Фицджеральд, Эдвард (поэт)

Эдвард Фицджеральд
Edward FitzGerald
Имя при рождении:	Edward Purcell
Дата рождения:	31 марта 1809(1809-03-31)
Дата смерти:	14 июня 1883(1883-06-14) (74 года)
Гражданство:	Великобритания
Жанр:	Поэзия, переводы
Подпись:

Эдвард Фицджеральд (англ. Edward FitzGerald; 31 марта 1809 — 14 июня 1883) — английский поэт, который известен прежде всего своими переводами четверостиший (рубаи) Омара Хайяма (англ. The Rubaiyat of Omar Khayyam).

Биография

Эдвард Фицджеральд, урожденный Эдвард Пэрселл, родился в 1809 году в Бредфилд Хаузе в Вудбридже, Саффолк. В 1818 году его отец, Джон Пэрселл, взял имя и герб семьи своей жены, Фицджеральдов. Смена имени состоялась вскоре после того, как мать Фицджеральда унаследовала своё второе состояние. Ранее она получила более полумиллиона фунтов от тети, а в 1818 году скончался её отец, который оставил ей гораздо больше предыдущей суммы. Фицджеральды были одной из богатейших семей Англии. Позднее Эдвард Фицджеральд говорил, что все его родственники были сумасшедшими; более того, он сам был сумасшедшим, но, по крайней мере, он знал об этом.

В 1816 году семья переехала во Францию и жила как в Сен-Жермене, так и в Париже, но в 1818 году, после смерти упомянутого деда с материнской стороны, семья вынуждена была вернуться в Англию. В 1821 году Эдварда послали в школу Бери-Сент-Эдмундс. В 1826 году он поступил в колледж Св. Троицы в Кембридже, где познакомился с Теккереем и Уильямом Хепвортом Томпсоном. Хотя среди его знакомых было много членов «кембриджских апостолов», среди которых сам Теннисон, сам Фицджеральд не получил приглашения вступить в эту престижную группу.

В 1830 году Фицджеральд уехал в Париж, но в 1831 году жил на ферме, расположенной на месте сражения при Нейзби. Семейное благосостояние позволяло ему вести жизнь учёного сибарита. Он никогда нигде не работал. После переезда в родной Саффолк вёл себя малозаметно, не покидая пределов графства более чем на неделю или две на время проживания в графстве. До 1835 года Фицджеральд живёт в Уэрстеде; в том же году поэт обосновался в Булдже, неподалеку от Вудбриджа, где прожил до 1853 года.

В 1860 году он вместе с семьей переселяется в Фарлингей Холл, где они остаются до переезда в город Вудбридж в 1873 году; после этого и вплоть до своей смерти Фицджеральд жил неподалеку от собственного дома, называемого Литл Грандж. Большую часть этого времени Фицджеральд посвящал цветам, музыке и литературе. Друзья, Теннисон и Теккерей, превзошли его на литературном поприще, и в течение длительного времени Фицджеральд не проявлял желания конкурировать с их литературным успехом.

В 1851 году он опубликовал свою первую книгу, «Эвфранор», платонический диалог, рожденный воспоминаниями о счастливых днях в Кембридже. За ним последовала публикация «Полониуса» в 1852 году; книга представляла собой собрание «афоризмов и современных историй», часть которых принадлежала ему, а остальные были заимствованы у менее известных английских классиков.

В 1850 году, в Элмсете, Фицджеральд начал изучать испанскую поэзию, а затем, в 1853 году, персидскую литературу в Оксфордском университете с профессором Эдуардом Байлсом Кауэллом.

4 ноября 1856 года он женился на Люси, дочери квакерского поэта Бернарда Бартона; в 1849 году он обещал Бернарду, лежащему на смертном одре, что присмотрит за ней, и брак был следствием этого обещания. По-видимому, брак был сущей катастрофой, возможно, из-за гомосексуальных наклонностей Эдварда, потому что они расстались уже через несколько месяцев, несмотря на то, что знали друг друга в течение многих лет, включая совместную работу над книгой о деятельности её отца в 1849 году.

Причуды и личная жизнь

О Фицджеральде, как о человеке, практически ничего не было известно до 1889 года, когда У. Алдис Райт, его близкий друг и литературный исполнитель, опубликовал его «Письма и литературное наследие» в трех томах. Затем последовали «Письма Фанни Кимбл». Эти письма показали, что Фицджеральд был остроумным, обладающим красочным языком, милым человеком. Будучи одним из самых скромных писателей, Фицджеральд, тем не менее, своей экстраординарной индивидуальностью постепенно оказывал влияние на всю английскую беллетристику, что, в частности, стало очевидным между 1890—1900 годами.

Эмоциональная жизнь Фицджеральда была сложной. Он был очень близок со многими своими друзьями; среди них — Уильям Брауни, которому было шестнадцать лет, когда он познакомился с Фицджеральдом. Преждевременная гибель Брауни из-за несчастного случая с лошадью была большой трагедией для Эдварда. Позже он также сильно сблизился с рыболовом Джозефом Флетчером.

