Рохо, Висенте

Висенте Рохо

Висе́нте Ро́хо Льюк (исп. Vicente Rojo Lluch; 1894, Фуэнте-ла-Игера, Валенсия — 15 июля 1966, Мадрид) — испанский военачальник, генерал. Участник Гражданской войны 1936—1939.

Семья, детство и начало военной службы

Отец Рохо был военным, сражавшийся против карлистов и повстанцев на Кубе, откуда он вернулся больным и умер ещё до рождения сына. Вскоре умерла и мать, и Висенте был определён в военный сиротский приют. В 1911—1914 он учился в пехотном училище в Толедо, которое успешно закончил с чином младшего лейтенанта (четвёртым в выпуске из 390 кадетов). Офицерскую службу проходил в Барселоне, затем в группе «регулярес» (марокканские колониальные войска под командованием испанских офицеров) в Сеуте в Марокко, а затем вновь в Барселоне и в небольшом городке Ла Сеу д’Уржел в Пиренеях.

Преподавательская деятельность

В 1922 был произведён в капитаны и вернулся в пехотное училище в Толедо в качестве преподавателя. Он был одним из авторов учебных планов по предметам «Тактика», «Вооружения» и «Огневая мощь» для вновь созданной Главной военной академии в Сарагосе, начальником которой был Франсиско Франко. Вместе с капитаном Эмилио Аламаном руководил изданием военного библиографического издания Colección Bibliográfica Militar, получившего значительное распространение как в Испании, так и за границей. С августа 1932 он был преподавателем службы Генерального штаба в Высшей военной школе. В его педагогической практике был эпизод, когда он предложил курсантам тактическую тему, заключавшуюся в переправе через реку Эбро и последующем развитии наступления, что очень напоминало реальное сражение на Эбро в 1938, план которого он разрабатывал, уже будучи генералом. 25 февраля 1936 Рохо был произведён в майоры (преподаватели в испанской армии медленно получали повышения в чинах). Во время военной службы он был известен как набожный католик и имел связи с консервативным Испанским военным союзом.

Участие в Гражданской войне

Летом 1936 во время выступления военных-националистов Рохо остался лоялен республиканскому правительству. В период обороны националистами толедского Алькасара он пришёл к ним с предложением о сдаче, но оно было отвергнуто (в свою очередь, осаждённые предложили Рохо остаться вместе с ними, но он также отказался). В условиях, когда многие кадровые офицеры поддержали противников республики, квалифицированный профессионал Рохо быстро стал одним из республиканских военных руководителей, игравших ключевую роль в реорганизации вооружённых сил. В октябре 1936 он стал подполковником и начальником Генерального штаба сил обороны, созданных для защиты Мадрида от наступавших националистов в ситуации, когда правительство уже покинуло столицу и переехало в Валенсию. Непосредственным начальником Рохо был генерал Хосе Миаха (другая транскрипция — Мьяха), возглавлявший хунту обороны Мадрида. Рохо в короткие сроки разработал эффективный план обороны города, который в значительной степени предотвратил его падение. В качестве начальника штаба армии Центра он сыграл большую роль в планировании операций в сражениях у Харамы, Гвадалахары, Брунете и Бельчите.

Рохо был одним из испанских военных, наиболее тесно связанных с советскими советниками. Будущий Маршал Советского Союза Р. Я. Малиновский высоко оценивал его деятельность:

Мне не однажды приходилось встречаться с этим человеком, и он всегда производил на меня впечатление умного и храброго военачальника. Выходец из бедной семьи, Висенте Рохо посвятил себя военному делу. Преодолевая косность и рутину старой королевской армии, изучал стратегию, тактику, историю военного искусства и в своё время преподавал тактику в кадетском корпусе. А когда грянул фашистский мятеж, без колебаний встал на сторону Республики и во главе народных колонн храбро сражался на подступах к Мадриду, сражался с теми самыми дворянскими сынками, которым вдалбливал военную премудрость и которые обратили её против своего народа. Можно ли удивляться тому, что Рохо, профессор кадетского корпуса, стал видным республиканским командиром и, будучи начальником штаба у бесславного Миахи, в сущности, возглавил героическую борьбу испанского народа за Мадрид. От души радовались мы, военные специалисты, при известии о назначении в мае 1937 года Висенте Рохо начальником Генерального штаба. Очень скоро мы почувствовали, что у кормила этого «мозгового центра» республиканской армии стоит дельный и очень нужный Испании человек…

