными формальностями, организовывать похороны, улаживать финансовые вопросы. Для похорон Робби выбрал временный участок на кладбище Баньо и оформил его на своё имя. Он собирался потом перенести гроб с телом на кладбище Пер-Лашез, но тогда ещё не очень хорошо представлял себе, какой памятник заказать. Бози, который не явился, несмотря на все телеграммы, к Оскару, пока тот ещё был жив, на похоронах исполнял роль главного плакальщика. Они с Робби обменялись у могилы несколькими резкими фразами. Вернувшись к матери в Ментон, Робби погрузился в ответы на письма с соболезнованиями — это помогало ему справляться с горем.

После смерти Уайльда

Робби поступали многочисленные предложения написать по свежим следам биографию Уайльда, но он отказывался, — считал, что для этого ещё не пришло время. По возвращении в Лондон его ожидало новое занятие. В галерее «Карфакс» освободилось место администратора, его предложили Робби — и он взялся за это дело совместно с Мором Эйди. Управление галереей оказалось гораздо более сложным занятием, чем он предполагал, так как предшественники оставили ему дела в полном беспорядке. На наведение порядка ушло все лето и часть осени, зато в ноябре в галерее состоялась крупная выставка сатирических рисунков Макса Бирбома. Другой обязанностью Робби оставался присмотр за литературным наследием Уайльда. Этому он уделял очень много внимания и сил. Первым делом он официально оформил свой статус литературного душеприказчика Уайльда, которым тот наделил его ещё в письме, написанном из Редингской тюрьмы. Робби был настроен решительно и серьёзно: он верил в то, что, пусть и спустя много лет, но все наследие Уайльда вновь займет достойное место в литературе и на сцене, а все доходы будут идти его сыновьям.

У Робби наконец появилась личная жизнь. В самом начале 1903 года он встретил юного и весьма привлекательного восемнадцатилетнего клерка Фредди Смита, с которым вступил в отношения, столь отличающиеся от его предыдущих многочисленных и мимолетных сексуальных связей. В 1903 ему было уже 34 года. Разница в возрасте их не смущала, Фредди по образованию и происхождению был Робби не ровня — но горел энтузиазмом в плане получения новых знаний и улучшения манер, и Робби явно с удовольствием занимался обучением юного любовника. Он нанял Фредди в качестве своего личного секретаря — и не только для прикрытия, ему и правда очень нужен был секретарь: и в «Карфаксе», и в улаживании дел с литературным наследством Уайльда.

В эти годы укрепились позиции Робби как весомой фигуры в мире искусства. В 1903 году в «Карфаксе» прошла очень успешная выставка работ Роджера Фрая, критика и художника, после которой «Карфакс» заслужила репутацию респектабельного места, в котором постоянно бывали знатоки искусства. Робби начали приглашать для участия в различных комитетах по искусству и т. д. В 1904 году с разрешения Робби на немецком языке был впервые опубликован отрывок «De Profundis», произведения-письма, написанного Оскаром Уайльдом в тюрьме. В следующем году отредактированная и урезанная версия книги вышла и в Англии. В ходе одного из обсуждений книги Робби поссорился с Бози, отзывавшимся о книге пренебрежительно, не зная, что на самом деле это послание было адресовано ему.

1905 год завершился успешно, в Дрездене состоялась премьера «Саломеи», «De Profundis» продавалась прекрасно, велись переговоры с Джорджем Александром по выкупу прав на «Идеального мужа» и «Как важно быть серьёзным», и в начале 1906 года банкротство Уайльда было наконец официально аннулировано, а вся прибыль от авторских прав начала поступать его сыновьям Сирилу и Вивиану. Аннулирование банкротства позволило Робби начать подготовку полного собрания сочинений Уайльда. В течение 1906 года Робби по просьбе главного редактора «Академии» Гарольда Чайлда писал критические статьи практически каждую неделю, на самые различные темы: об искусстве, театре, литературе. Также в то время Робби регулярно писал статьи для специального приложения к «Дейли Мейл», его редактором как раз стал Эдмунд Госс. Рецензии Робби появлялись в этом приложении по соседству со статьями Томаса Гарди и молодого Честертона. Летом 1908 года началось издание 12-томника Уайльда — как писал в своей колонке в «Таймс» Гарольд Чайлд, исключительно благодаря самоотречению, стараниям, хлопотам и преданной заботе Робби. В том же году Робби реализовал давно задуманный план: перенос праха Уайльда на кладбище Пер-Лашез. Вместе с сыном Уайльда, Вивианом, Робби поехал в Париж проследить за процессом. Памятник он заказал у молодого американского скульптора Джейкоба Эпштейна. 1908 год закончился безусловным триумфом Робби. 1 декабря в лондонском отеле «Ритц» собралось более ста пятидесяти гостей, чтобы поприветствовать его и поблагодарить за всю работу, которую он проделал для восстановления репутации Оскара Уайльда как выдающегося писателя и драматурга.