С годами Фицджеральд все больше разочаровывался в христианстве и, в конце концов, вовсе перестал посещать церковь. Это привлекло внимание местного пастора, который решил нанести визит самовольно отлучившемуся Фицджеральду. Рассказывали, что Фицджеральд проинформировал пастора, что его решение отойти от церкви было результатом долгих и тяжелых размышлений. Когда пастор запротестовал, Фицджеральд указал ему на дверь и сказал: «Сэр, Вы должны понимать, что человек в моем возрасте много думает о таких вещах. Я думаю, что могу сказать, что я размышлял о них также много, как и Вы. Нет необходимости в повторном визите».

Творчество

Ранние литературные труды

В 1853 году Фицджеральд выпустил «Шесть драм Кальдерона» в вольном переводе. Теперь он обратился к востоковедению и в 1856 году анонимно опубликовал версию «Саламана и Абсаля» Абдурахмана Джами в стихе Мильтона. В марте 1857 года, в библиотеке Азиатского общества (Калькутта) английский санскритолог Кауэлл обнаружил серию персидских четверостиший Омара Хайяма и выслал их Фицджеральду. Именно в это время в его корреспонденции впервые появляется имя, с которым он будет так тесно ассоциироваться — «Хафиз и Омар Хайям звучат как истинный металл». 15 января 1859 года анонимно была опубликована небольшая брошюра «Рубайат Омара Хайяма». Изначально, ни в мире, ни в кругу друзей Фицджеральда поэма не привлекла никакого внимания. Издатель позволил положить её на полку с четырёхпенсовыми или даже (как он впоследствии хвастался) с однопенсовыми книгами.

Но, в 1869 году её обнаружил Россетти, за ним последовали Суинбёрн и лорд Хьютон. Постепенно «Рубайат» набирал популярность, но лишь в 1868 году Фицджеральд осмелился выпустить второе, существенно переработанное издание. В 1865 году он издал версию «Агамемнона» и две другие пьеса Кальдерона. В 1880—1881 годах он в частном порядке опубликовал переводы двух трагедий Эдипа; его последней публикацией были «Повести» Дж. Крабба в 1882 году. Он оставил в манускрипте версию «Совета птиц» Аттара. Этот последний перевод Фицджеральд назвал «Взгляд с высоты птичьего полета на птичий парламент», сведя персидский оригинал (около 4500 строк) к облегченным 1500 строкам в английском варианте; этот перевод охарактеризовали, как редкий шедевр.

С 1861 года и далее Фицджеральд увлекся морем. В июне 1863 года он купил яхту «Скандал», а в 1867 году стал совладельцем небольшого парусного судна для ловли сельди «Мое и твое» («Meum and Tuum»). Несколько лет, до 1871 года, он проводил лето, «странствуя где-то за пределами Ловестофта». Так, среди книг и цветов, он состарился.

Он умер во сне в 1883 году и был похоронен в Булдже. По его словам, он был «бездельником, чья дружба была больше похожа на любовь». В 1885 году его популярность возросла благодаря посвящению Теннисона на его книге «Тиресий и другие стихотворения» памяти Фицджеральда, в чём-то напоминающих стихотворения «Старого Фитца».

«Рубайат Омара Хайяма»

Разрозненные четверостишия, принадлежащие, очевидно, разным авторам разных времён, но издавна приписываемые учёному Омару Хайяму, Фицджеральд соединил в своего рода поэму, обладающую безупречной формальной и тематической логикой, начинающуюся с рассвета и оканчивающуюся на закате.

Начиная с 1859 года Фицджеральд санкционировал четыре издания и было ещё пятое издание после его смерти перевода «Рубайата Омара Хайяма» (англ. The Rubaiyat of Omar Khayyam;перс.: رباعیات عمر خیام), из которых три (первое, второе и пятое) значительно различаются; второе и третье почти идентичны, как и четвёртое и пятое. Первое и пятое издания переизданы почти в равном количестве и в равной степени часто включаются в антологию.

A Book of Verses underneath the Bough, A Jug of Wine, a Loaf of Bread—and Thou Beside me singing in the Wilderness— Oh, Wilderness were Paradise enow!

Стих XI из пятого издания, приведенный выше, отличается от соответствующего стиха в первом издании, которое имеет следующий вид: «Here with a Loaf of Bread beneath the bough/A Flask of Wine, a Book of Verse—and Thou». Есть и другие расхождения. Стих LXIX более известен в том виде, в котором представлен в первом издании:

'Tis all a Chequer-board of Nights and Days Where Destiny with Men for Pieces plays: Hither and thither moves, and mates, and slays, And one by one back in the Closet lays.

Пятое издание менее формально: «But helpless Pieces of the Game He plays/Upon this Chequer-board of Nights and Days».