Будущий Маршал Советского Союза К. А. Мерецков также давал Рохо положительную характеристику и в своих мемуарах раскрывал механизм взаимодействия с советскими советниками как Рохо, так и Миахи:

Начальником штаба Мадридского фронта являлся Висенте Рохо, умный, знающий и деловой офицер. Настроен он был значительно левее Миахи и, как мне казалось, недолюбливал его. Нередко, внося какие-нибудь серьёзные предложения или сообщая важные данные, он порой избегал докладывать лично Миахе, а обращался в таких случаях ко мне и просил меня провести решение в жизнь. У меня имелись, конечно, и свои соображения и предложения. И вот, как правило вечером, я приходил к Миахе. Там и беседовали. После нескольких случаев на фронте, когда рекомендации советника помогли, Миаха, думавший о своей карьере, начал, по-видимому, относиться к советам со вниманием… На следующее утро после встречи Миаха созывал у себя в кабинете совещание и выкладывал всё, что было накануне согласовано. Далее слово предоставлялось Рохо, а он, как фактический инициатор ряда предложений, энергично поддерживал председателя хунты. Затем слово предоставляли мне, и я выступал в том же духе. После этого соглашались и другие должностные лица.

Деятельность Рохо получила высокую оценку и республиканского правительства. 23 марта 1937 он был произведён в полковники, а после формирования правительства Хуана Негрина в мае 1937 назначен начальником Генерального штаба вооружённых сил и начальником Генерального штаба сухопутных войск. В этом качестве он руководил созданием Мобильной армии, которая стала основной наступательной силой республиканцев. 22 октября 1937 Рохо было присвоено звание генерала. В течение года он планировал наступления у Уэски, Врунете, Бельчите, Сарагосы и Теруэля. После взятия Теруэля был удостоен самой высокой награды республики Placa Laureada de Madrid. В 1938 он руководил планированием наступления республиканцев на реке Эбро — их последней крупной операции в войне, которая первоначально имела успех, но затем превратилась в длительное сражение и не смогло привести к перелому в пользу сторонников республики.

Часть сторонников республики отрицательно оценивали деятельность Рохо, считая, что он являлся скорее теоретиком, чем практиком. Эта точка зрения нашла своё отражение в романе Эрнеста Хемингуэя «Под ком звонит колокол». Один из его персонажей, генерал Гольц говорит:

Это очень сложная и очень красивая операция. Сложная и красивая, как всегда. План был сработан в Мадриде. Это очередное творение Висенте Рохо, шедевр незадачливого профессора. Наступать буду я, и, как всегда, с недостаточными силами. И все-таки эта операция осуществима. Я за неё спокойнее, чем обычно. Если удастся разрушить мост, она может быть успешной.

С негативной оценкой деятельности генерала Рохо солидаризируется и современный российский историк С. Ю. Данилов. По его мнению, Рохо

предлагал слишком замысловатые и трудноисполнимые планы операций, препятствовал созданию «бесполезных», по его мнению, оборонительных поясов (ссылаясь на опыт гражданской войны и льстя советским офицерам!). Он закулисно боролся против интербригад, однако коммунисты и советские офицеры никогда не называли его «подозрительным» и не требовали снятия его с ключевого поста начальника генштаба. Напротив. Коммунистические газеты (даже «Правда»!) создавали Рохо рекламу… Рохо быстрее других понял, что такое компартия и как подойти к коммунистам. Таланты Рохо состояли в усидчивости, притворстве и лести, умении обхаживать коммунистических функционеров и журналистов.

Эмиграция и возвращение в Испанию

В феврале 1939, после падения Каталонии, Рохо вместе с правительством выехал во Францию, где ему было присвоено звание генерал-лейтенанта — он стал вторым военным, получившим его в республиканской армии. После краткого пребывания во Франции, он переехал в Аргентину, а оттуда в Боливию, где в 1943—1956 был профессором в Военной школе.

В феврале 1957 он вернулся в Испанию. Возвращению Рохо способствовали ряд обстоятельств. Он пользовался уважением со стороны даже части франкистов, не участвовал в репрессиях против националистов. В фильме «Раса», вышедшем во франкистской Испании ещё в 1942, Рохо был представлен в качестве вполне респектабельного персонажа. Кроме того, в переговорах о его возвращении участвовали несколько военных-националистов и хорошо знавший Рохо по Боливии епископ Кочабамбы Хосе Луис Альменар Бетанкур. Первоначально франкистские власти не беспокоили Рохо, но уже в июле 1957 он был отдан под суд. Рохо был обвинён в военном мятеже (стандартное обвинение в отношении офицеров, сохранивших верность республике) и его дело рассматривал Специальный суд для преследования масонов и коммунистов, который приговорил его к 30 годам лишения свободы. Однако это наказание с самого начала было условным, а в 1958 он был помилован (что, впрочем, не означало восстановления гражданских прав и признания генеральского звания).

