Ртищев, Фёдор Михайлович

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Ртищев Фёдор Михайлович»)
Перейти к: навигация, поиск
Фёдор Михайлович Ртищев<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Ф. М. Ртищев на Памятнике «1000-летие России» в Великом Новгороде</td></tr>

 
Вероисповедание: Православие
Рождение: 6 (16) апреля 1626(1626-04-16)
село Покровское, Лихвинский уезд, Русское царство[1]
Смерть: 21 июня (1 июля) 1673(1673-07-01) (47 лет)
Москва, Русское царство[1]
Отец: Михаил Алексеевич Ртищев
Мать: Иулиания Фёдоровна (ур. Потёмкина)
Супруга: Ксения Матвеевна (ур. Зубова)
Дети: дочери — Анна и Акулина
Деятельность: русский государственный деятель, окольничий, глава разных приказов

Фёдор Миха́йлович Рти́щев («Большой») (6 [16] апреля 1626[1] — 21 июня [1 июля1673) — друг и фаворит царя Алексея Михайловича, окольничий, глава разных приказов, просветитель, меценат, основавший Андреевский монастырь, Ртищевскую школу, ряд больниц, школ и богаделен. За нравственные качества и благотворительную деятельность получил от современников прозвище «милостивого мужа».





Биография

Детские и юношеские годы

Фёдор Ртищев родился в апреле 1626 года в семье лихвинского городового дворянина Михаила Алексеевича Ртищева и его жены Иулиании (Ульяны) Фёдоровны (урождённой Потёмкиной). Детство Фёдора прошло попеременно то в Москве, то в вотчине отца — селе Покровском, находившемся приблизительно в 32 км (15 верстах) от Лихвина. С 1635 по 1636 год Ртищевы жили в городе Темникове, куда Михаил Алексеевич был назначен воеводой. Фёдор Ртищев рано лишился матери, подробности того, как он рос и воспитывался неизвестны.[2]

По достижении 15-летнего возраста, Ф. Ртищев был вёрстан поместьем, то есть зачислен на военную службу с одновременным назначением земельного и денежного жалованья, и стал «новиком», а затем, так же как и его отец, лихвинским городовым дворянином. В 1645 году он в течение четырёх месяцев вместе с отцом (в то время уже московским дворянином) и братом находился в Туле, в полку князя Якова Куденетовича Черкасского, отправленного туда для защиты русской границы от набегов крымцев и ногайцев.[2]

Придворная и государственная деятельность

В 1645 году, вскоре после кончины царя Михаила Фёдоровича, Ртищевы были вызваны из Тулы в Москву царём Алексеем Михайловичем. Фёдор Михайлович был пожаловал чином стряпчего в «комнате у крюка», то есть во внутренних комнатах при государе. Осенью 1646 года Ртищев занял должность стряпчего с ключом, то есть дворцового эконома. 11 августа 1650 года Ф. М. Ртищев был возведён в сан постельничего, став одним из приближённых людей царя Алексея Михайловича[2].

В 16541655 годах Фёдор Ртищев сопровождал царя в походах против Речи Посполитой. В сентябре 1655 года он, в качестве доверенного лица, был направлен к польному гетману литовскому Винценту Гонсевскому с извещением о согласии на ведение мирных переговоров и статейным списком, в котором шла речь о земельных уступках, денежном вознаграждении со стороны Литвы и о выборе места съезда послов. Однако, переправившись через Неман, Ртищев вскоре был арестован литовским отрядом Юрия Хрептовича и препровождён в местечко Крынки близ Гродно, как подозрительная личность. Спасла Фёдора Михайловича царская грамота, бывшая при нём и доказывавшая, что он является посланником московского царя. Переговоры Ртищеву пришлось вести с Павлом Сапегой, находившимся в Бресте, так как В. Гонсевский к тому времени был взят под стражу за свою приверженность к Москве. Главной заслугой Ртищева на этих переговорах было удачное выполнение тайного наказа об увеличении титула московского царя. По настоянию Ф. М. Ртищева, П. Сапега в своих статейных списках написал титул Алексея Михайловича с прибавлением слов «и Малыя и Белыя России». В начале ноября 1655 года Ртищев прибыл в Смоленск, где в это время находился царь[2].

