Руденко, Семён Васильевич

Семён Васильевич Руденко
Род деятельности:	правитель канцелярии начальника Кубанской области
Дата рождения:	1 сентября 1866(1866-09-01)
Место рождения:	Российская империя
Гражданство:	Российская империя Российская империя
Дата смерти:	23 сентября 1907(1907-09-23) (41 год)
Место смерти:	Екатеринодар, Российская империя

Семён Васильевич Руденко (1 сентября 1866 — 23 сентября 1907, Екатеринодар) — коллежский советник, общественный деятель, правитель канцелярии начальника Кубанской области и наказного атамана кубанского казачьего войска, редактор неофициальной части Кубанских областных ведомостей.

Биография

Родился 1-го сентября 1866 года. Происходил из духовного звания. Окончил курс в императорском новороссийском университете по юридическому факультету и был определен кандидатом на судебные должности при виленской судебной палате 18 сентября 1891 года.

С 1891 и по 1907 год последовательно занимал следующие должности: помощника секретаря в уголовном департаменте виленской судебной палаты, судебного следователя при иркутском окружном суде, товарища прокурора иркутского окружного суда, преподавателя законоведения в иркутском промышленном училище и горного законодательства в иркутском горном училише, комиссара по крестьянским делам в Лифляндской губернии, правителя канцелярии начальника Кубанской области и наказного атамана кубанского казачьего войска и заведующего делопроизводителя кубанского присутствия по промысловому налогу, секретаря кубанского статистического комитета, директора кубанского областного попечительства о тюрьмах, секретаря по городским делам присутствия, 25 мая 1902 года назначен редактором неофициальной части Кубанских Областных Ведомостей. Газета приняла облик чисто официального органа. Руденко выступал за «русские устои, пробуждение и развитие нацио-нального самосознания». Активно противостоял проповеди «космополитизма, атеизма и анархии». За это Северо-Кавказский областной комитет партии социал-революционеров засыпал его угрожающими письмами и смертными приговорами. Но Руденко не изменил своим убеждениям и служебному долгу.

Последовательно отстаивал интересы Престола и Отечества, чем вызвал гнев и злобу революционеров, за что и был убит ими.

21 сентября 1907 года Руденко в 8:30 утра из своей квартиры шёл пешком в статистический комитет. Дойдя до здания комитета, на углу Красной и Штабной улиц, повернул к крыльцу. Здесь в него и выстрелил неизвестный, пуля попала ему в затылок и застряла в шейном позвонке. Руденко упал, но через несколько секунд поднялся. Тогда убийца произвел ещё три выстрела: два в живот и один в ногу, после чего убийца бросился бежать по Красной улице по направлению к крепостной площади. Добежав до армянской церкви убийца перескочил через забор и направился через церковный двор на Графскую улицу. Где он подстрелил церковного сторожа, который пытался его поймать.

Раненного Руденко служащие типографии областного правления подняли на руки и отнесли ближе к крыльцу комитета. Через несколько минут он был доставлен в войсковую больницу, где ему была оказана возможная медицинская помощь. При помощи морфия и кислорода удалось поддержать жизнь в течение 4 часов, но в час дня от полученных ран Руденко скончался. В тот же день начальник КОЖУ М. И. Воронин заявил начальнику Кубанской области и наказному атаману Кубанского казачьего войска Н. И. Михайлову, «что при существующих условиях я бессилен в борьбе с революционерами и что единственным средством подавления этого движения считаю учреждение охранного отделения». В ходе расследования полиции удалось установить, что убийцей был эсер Морозов Александр Дмитриевич. При задержании он выстрелил в унтер-офицера и вскочив на извозчика, помчался к железнодорожным дворам, где он попытался скрыться на паровозе. Однако паровоз не завёлся и террорист укрылся в одной из хат в районе Дубинке. Там Морозов отстреливался до последнего, убив двоих полицейских, а последнюю пулю пустил себе в висок.

Похороны

Руденко был похоронен 23 сентября 1907 года. Траурный кортеж в сопровождении сотни казаков и полуроты солдат при двух оркестрах, исполнявших поочередно похоронные марши, медленно следовал от Воскресенской церкви к городскому кладбищу.

На кладбище — проникновенные речи, цветы, слезы, венки. Но похороны Семена Васильевича не стали актом примирения. Все заметили, что венка от городской управы не было. Представители её тоже отсутствовали. Подчеркивали оппозиционность.

Террористы использовали похоронную процессию для революционной пропаганды. Ответственность за убийство взяла партия эсеров. От её имени на Соборной площади и на кладбище разбрасывались листовки:

«Северо-Кавказский Областной Комитет партии социалистов-революционеров доводит до всеобщего сведения, что членом летучего боевого отряда Северо-Кавказской области П. С. Р. приведен в исполнение 21 сентября приговор над правителем областной Кубанской канцелярии г. Руденко».