Публикация собственных работ

К 40 годам у Робби ещё не появилось ни одной книги. И вовсе не потому, что некому было издать: у него были прекрасные связи в литературных кругах, к тому же уже несколько раз ему поступали предложения написать биографию Уайльда. Он отказывался, мотивируя это тем, что был слишком вовлечен в события, чтобы объективно о них поведать. На самом деле, возможно, причина была ещё и в том, что Робби мог чувствовать неспособность взяться за большой объем. Его идеальным размером были эссе от тысячи до трех тысяч слов. Однако же первая книга все-таки вышла в 1909 году — это была книга об Обри Бердслее. Обильное количество иллюстраций удачно скрывало тот факт, что авторского текста в книге, собственно, совсем немного — меньше десяти тысяч слов. Но написана она была, безусловно, весьма проникновенно. Ещё одной причиной, по которой Робби не мог браться за большой объем литературной работы, стала его новоприобретенная привычка проводить время на самом эдвардианском из развлечений — приемах в загородных резиденциях. Робби был очень популярен на таких мероприятиях — светский, любезный, с отточенным чувством юмора.

В сентябре 1909 года вышла вторая его книга, сборник эссе, журналистских статей и коротких рассказиков, «Маски и фазы». Сам Робби охарактеризовал её как «лоскутное одеяло». Критики приняли книгу достаточно дружелюбно, хоть некоторые и намекали осторожно на её старомодность. Многие из собранных в книге работ действительно были написаны в 90-е годы XIX века. Его позиция как влиятельного художественного критика в Лондоне продолжала укрепляться, однако же в директора галереи Тейт его не взяли, выбрали другого кандидата, что Робби сильно расстроило. Зато в личной жизни в этот период у него все было хорошо. Отношения с Фредди процветали. Последний унаследовал достаточную сумму денег от дальнего родственника, чтобы чувствовать себя финансово независимым, и перестал работать у Робби секретарем.

Разбирательства в суде

В начале 1910-х годов Робби прошел через череду судебных процессов. Бози, оказавшийся на пороге банкротства, подал в суд на Рэнсома, биографа Уайльда, использовавшего книгу De Profundis. Он мотивировал это тем, что книга содержит клевету на него и умаляет его значение. Робби предложил Рэнсому, с которым сотрудничал в написании биографии, оплатить все судебные издержки. Суд, исход которого решило зачитывание вслух полного текста De Profundis, Бози проиграл и затаил злобу на Робби.

Робби тем временем сменил работу. Редактор «Морнинг Пост» ушел в отставку, и Робби тут же вслед за ним подал заявление об увольнении. Зато его приняли на работу в Арт-Галерею Йоханнесбурга, для которой он должен был собирать по всей Англии предметы искусства и картины. В частности, Робби приобрел для этой галереи довольно известные работы прерафаэлитов: Милле, Россетти и Брауна. Также он стал оценщиком картин и рисунков в Налоговом управлении. Новая работа требовала от него много путешествовать и посещать богатые дома, в которых после смерти хозяев требовалась оценка картин. Эта работа предоставила ему ещё более прочное положение в самых высших кругах английского общества.

Известия об успехе Робби ещё больше подстегивали ненависть и зависть Бози. Робби понимал, что Бози так просто не успокоится и ожидал атаки противника. И действительно, Бози решил отомстить. Через пару месяцев Бози с помощью своего друга Кросланда выпустил книгу «Оскар Уайльд и я» полную оскорблений как в адрес самого Уайльда, так и Роберта. Он также нанял частного детектива следить за Робби и Фредди Смитом и отослал в Скотланд-Ярд донос о преступной связи Робби и Фредди. Тем временем Робби съездил в Россию, куда его пригласили на первую российскую постановку «Саломеи». Из их отношений с Фредди ушла былая страсть, и они вскоре расстались.