12 января 1656 года Фёдор Ртищев был пожалован в окольничие. При этом похвалялась его посольская служба в Литве. Ртищеву был назначен оклад на 400 четвертей больше обычного оклада окольничих. Одновременно с пожалованием в окольничие царь указал Ртищеву «сидеть во дворце», то есть назначил дворецким, а эту должность занимали обыкновенно только бояре[2].

15 мая 1656 года Алексей Михайлович выступил в поход против Швеции. Ртищев, поставленный перед этим во главе Литовского приказа, сопровождал царя. 7 декабря он провёл переговоры с посланником Гонсевского Казимиром Журавским. По возвращении 14 января 1657 года в Москву, Фёдор Ртищев был назначен главным судьёй Приказа лифляндских дел и вступил в переписку с Гонсевским по поводу беспорядков в недавно завоёванных местностях Литвы и о желательности избрания Алексея Михайловича на польско-литовский престол. В 1657—1664 годах Ртищев управлял также Дворцовым судным приказом, затем Приказом Большого Дворца и Приказом тайных дел[2].

На лето 1663 года были назначены выборы гетмана Левобережной Украины. На гетманство претендовали три кандидата: наказной гетман Яким Самко, полковник Иван Золотаренко и запорожский кошевой Иван Брюховецкий. Однако Я. Самко, а с ним вместе многие полковники и старшие казаки заявляли, что самым подходящим правителем Малороссии был бы Ртищев, поскольку он «ласков с малороссиянами, доводит до сведения царя их прошения, внимательно относится к их посланцам». Иван Брюховецкий писал епископу Мефодию: «нам не о гетманстве надо заботиться, а о князе Малороссийском от Его Царского Величества, на это княжение желаю Фёдора Михайловича». Но назначение Ф. М. Ртищева правителем Малороссии не состоялось, а гетманство получил И. Брюховецкий[2].

Денежная реформа 1656 года

Фёдор Михайлович Ртищев считается автором денежной реформы 1656 года. На тот момент в Русском государстве имели хождение золотые и серебряные монеты, червонцы, которые чеканились в Германии и Голландии (ефимки). По замыслу Ртищева начали чеканить медные деньги, стоимость которых приравняли к серебряным. Однако уже в 1658 году медные деньги стали понижаться в цене, а продукты питания и предметы первой необходимости дорожать. К лету 1662 года падение цены медного рубля дошло до того, что он стоил в 12—13 раз дешевле серебряного и в конце концов дошёл до одной двадцатой изначального. Причиной тому был, в числе прочего, незаконный чекан медных денег. Падение стоимости медных денег совпало с новым налогом на войну с Польшей из-за Малороссии[2][3].

25 мая 1662 года в Москве вспыхнул мятеж, поводом к которому послужили подмётные листы, расклеенные ночью неизвестными лицами на воротах и городских стенах. В этих листах объявлялось о намерении передаться Польше ряда лиц, в том числе и Фёдора Ртищева. Мятеж был подавлен. А в 1663 году медные деньги были изъяты из обращения[2].

Воспитательство царевича Алексея Алексеевича

В 1664 году царь Алексей Михайлович и царица Марья Ильинична выбрали Фёдора Михайловича Ртищева вторым «дядькой» (воспитателем) своему сыну, наследнику престола десятилетнему царевичу Алексею Алексеевичу. Приняв на себя обязанности воспитателя царевича, Ртищев освободился от службы в Дворцовом, Лифляндских дел и Литовском приказах. Ртищева хотели возвести в бояре, однако он отказался от этой чести. 17 января 1670 года царевич Алексей совершено неожиданно скончался. Ртищев тяжело переживал эту потерю, он удалился от двора и от государственной деятельности[2].