Последние годы жизни Рохо провёл в Мадриде. Автор нескольких книг о гражданской войне в Испании: Alerta a los pueblos! (1939), Esрада heroica! (1961) и Asi fue la defensa de Madrid (1967).

Библиография

• Данилов С. Ю. Гражданская война в Испании (1936—1939). — М.: Вече, 2004. — 352 с. — ISBN 5-9533-0225-8.

Ссылки

• [shulenina.narod.ru/Polit/Dams_Helmut/Fransisko_Franko/11.html Из воспоминаний Р. Я. Малиновского]
• [www.russiantext.com/russian_library/memo/russian/meretskov/11.html К. Я. Мерецков. На службе народной]
• [www.2lib.ru/getbook/11860.html Хемингуэй, Эрнест. По ком звонит колокол]

Отрывок, характеризующий Рохо, Висенте

– Нет, он франмасон, я узнала. Он славный, темно синий с красным, как вам растолковать…
– Графинюшка, – послышался голос графа из за двери. – Ты не спишь? – Наташа вскочила босиком, захватила в руки туфли и убежала в свою комнату.
Она долго не могла заснуть. Она всё думала о том, что никто никак не может понять всего, что она понимает, и что в ней есть.
«Соня?» подумала она, глядя на спящую, свернувшуюся кошечку с ее огромной косой. «Нет, куда ей! Она добродетельная. Она влюбилась в Николеньку и больше ничего знать не хочет. Мама, и та не понимает. Это удивительно, как я умна и как… она мила», – продолжала она, говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина… «Всё, всё в ней есть, – продолжал этот мужчина, – умна необыкновенно, мила и потом хороша, необыкновенно хороша, ловка, – плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать, удивительный голос!» Она пропела свою любимую музыкальную фразу из Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной мысли, что она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша не успела выйти из комнаты, как она уже перешла в другой, еще более счастливый мир сновидений, где всё было так же легко и прекрасно, как и в действительности, но только было еще лучше, потому что было по другому.

На другой день графиня, пригласив к себе Бориса, переговорила с ним, и с того дня он перестал бывать у Ростовых.