В декабре 1913 года Робби переехал и всего через несколько дней выяснил, что въехавший в тот же дом Бози пытался подкупить одного из членов обслуживающего персонала, чтобы тот выкрал бумаги из квартиры Робби. К счастью, владелец здания вошел в положение Робби и выселил Бози. Против Бози выдвинул обвинения его тесть, и тот поспешно уехал во Францию, туда же за ним поехал и Кросланд. Робби решил воспользоваться этим, и в их отсутствие в марте 1914 года подал иски сразу на обоих, обвиняя в клевете. Робби надеялся, что они не станут возвращаться в Англию, и Бози действительно остался во Франции, а вот Кросланд вернулся и был арестован. Начались слушания в мировом суде, были приглашены свидетели и с той и другой стороны. После длительных слушаний, судья заявил, что не считает Кросланда виновным, что, впрочем, вовсе не означает, что он считает виновным Робби. Такой исход был унизительным для Робби, он понимал, что станет объектом пересудов, критики и даже жалости в Лондоне.

В августе разразилась Первая Мировая война, и с её началом в Англию из Франции вернулся Бози Дуглас, чего так боялся Робби. Сразу по прибытии его арестовали. Бози выдвинул встречный иск против Робби и назвал имена четырех людей, с которыми, по его утверждению, у Робби за последние 20 лет были сексуальные связи. В защиту Робби выступили Герберт Уэллс, который последние годы близко сдружился с Робби, и Эдмунд Госс, заявивший что они с женой знают Робби уже много лет как человека исключительно порядочного. Вивиан Холланд сказал, что Робби фактически заменил ему отца и очень многое для него сделал; также он подтвердил, что Робби не извлекал никакой денежной выгоды из литературного наследия Уайльда, в чем Робби обвиняли Бози и Кросланд. Судья впрочем четко дал понять, на чьей стороне находятся его симпатии, заявив, что Робби ни разу не дал понять, что относится к гомосексуальности с отвращением — в отличие от лорда Дугласа, известного своими активными кампаниями, направленными на борьбу с этой мерзостью. Однако же суд оказался неспособным прийти к единому решению. Назначили новое заседание. Робби, решив что не выдержит дальнейших пересудов, забрал своё заявление против Бози. В 1915 году в суд на Робби подал Кросланд, который обвинял Робби в злостном преследовании, ссылаясь на прошлогодний процесс. Дело за неимением весомых доказательств было закрыто.

Последние годы

Последние годы жизни Робби неразрывно связаны с известным английским поэтом Зигфридом Сассуном. Они познакомились в 1913 году на вечеринке у Эдмонда Госса, но, несмотря на довоенное ещё знакомство, по-настоящему они подружились уже во время войны. Сассун отправился служить ещё до начала войны, движимый патриотическим порывом, однако со временем в его стихах все чаще начала звучать неприкрытая правда ужасной окопной жизни и горькие обвинения, бросаемые им высшим чинам и власть имущим, обогащавшимся на кровавой бойне. Это настроение было очень близко Робби, который ненавидел войну. К Сассуну он относился как опекун и заботливый дядя: поддерживал морально, помогал советами, предоставлял кров, ввел его в литературные круги и лично познакомил со многими писателями, в частности с Гербертом Уэллсом и Арнольдом Беннетом. Сассун немало написал о Робби в своей автобиографии «Путешествие Зигфрида». В то же время Робби познакомился с юным поэтом Уилфредом Оуэном, которого также поддерживал.

В тот период Робби, занимался не только тем, что морально поддерживал фронтовых поэтов. В частности, он помог переправить в Южную Африку коллекцию, собранную для Йоханнесбургской галереи, которая должна была открыться весной 1917 года. Также он согласился на должность оплачиваемого советника Мельбурнской национальной галереи Виктории, для этой галереи он начал приобретать ценные экземпляры в коллекцию. Он даже собирался отправиться в Австралию и лично встретиться с её руководством.

В начале 1918 года Робби много болел — сказывались постоянные стрессы и переживания, а также удаленная почка. 5 октября Робби вернулся после долгого обеда с друзьями и сказал экономке, что у него побаливает в груди и он ненадолго приляжет. Когда та зашла разбудить его к ужину, он был мертв. Ему было всего 49 лет. Вскрытие показало, что смерть наступила в результате потери сознания, вызванной хроническими бронхитом и гастритом. В соответствии с его завещанием он был кремирован. Другим пунктом завещания было желание быть погребенным в могиле Оскара Уайльда. Разрешения на это родственникам Робби удалось добиться только в 1950 году, когда Марджори Росс, жена его племянника Уильяма доставила урну в Париж и поместила в специальном углублении, которое по просьбе Робби сделал в памятнике Джейкоб Эпштейн: уже тогда Робби решил, что найдет последнее пристанище рядом с другом.