Умер Фёдор Михайлович Ртищев 21 июня 1673 года.

Просветительская деятельность и церковные реформы

Фёдор Михайлович Ртищев сыграл заметную роль в истории русского просвещения. Недалеко от Москвы, почти у самых Воробьёвых гор в урочище Пленицы существовала небольшая деревянная церковь во имя Андрея Стратилата. С разрешения царя и благословения патриарха Иосифа, Фёдор Ртищев выстроил там церковь во имя Преображения Господня и в 1648 году на свои средства учредил училищный монастырь. Первоначально монастырь именовался Преображенским, а позднее — Андреевским (во имя апостола Андрея Первозванного). Там поселилось 30 иноков, вызванных Ртищевым ещё в 16461647 годах из нескольких малороссийских монастырей. В 1649 году, по просьбе царя, киевский митрополит Сильвестр (Коссов) прислал учёных иноков Арсения Сатановского и Епифания Славинецкого, а в 1650 году — Дамаскина Птицкого[2][4][5].

Вскоре при монастыре составилось учёное братство (так называемое Ртищевское братство), которое занималось переводом книг, а с конца ноября 1652 года, когда открылось училище, обучением желающих грамматике, славянскому, латинскому и греческому языкам, риторике и философии. Учение киевских монахов пошло вразрез с московским с самого начала. Оно казалось странным, а следовательно, по тогдашней логике, «несходным истинному правоверию», то есть еретическим. В «рушении» православной веры обвиняли и Фёдора Ртищева. Однако на стороне киевских учёных были митрополит Никон (впоследствии — Патриарх Московский и всея Руси), боярин Борис Морозов, и сам царь Алексей Михайлович[2][4][5].

В 1685 году училище, основанное Фёдором Ртищевым, было переведено в Заиконоспасский монастырь и послужило основой Славяно-греко-латинской академии.

Общение Ртищева с киевскими монахами навело его на мысль о необходимости устранения многих неправильностей, допускавшихся в церковной службе и уставе. Фёдор Михайлович входил в состав «Кружка ревнителей благочестия» — объединения духовных и светских лиц, группировавшихся вокруг духовника царя Алексея Михайловича Стефана Вонифатьева. С помощью Вонифатьева, настоятеля Казанского собора в Москве Григория Неронова и архимандрита Новоспасского монастыря (впоследствии Патриарха) Никона, тоже членами «Кружка», Ртищеву удалось ввести церковные проповеди, которые были до тех пор чужды московскому духовенству. Фёдор Михайлович доказал Вонифатьеву, а через Нерона — многим московским священникам, что следует заменить «единогласным» пением «хомовое» пение и «многогласие». Особенно деятельную поддержку Ртищев нашёл в Никоне, когда тот сделался Новгородским митрополитом. Никон ввёл у себя в Новгородском Софийском соборе внятное раздельное чтение и стройное пение, а когда приезжал в Москву, то служил по новому порядку и со своими певчими в придворной церкви. Противником новшеств выступил, в частности, патриарх Иосиф. Церковный собор, созванный царём по совету Ф. М. Ртищева 11 февраля 1649 года, постановил, вследствие упорства патриарха Иосифа, ничего не предпринимать против «многогласия». Однако Алексей Михайлович не утвердил соборного постановления и обратился к Константинопольскому патриарху, который решил этот вопрос в пользу Фёдора Ртищева. В феврале 1651 года, после нового собора, было объявлено введение «единогласия» по всем церквям. Вслед за изменениями в богослужении началось исправление Никоном церковных книг, которое повлекло за собой возникновение раскола в Русской Церкви[2].