Фицджеральдовский перевод «Рубаи» примечателен тем, что в нём часты и повсеместны аллюзии к англоязычной классике (Шекспир, Чосер, «Книга общих молитв»). Осознавая гомоэротический аспект древней поэзии, Фицджеральд ни разу не упоминает в своей книге о женщинах.

В начале XX столетия поэма Фицджеральда обошла по популярности другие произведения викторианской поэзии. Лишь на заре модернизма публика осознала, насколько он расширил рамки дозволенного в английской поэзии. Спад читательского интереса к этому произведению наблюдался во второй половине века.

Один из индикаторов популярности «Рубайат» заключается в том, что из 107 стихов из пятого издания книги «Оксфордский словарь цитат» (2-е изд.) приводит 43 стиха полностью и, дополнительно, много отдельных строк и куплетов. Стих LI, также хорошо известный, гласит:

The Moving Finger writes; and, having writ, Moves on; nor all your Piety nor Wit Shall lure it back to cancel half a Line, Nor all your Tears wash out a Word of it.

Строки и фразы из поэмы использовались в названиях многих литературных произведений, среди которых: «Шахматная доска» Невила Шюта, «Весенние пожары» Джеймса Миченера и «Указующий перст» Агаты Кристи; «О, молодость!» Юджина О’Нила намекает на «Рубаи» без прямого цитирования. Аллюзии часты и в коротких рассказах О’Генри; псевдоним Саки указывает на это. Популярная в 1925 году песня «Чашка кофе, сэндвич и ты» Билли Роуза и Ола Дубина ссылается на первый из процитированных выше стихов.

Пародии на «Рубайат»

Юмористы часто использовали переводы Фицджеральда в целях пародии.

• «Рубаи Охоу Дрийям» Дж. Л. Даффа использует оригинал с целью создания сатиры на сухой закон.
• «Рубаи персидского котенка» Оливера Хэрфорда, опубликованная в 1904 году, иллюстрирует историю котенка, пародируя оригинальные стихи.
• Произведение Геллетт Бургесс (1866—1951) «Рубаи Омара Кайенна» было осуждением писательского и издательского бизнеса.
• «Рубаи Омара Хайяма-младшего» Уоллеса Ирвина претендует на то, что является переводом с «манго-борнезского»; книга повествует о приключениях сына Омара Хайяма, Омара-младшего, неупомянутого в оригинале, который эмигрировал из Персии на Борнео.

Цитаты

• «Если вы сможете мне доказать, что одно чудо свершилось, я буду верить, что это справедливый Бог, который проклял нас из-за того, что женщина съела яблоко».
• «Наука открывает эпопею, гораздо более великую, чем „Илиада“. Сегодняшний день изобилует новыми открытиями в фактах, которые значительнее с точки зрения души и будущего человечества, чем изыскания и труды схоластиков. Несколько костных останков в глине и известняке открыли бóльшую перспективу для изучения прошлого, чем позволило индийское воображение для своих богов. Это видение времени не только лишило поэтов надежды на бессмертие, оно само по себе более прекрасно, чем все представления Данте и Милтона».
• «От добра — даже „большого добра“ — добра не ищут: это то, что я усвоил к старости».
• «Я полностью за короткую и веселую жизнь». (Эпитафия).

Ссылки

• [www.holyebooks.org/islam/rubayyat_of_omar_khayyam.html/ Rubaiyat of Omar Khayyam (на англ. языке)]
• [page.divo.ru/lukas/perevod/F_Fitzgerald.html Эдвард Фицджеральд — биографическая справка и перевод Александра Лукьянова]

Отрывок, характеризующий Фицджеральд, Эдвард (поэт)

Петя узнал звуки русских голосов, увидал у костров темные фигуры русских пленных. Спустившись вниз к мосту, Петя с Долоховым проехали часового, который, ни слова не сказав, мрачно ходил по мосту, и выехали в лощину, где дожидались казаки.
– Ну, теперь прощай. Скажи Денисову, что на заре, по первому выстрелу, – сказал Долохов и хотел ехать, но Петя схватился за него рукою.
– Нет! – вскрикнул он, – вы такой герой. Ах, как хорошо! Как отлично! Как я вас люблю.
– Хорошо, хорошо, – сказал Долохов, но Петя не отпускал его, и в темноте Долохов рассмотрел, что Петя нагибался к нему. Он хотел поцеловаться. Долохов поцеловал его, засмеялся и, повернув лошадь, скрылся в темноте.

Х
Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов в волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.
– Слава богу! – крикнул он. – Ну, слава богу! – повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. – И чег'т тебя возьми, из за тебя не спал! – проговорил Денисов. – Ну, слава богу, тепег'ь ложись спать. Еще вздг'емнем до утг'а.
– Да… Нет, – сказал Петя. – Мне еще не хочется спать. Да я и себя знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык не спать перед сражением.
Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.
На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.
Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.
– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.


Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.