Источники

• [sige-vic.livejournal.com/tag/robbie%20ross Пересказ книги Robbie Ross: Oscar Wilde’s Devoted Friend на русском языке]
• Jonathan Fryer. Robbie Ross: Oscar Wilde's Devoted Friend. — New York: Carroll & Graf, 2000. — ISBN 9780786709274.

Литература

• Maureen Borland. Wilde's devoted friend : a life of Robert Ross, 1869-1918. — Oxford: Lennard Pub., 1990. — ISBN 9781852910853.
• Robert Ross, friend of friends : letters to Robert Ross, art critic and writer, together with extracts from his published articles / Под ред. Margery Ross. — London: Jonathan Cape, 1952.
• After Berneval : letters of Oscar Wilde to Robert Ross / Под ред. Randolph Schwabe. — Westminster: Beaumont Press, 1922.
• Neil McKenna. The Secret Life of Oscar Wilde. — New York: Basic Books, 2006. — ISBN 9780465044399.
• Joseph Pearce. The unmasking of Oscar Wilde. — San Francisco: Ignatius Press, 2004. — ISBN 9781586170264.

Ссылки

• [www.gutenberg.org/browse/authors/r#a5421 Произведения Роберта Росса на проекте Гутенберг]
• [www.npg.org.uk/collections/search/portrait.php?search=ap&set=55%3BProminent+men+and+women%3A+by+Rothenstein&page=1&rNo=5 Портрет Роберта Росса кисти Уильяма Ротенштейна]
• [www.nyu.edu/library/bobst/research/fales/exhibits/wilde/9prison.htm Рукописные копии писем Роберта Росса, его роспись]

Отрывок, характеризующий Росс, Роберт Болдуин

Вызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он несколько иначе понимает любовь к женщине. Он сказал, что он во всю свою жизнь любил и любит только одну женщину и что эта женщина никогда не может принадлежать ему.
– Tiens! [Вишь ты!] – сказал капитан.
Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром и потому, тем более, над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?
Капитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все таки просит продолжать.
– L'amour platonique, les nuages… [Платоническая любовь, облака…] – пробормотал он. Выпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда то вдаль, рассказал всю свою историю: и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал сначала, – свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.
Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.
Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся в городе.
Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.
Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!» – подумал он. И вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не упасть.
Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.


На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.
– Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель. (Только графине одной была постелена постель на кровати; m me Schoss и обе барышни должны были спать на полу на сене.)
– Нет, мама, я лягу тут, на полу, – сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна послышался явственнее. Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня видела, как тонкие плечи ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.
– Ложись, голубушка, ложись, мой дружок, – сказала графиня, слегка дотрогиваясь рукой до плеча Наташи. – Ну, ложись же.
– Ах, да… Я сейчас, сейчас лягу, – сказала Наташа, поспешно раздеваясь и обрывая завязки юбок. Скинув платье и надев кофту, она, подвернув ноги, села на приготовленную на полу постель и, перекинув через плечо наперед свою недлинную тонкую косу, стала переплетать ее. Тонкие длинные привычные пальцы быстро, ловко разбирали, плели, завязывали косу. Голова Наташи привычным жестом поворачивалась то в одну, то в другую сторону, но глаза, лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо. Когда ночной костюм был окончен, Наташа тихо опустилась на простыню, постланную на сено с края от двери.
– Наташа, ты в середину ляг, – сказала Соня.
– Нет, я тут, – проговорила Наташа. – Да ложитесь же, – прибавила она с досадой. И она зарылась лицом в подушку.
Графиня, m me Schoss и Соня поспешно разделись и легли. Одна лампадка осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых Мытищ за две версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили мамоновские казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон адъютанта.
Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам, доносившимся до нее, и не шевелилась. Она слышала сначала молитву и вздохи матери, трещание под ней ее кровати, знакомый с свистом храп m me Schoss, тихое дыханье Сони. Потом графиня окликнула Наташу. Наташа не отвечала ей.
– Кажется, спит, мама, – тихо отвечала Соня. Графиня, помолчав немного, окликнула еще раз, но уже никто ей не откликнулся.
Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из под одеяла, зябла на голом полу.
Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок. Пропел петух далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только слышался тот же стой адъютанта. Наташа приподнялась.
– Соня? ты спишь? Мама? – прошептала она. Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она, быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась за холодную скобку двери.
Ей казалось, что то тяжелое, равномерно ударяя, стучит во все стены избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся сердце.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она уввдит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был, какой был этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее воображении олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу в углу и приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила себе какое то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила влекла ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках другой человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие то человека (это были доктор и камердинер).
Камердинер приподнялся и прошептал что то. Тимохин, страдая от боли в раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное явление девушки в бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные слова камердинера; «Чего вам, зачем?» – только заставили скорее Наташу подойти и тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было это тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на одеяле князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.
Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
Он улыбнулся и протянул ей руку.


Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.
Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что то понять и припомнить.
– Не хочу больше. Тимохин тут? – спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.
– Я здесь, ваше сиятельство.
– Как рана?
– Моя то с? Ничего. Вот вы то? – Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что то.
– Нельзя ли достать книгу? – сказал он.
– Какую книгу?
– Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем то очень остался недоволен, что то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.
– И что это вам стоит! – говорил он. – У меня ее нет, – достаньте, пожалуйста, подложите на минуточку, – говорил он жалким голосом.
Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.
– Ах, бессовестные, право, – говорил доктор камердинеру, лившему ему воду на руки. – Только на минуту не досмотрел. Ведь вы его прямо на рану положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как он терпит.
– Мы, кажется, подложили, господи Иисусе Христе, – говорил камердинер.
В первый раз князь Андрей понял, где он был и что с ним было, и вспомнил то, что он был ранен и как в ту минуту, когда коляска остановилась в Мытищах, он попросился в избу. Спутавшись опять от боли, он опомнился другой раз в избе, когда пил чай, и тут опять, повторив в своем воспоминании все, что с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему пришли эти новые, сулившие ему счастие мысли. И мысли эти, хотя и неясно и неопределенно, теперь опять овладели его душой. Он вспомнил, что у него было теперь новое счастье и что это счастье имело что то такое общее с Евангелием. Потому то он попросил Евангелие. Но дурное положение, которое дали его ране, новое переворачиванье опять смешали его мысли, и он в третий раз очнулся к жизни уже в совершенной тишине ночи. Все спали вокруг него. Сверчок кричал через сени, на улице кто то кричал и пел, тараканы шелестели по столу и образам, в осенняя толстая муха билась у него по изголовью и около сальной свечи, нагоревшей большим грибом и стоявшей подле него.
Душа его была не в нормальном состоянии. Здоровый человек обыкновенно мыслит, ощущает и вспоминает одновременно о бесчисленном количестве предметов, но имеет власть и силу, избрав один ряд мыслей или явлений, на этом ряде явлений остановить все свое внимание. Здоровый человек в минуту глубочайшего размышления отрывается, чтобы сказать учтивое слово вошедшему человеку, и опять возвращается к своим мыслям. Душа же князя Андрея была не в нормальном состоянии в этом отношении. Все силы его души были деятельнее, яснее, чем когда нибудь, но они действовали вне его воли. Самые разнообразные мысли и представления одновременно владели им. Иногда мысль его вдруг начинала работать, и с такой силой, ясностью и глубиною, с какою никогда она не была в силах действовать в здоровом состоянии; но вдруг, посредине своей работы, она обрывалась, заменялась каким нибудь неожиданным представлением, и не было сил возвратиться к ней.
«Да, мне открылась новое счастье, неотъемлемое от человека, – думал он, лежа в полутемной тихой избе и глядя вперед лихорадочно раскрытыми, остановившимися глазами. Счастье, находящееся вне материальных сил, вне материальных внешних влияний на человека, счастье одной души, счастье любви! Понять его может всякий человек, но сознать и предписать его мот только один бог. Но как же бог предписал этот закон? Почему сын?.. И вдруг ход мыслей этих оборвался, и князь Андрей услыхал (не зная, в бреду или в действительности он слышит это), услыхал какой то тихий, шепчущий голос, неумолкаемо в такт твердивший: „И пити пити питии“ потом „и ти тии“ опять „и пити пити питии“ опять „и ти ти“. Вместе с этим, под звук этой шепчущей музыки, князь Андрей чувствовал, что над лицом его, над самой серединой воздвигалось какое то странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок. Он чувствовал (хотя это и тяжело ему было), что ему надо было старательна держать равновесие, для того чтобы воздвигавшееся здание это не завалилось; но оно все таки заваливалось и опять медленно воздвигалось при звуках равномерно шепчущей музыки. „Тянется! тянется! растягивается и все тянется“, – говорил себе князь Андрей. Вместе с прислушаньем к шепоту и с ощущением этого тянущегося и воздвигающегося здания из иголок князь Андрей видел урывками и красный, окруженный кругом свет свечки и слышал шуршанъе тараканов и шуршанье мухи, бившейся на подушку и на лицо его. И всякий раз, как муха прикасалась к егв лицу, она производила жгучее ощущение; но вместе с тем его удивляло то, что, ударяясь в самую область воздвигавшегося на лице его здания, муха не разрушала его. Но, кроме этого, было еще одно важное. Это было белое у двери, это была статуя сфинкса, которая тоже давила его.