Благотворительность

Фёдор Михайлович Ртищев известен как меценат и благотворитель. Благотворительность Ртищева была весьма разнообразной. В молодости он жил отшельником под Москвой, щедро жертвуя своё имущество бедным. Во время Русско-польской войны Фёдор Михайлович подбирал больных и раненых и довозил их до места стоянки, причём нередко уступал тяжёлым больным место в своей повозке, а сам садился верхом на коня. Для размещения больных, раненых и обмороженных Ртищев нанимал в попутных городах дома, находил врачей, заботился о пропитании подопечных, расходуя на это собственные средства. Помощь во время войны Ртищев оказывал не только русским, но и пленным[2].

На выкуп русских пленных из Крыма и Турции Ф. М. Ртищев пожертвовал 1000 рублей серебром[2].

Около 1650 года Ртищев основал в Москве первую больницу для бедных. В ней, под постоянным присмотром, находились 13-15 человек неимущих и больных. После кончины Фёдора Михайловича больница сгорела. Родственники Ртищева не пожелали дать средства для возобновления этого учреждения, но почитатели Ртищева выстроили дом, который существовал и в царствование Петра I под именем «Больницы Фёдора Ртищева». Туда принимали неизлечимо больных, стариков, слепых и содержали на добровольные пожертвования[2].

В другом доме Ртищев устроил временный приют. Его слуги разыскивали и приводили в этот дом больных, неимущих и пьяных. Там больных лечили, неимущих кормили и одевали, пьяных протрезвляли. Ртищев посещал этот дом и наблюдал за тем уходом, каким пользовались его случайные обитатели[2].

Особенно ярко проявилась благотворительность Фёдора Ртищева в 1671 году, во время сильного голода в Вологде. Он послал вологодскому архиепископу Симону 200 мер хлеба, а затем 900 рублей серебром и 100 золотых, вырученных главным образом от продажи своего имущества, включая одежду и утварь[2].

Недалеко от Арзамаса Ртищев владел большим участком земли. Узнав, что эта земля нужна городу, а у арзамасцев нет средств на её приобретение, Ртищев подарил эту землю городу[2].

Имя Ртищева было записано в синодиках многих монастырей и церквей, в благодарность за его денежные вклады.

Землевладения и промысловая деятельность

Фёдор Ртищев владел поместьями и вотчинами в нескольких уездах. Долгое время он, совместно с братом Фёдором Михайловичем Меньшим, владел вотчиной в Лихвинском уезде, уступленной им отцом в 1650 году, а также другими земельными угодьями, которые им случалось покупать или менять. В 1661 году, когда братья разделились, у Фёдора Михайловича Большого осталось в вотчинах Лихвинского, Тарусского и Московского уездов 715 четвертей, а в поместьях, состав которых часто менялся, набиралось до 1500 четвертей земли[2].

В начале 1650-х Ф. М. Ртищев с братом, в складчину с другими лицами, организовали будный промысел, то есть выделку поташа и смолы. С 1652 по 1672 год им были отданы на оброк из казны три свободных будных завода с приписанными к ним лесами в Олешенском уезде, на Ахтырке и в Путиловском уезде, а также разрешение заводить новые буды и рубить леса, кроме заповедных[2].

Семья

Фёдор Михайлович Ртищев был женат на Ксении Матвеевне Зубовой. Их свадьба состоялась приблизительно в 1646 году. Дочери — Анна Фёдоровна, в замужестве княгиня Прозоровская (муж — князь Пётр Иванович Прозоровский) и Акулина Фёдоровна, в замужестве княгиня Одоевская (муж — князь Василий Фёдорович Одоевский)[2][6].

Память

Вскоре после смерти Фёдора Михайловича Ртищева было составлено «Житие милостивого мужа Фёдора, званием Ртищева». Это явление чрезвычайно редкое для мирянина Московской Руси, поскольку в те времена составлялись, главным образом, жизнеописания святых и духовных лиц.