31 го декабря, накануне нового 1810 года, le reveillon [ночной ужин], был бал у Екатерининского вельможи. На бале должен был быть дипломатический корпус и государь.
На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи. У освещенного подъезда с красным сукном стояла полиция, и не одни жандармы, но полицеймейстер на подъезде и десятки офицеров полиции. Экипажи отъезжали, и всё подъезжали новые с красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили по шумно откладываемым подножкам, и торопливо и беззвучно проходили по сукну подъезда.
Почти всякий раз, как подъезжал новый экипаж, в толпе пробегал шопот и снимались шапки.
– Государь?… Нет, министр… принц… посланник… Разве не видишь перья?… – говорилось из толпы. Один из толпы, одетый лучше других, казалось, знал всех, и называл по имени знатнейших вельмож того времени.
Уже одна треть гостей приехала на этот бал, а у Ростовых, долженствующих быть на этом бале, еще шли торопливые приготовления одевания.
Много было толков и приготовлений для этого бала в семействе Ростовых, много страхов, что приглашение не будет получено, платье не будет готово, и не устроится всё так, как было нужно.
Вместе с Ростовыми ехала на бал Марья Игнатьевна Перонская, приятельница и родственница графини, худая и желтая фрейлина старого двора, руководящая провинциальных Ростовых в высшем петербургском свете.
В 10 часов вечера Ростовы должны были заехать за фрейлиной к Таврическому саду; а между тем было уже без пяти минут десять, а еще барышни не были одеты.
Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот день встала в 8 часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и деятельности. Все силы ее, с самого утра, были устремлены на то, чтобы они все: она, мама, Соня были одеты как нельзя лучше. Соня и графиня поручились вполне ей. На графине должно было быть масака бархатное платье, на них двух белые дымковые платья на розовых, шелковых чехлах с розанами в корсаже. Волоса должны были быть причесаны a la grecque [по гречески].
Все существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были уже особенно тщательно, по бальному, вымыты, надушены и напудрены; обуты уже были шелковые, ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически были почти окончены. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа, хлопотавшая за всех, отстала. Она еще сидела перед зеркалом в накинутом на худенькие плечи пеньюаре. Соня, уже одетая, стояла посреди комнаты и, нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под булавкой ленту.
– Не так, не так, Соня, – сказала Наташа, поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая их горничная. – Не так бант, поди сюда. – Соня присела. Наташа переколола ленту иначе.
– Позвольте, барышня, нельзя так, – говорила горничная, державшая волоса Наташи.
– Ах, Боже мой, ну после! Вот так, Соня.
– Скоро ли вы? – послышался голос графини, – уж десять сейчас.
– Сейчас, сейчас. – А вы готовы, мама?
– Только току приколоть.
– Не делайте без меня, – крикнула Наташа: – вы не сумеете!
– Да уж десять.
На бале решено было быть в половине одиннадцатого, a надо было еще Наташе одеться и заехать к Таврическому саду.
Окончив прическу, Наташа в коротенькой юбке, из под которой виднелись бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежала к Соне, осмотрела ее и потом побежала к матери. Поворачивая ей голову, она приколола току, и, едва успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала к девушкам, подшивавшим ей юбку.
Дело стояло за Наташиной юбкой, которая была слишком длинна; ее подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки. Третья, с булавками в губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала на высоко поднятой руке всё дымковое платье.
– Мавруша, скорее, голубушка!
– Дайте наперсток оттуда, барышня.
– Скоро ли, наконец? – сказал граф, входя из за двери. – Вот вам духи. Перонская уж заждалась.
– Готово, барышня, – говорила горничная, двумя пальцами поднимая подшитое дымковое платье и что то обдувая и потряхивая, высказывая этим жестом сознание воздушности и чистоты того, что она держала.
Наташа стала надевать платье.
– Сейчас, сейчас, не ходи, папа, – крикнула она отцу, отворившему дверь, еще из под дымки юбки, закрывавшей всё ее лицо. Соня захлопнула дверь. Через минуту графа впустили. Он был в синем фраке, чулках и башмаках, надушенный и припомаженный.
– Ах, папа, ты как хорош, прелесть! – сказала Наташа, стоя посреди комнаты и расправляя складки дымки.
– Позвольте, барышня, позвольте, – говорила девушка, стоя на коленях, обдергивая платье и с одной стороны рта на другую переворачивая языком булавки.
– Воля твоя! – с отчаянием в голосе вскрикнула Соня, оглядев платье Наташи, – воля твоя, опять длинно!
Наташа отошла подальше, чтоб осмотреться в трюмо. Платье было длинно.
– Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, – сказала Мавруша, ползавшая по полу за барышней.
– Ну длинно, так заметаем, в одну минутую заметаем, – сказала решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу принимаясь за работу.
В это время застенчиво, тихими шагами, вошла графиня в своей токе и бархатном платье.
– Уу! моя красавица! – закричал граф, – лучше вас всех!… – Он хотел обнять ее, но она краснея отстранилась, чтоб не измяться.
– Мама, больше на бок току, – проговорила Наташа. – Я переколю, и бросилась вперед, а девушки, подшивавшие, не успевшие за ней броситься, оторвали кусочек дымки.
– Боже мой! Что ж это такое? Я ей Богу не виновата…
– Ничего, заметаю, не видно будет, – говорила Дуняша.
– Красавица, краля то моя! – сказала из за двери вошедшая няня. – А Сонюшка то, ну красавицы!…
В четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но еще нужно было заехать к Таврическому саду.
Перонская была уже готова. Несмотря на ее старость и некрасивость, у нее происходило точно то же, что у Ростовых, хотя не с такой торопливостью (для нее это было дело привычное), но также было надушено, вымыто, напудрено старое, некрасивое тело, также старательно промыто за ушами, и даже, и так же, как у Ростовых, старая горничная восторженно любовалась нарядом своей госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную. Перонская похвалила туалеты Ростовых.
Ростовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и платья, в одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.


Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.
В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла всё то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях.
Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя от других. Всё смешивалось в одну блестящую процессию. При входе в первую залу, равномерный гул голосов, шагов, приветствий – оглушил Наташу; свет и блеск еще более ослепил ее. Хозяин и хозяйка, уже полчаса стоявшие у входной двери и говорившие одни и те же слова входившим: «charme de vous voir», [в восхищении, что вижу вас,] так же встретили и Ростовых с Перонской.