«Но, может быть, это моя рубашка на столе, – думал князь Андрей, – а это мои ноги, а это дверь; но отчего же все тянется и выдвигается и пити пити пити и ти ти – и пити пити пити… – Довольно, перестань, пожалуйста, оставь, – тяжело просил кого то князь Андрей. И вдруг опять выплывала мысль и чувство с необыкновенной ясностью и силой.
«Да, любовь, – думал он опять с совершенной ясностью), но не та любовь, которая любит за что нибудь, для чего нибудь или почему нибудь, но та любовь, которую я испытал в первый раз, когда, умирая, я увидал своего врага и все таки полюбил его. Я испытал то чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не нужно предмета. Я и теперь испытываю это блаженное чувство. Любить ближних, любить врагов своих. Все любить – любить бога во всех проявлениях. Любить человека дорогого можно человеческой любовью; но только врага можно любить любовью божеской. И от этого то я испытал такую радость, когда я почувствовал, что люблю того человека. Что с ним? Жив ли он… Любя человеческой любовью, можно от любви перейти к ненависти; но божеская любовь не может измениться. Ничто, ни смерть, ничто не может разрушить ее. Она есть сущность души. А сколь многих людей я ненавидел в своей жизни. И из всех людей никого больше не любил я и не ненавидел, как ее». И он живо представил себе Наташу не так, как он представлял себе ее прежде, с одною ее прелестью, радостной для себя; но в первый раз представил себе ее душу. И он понял ее чувство, ее страданья, стыд, раскаянье. Он теперь в первый раз поняд всю жестокость своего отказа, видел жестокость своего разрыва с нею. «Ежели бы мне было возможно только еще один раз увидать ее. Один раз, глядя в эти глаза, сказать…»
И пити пити пити и ти ти, и пити пити – бум, ударилась муха… И внимание его вдруг перенеслось в другой мир действительности и бреда, в котором что то происходило особенное. Все так же в этом мире все воздвигалось, не разрушаясь, здание, все так же тянулось что то, так же с красным кругом горела свечка, та же рубашка сфинкс лежала у двери; но, кроме всего этого, что то скрипнуло, пахнуло свежим ветром, и новый белый сфинкс, стоячий, явился пред дверью. И в голове этого сфинкса было бледное лицо и блестящие глаза той самой Наташи, о которой он сейчас думал.
«О, как тяжел этот неперестающий бред!» – подумал князь Андрей, стараясь изгнать это лицо из своего воображения. Но лицо это стояло пред ним с силою действительности, и лицо это приближалось. Князь Андрей хотел вернуться к прежнему миру чистой мысли, но он не мог, и бред втягивал его в свою область. Тихий шепчущий голос продолжал свой мерный лепет, что то давило, тянулось, и странное лицо стояло перед ним. Князь Андрей собрал все свои силы, чтобы опомниться; он пошевелился, и вдруг в ушах его зазвенело, в глазах помутилось, и он, как человек, окунувшийся в воду, потерял сознание. Когда он очнулся, Наташа, та самая живая Наташа, которую изо всех людей в мире ему более всего хотелось любить той новой, чистой божеской любовью, которая была теперь открыта ему, стояла перед ним на коленях. Он понял, что это была живая, настоящая Наташа, и не удивился, но тихо обрадовался. Наташа, стоя на коленях, испуганно, но прикованно (она не могла двинуться) глядела на него, удерживая рыдания. Лицо ее было бледно и неподвижно. Только в нижней части его трепетало что то.
Князь Андрей облегчительно вздохнул, улыбнулся и протянул руку.
– Вы? – сказал он. – Как счастливо!
Наташа быстрым, но осторожным движением подвинулась к нему на коленях и, взяв осторожно его руку, нагнулась над ней лицом и стала целовать ее, чуть дотрогиваясь губами.
– Простите! – сказала она шепотом, подняв голову и взглядывая на него. – Простите меня!