Профессор В. О. Ключевский сравнил Фёдора Михайловича Ртищева с маяком: по его мнению, он принадлежал к тем людям, которые «из своей исторической дали не перестанут светить, подобно маякам среди ночной мглы, освещая нам путь».

Изображение Фёдора Михайловича помещено на горельефе памятника «Тысячелетие России», в отделе «Просветителей». Его фигура находится в углублении, между патриархом Никоном и Дмитрием Ростовским[7].

Фёдор Ртищев в кино

Впервые в истории кинематографа Фёдора Ртищева исполнил актёр Малого драматического театра — театра Европы Алексей Морозов в многосерийном художественном фильме «Раскол» режиссёра Николая Досталя. У В. О. Ключевского артист прочитал, что Ртищев «страдал ногами». Вместе с режиссёром было придумано, что Ртищев хромой на правую ногу.[8]

Напишите отзыв о статье "Ртищев, Фёдор Михайлович"

Примечания

  1. 1 2 3 Информация из Большой советской энциклопедии
  2. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 Русский биографический словарь
  3. Крылов Д. (2004)
  4. 1 2 Знаменский П. В.
  5. 1 2 Румянцева В. С. , прот. Борис Даниленко
  6. [golitzin.narod.ru/apgolitzina.html Княгиня Анастасия Петровна Голицына]. Сайт князя Николая Кирилловича Голицына. Проверено 15 ноября 2009. [www.webcitation.org/66pMLxpOh Архивировано из первоисточника 10 апреля 2012].
  7. [1000.home.nov.ru/hero_enlightener.htm Просветители]. Памятник «Тысячелетие России». Проверено 17 ноября 2009. [www.webcitation.org/66pMN6CFm Архивировано из первоисточника 10 апреля 2012].
  8. [www.nashfilm.ru/kinostars/5190.html Интервью с Алексеем Морозовым]

Литература

  • Знаменский П. В. [lib.eparhia-saratov.ru/books/08z/znamenskii/history4/213.html История Русской Церкви]. — М.: Крутицкое патриаршее подворье, 1996. — 474 с. — (Материалы по истории церкви).
  • Кашкин Н. Н. Родословные разведки. — С-Пб, 1912. — С. 448—449.
  • Козловский И. П. Ф. М. Ртищев. Историко-биографическое исследование. — Киев, 1906.
  • Крылов Д. [zvezda.ru/antrop/2004/07/13/money.htm Деньги в русской системе ценностей]. // Полярная Звезда, 2004
  • Румянцева В. С. , прот. Борис Даниленко [www.pravenc.ru/text/115196.html Андреевский монастырь в Пленицах]. Православная энциклопедия (16 марта 2009). Проверено 15 ноября 2009. [www.webcitation.org/66pMSY0s8 Архивировано из первоисточника 10 апреля 2012].
  • Ртищев, Феодор Большой Михайлович // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.М., 1896—1918.
  • Ртищев, Федор Михайлович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  • Колпакиди А., Север А. Спецслужбы Российской империи. — М.: Яуза Эксмо, 2010. — С. 25 - 26. — 768 с. — (Энциклопедия спецслужб). — 3000 экз. — ISBN 978-5-699-43615-6.

Ссылки

  • [www.hronos.km.ru/biograf/bio_r/rtishev.html Ртищев Фёдор Михайлович]. Хронос. Проверено 20 ноября 2009. [www.webcitation.org/69kxBqUXh Архивировано из первоисточника 8 августа 2012].

Отрывок, характеризующий Ртищев, Фёдор Михайлович

Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.


Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l'egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m'attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C'est un homme qui a ete plus qu'un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]
Лицо хотело что то сказать. Элен перебила его.
– Eh bien, oui, – сказала она, – peut etre qu'il a pour moi d'autres sentiments que ceux d'un pere, mais ce n'est; pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour etre ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport a mes sentiments intimes, je ne rends compte qu'a Dieu et a ma conscience, [Ну да, может быть, чувства, которые он питает ко мне, не совсем отеческие; но ведь из за этого не следует же мне отказывать ему от моего дома. Я не мужчина, чтобы платить неблагодарностью. Да будет известно вашему высочеству, что в моих задушевных чувствах я отдаю отчет только богу и моей совести.] – кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко поднявшейся красивой груди и взглядывая на небо.
– Mais ecoutez moi, au nom de Dieu. [Но выслушайте меня, ради бога.]
– Epousez moi, et je serai votre esclave. [Женитесь на мне, и я буду вашею рабою.]
– Mais c'est impossible. [Но это невозможно.]
– Vous ne daignez pas descende jusqu'a moi, vous… [Вы не удостаиваете снизойти до брака со мною, вы…] – заплакав, сказала Элен.
Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры (тогда еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких особ), что она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в жертву.
– Но законы, религия… – уже сдаваясь, говорило лицо.
– Законы, религия… На что бы они были выдуманы, ежели бы они не могли сделать этого! – сказала Элен.
Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m r de Jobert, un jesuite a robe courte, [г н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.
В один день он сводил графиню в католический храм, где она стала на колени перед алтарем, к которому она была подведена. Немолодой обворожительный француз положил ей на голову руки, и, как она сама потом рассказывала, она почувствовала что то вроде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grace [благодать].
Потом ей привели аббата a robe longue [в длинном платье], он исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей какую то бумагу.
Все, что делалось за это время вокруг нее и с нею, все это внимание, обращенное на нее столькими умными людьми и выражающееся в таких приятных, утонченных формах, и голубиная чистота, в которой она теперь находилась (она носила все это время белые платья с белыми лентами), – все это доставляло ей удовольствие; но из за этого удовольствия она ни на минуту не упускала своей цели. И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит более умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла преимущественно в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу иезуитских учреждений {о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции, которые бы освободили ее от мужа. В ее понятиях значение всякой религии состояло только в том, чтобы при удовлетворении человеческих желаний соблюдать известные приличия. И с этою целью она в одной из своих бесед с духовником настоятельно потребовала от него ответа на вопрос о том, в какой мере ее брак связывает ее.
Они сидели в гостиной у окна. Были сумерки. Из окна пахло цветами. Элен была в белом платье, просвечивающем на плечах и груди. Аббат, хорошо откормленный, а пухлой, гладко бритой бородой, приятным крепким ртом и белыми руками, сложенными кротко на коленях, сидел близко к Элен и с тонкой улыбкой на губах, мирно – восхищенным ее красотою взглядом смотрел изредка на ее лицо и излагал свой взгляд на занимавший их вопрос. Элен беспокойно улыбалась, глядела на его вьющиеся волоса, гладко выбритые чернеющие полные щеки и всякую минуту ждала нового оборота разговора. Но аббат, хотя, очевидно, и наслаждаясь красотой и близостью своей собеседницы, был увлечен мастерством своего дела.
Ход рассуждения руководителя совести был следующий. В неведении значения того, что вы предпринимали, вы дали обет брачной верности человеку, который, с своей стороны, вступив в брак и не веря в религиозное значение брака, совершил кощунство. Брак этот не имел двоякого значения, которое должен он иметь. Но несмотря на то, обет ваш связывал вас. Вы отступили от него. Что вы совершили этим? Peche veniel или peche mortel? [Грех простительный или грех смертный?] Peche veniel, потому что вы без дурного умысла совершили поступок. Ежели вы теперь, с целью иметь детей, вступили бы в новый брак, то грех ваш мог бы быть прощен. Но вопрос опять распадается надвое: первое…
– Но я думаю, – сказала вдруг соскучившаяся Элен с своей обворожительной улыбкой, – что я, вступив в истинную религию, не могу быть связана тем, что наложила на меня ложная религия.