Как вспоминал потом один из революционеров Меркулов

на произвол и насилие царского правительства и его приспешников, жандармов полиции, рабочие взялись за оружие и начали стрелять. Был такой чиновник по фамилии Руденко. Правитель дел канцелярии атамана Кубанского казачьего войска Бабыча, так сказать, был правой рукой царского сатрапа, пользовавшегося неограниченными правами, казнил на смерть или ссылал в Сибирь кого хотел. Руденко осудила рабочая общественность Кубани и в один июльский день направляясь на службу в Атаманский дворец, в тот момент когда он садился в трамвай на углу Красной и Штабной, улиц Саша Морозов влепил ему в голову и спину несколько пуль.

Письмо

Семен Васильевич Руденко неоднократно получал угрозы в свой адрес, после похорон было найдено его письмо адресованное тем кто ему угрожал:

«В последнее время ко мне разными путями, иногда даже через третьих лиц, доходят угрозы лишить меня жизни за то, что я противодействую „освободительному“ движению и являюсь виновником репрессий, принимаемых в отношении разных лиц. При последней угрозе мне преподан даже совет — поскорее оставить службу в Кубанской области, так как моя участь решена; до сих пор меня щадили, как сказано было в угрозе, только благодаря моей безукоризненной честности.

Если бы не ожидаемый мной перевод из Кубанской области, то я оставил бы эти угрозы без внимания, но ввиду ожидаемого мною в будущем нового назначения, связанного с оставлением области, дабы желающие привести свои угрозы в исполнение не подумали, что я оставляю службу здесь именно ввиду их угроз, считаю нужным при помощи печати заявить убийцам, что никакие угрозы, являющиеся следствием строгого исполнения мною обязанностей службы, не удержат меня от исполнения долга и верности службы Государю Императору.

Что касается признания убийцами моей честности, то в таком признании с их стороны я не нуждаюсь, так как лучшим ценителем моей честности является для меня моя совесть, которая ни в чем не упрекнула меня за все время моей девятилетней службы в Кубанской области, хотя мои недоброжелатели и говорят, что я принес много зла.

К сведению убийц сообщаю, что, презирая всякие угрозы вообще, я еще после первой угрозы, присланной мне в начале „освободительного“ движения, перестал носить при себе оружие, которое носил раньше, и в то же время не изменил и не изменю, подобно другим, ни своим убеждениям, ни долгу службы»..

Источники

• Книга русской скорби

Ссылки

• Юрий ЛУЧИНСКИЙ. [old.ki-gazeta.ru/rubrics/history/9763.html Жертва крамолы] / Краснодарские известия. 7 сентября 2007, выпуск № 138 (3812).
• Юрий ЛУЧИНСКИЙ. [kuban.mk.ru/article/2013/10/09/927723-vyistrelyi-na-shtabnoy.html Выстрелы на Штабной] / Электронное периодическое издание «MK.ru» — Краснодар, 10 октября 2013 г.

Отрывок, характеризующий Руденко, Семён Васильевич

– Посмотри, вот Аленина – говорила Соня, – с матерью кажется!
– Батюшки! Михаил Кирилыч то еще потолстел, – говорил старый граф.
– Смотрите! Анна Михайловна наша в токе какой!
– Карагины, Жюли и Борис с ними. Сейчас видно жениха с невестой. – Друбецкой сделал предложение!
– Как же, нынче узнал, – сказал Шиншин, входивший в ложу Ростовых.
Наташа посмотрела по тому направлению, по которому смотрел отец, и увидала, Жюли, которая с жемчугами на толстой красной шее (Наташа знала, обсыпанной пудрой) сидела с счастливым видом, рядом с матерью.
Позади их с улыбкой, наклоненная ухом ко рту Жюли, виднелась гладко причесанная, красивая голова Бориса. Он исподлобья смотрел на Ростовых и улыбаясь говорил что то своей невесте.
«Они говорят про нас, про меня с ним!» подумала Наташа. «И он верно успокоивает ревность ко мне своей невесты: напрасно беспокоятся! Ежели бы они знали, как мне ни до кого из них нет дела».
Сзади сидела в зеленой токе, с преданным воле Божией и счастливым, праздничным лицом, Анна Михайловна. В ложе их стояла та атмосфера – жениха с невестой, которую так знала и любила Наташа. Она отвернулась и вдруг всё, что было унизительного в ее утреннем посещении, вспомнилось ей.
«Какое право он имеет не хотеть принять меня в свое родство? Ах лучше не думать об этом, не думать до его приезда!» сказала она себе и стала оглядывать знакомые и незнакомые лица в партере. Впереди партера, в самой середине, облокотившись спиной к рампе, стоял Долохов с огромной, кверху зачесанной копной курчавых волос, в персидском костюме. Он стоял на самом виду театра, зная, что он обращает на себя внимание всей залы, так же свободно, как будто он стоял в своей комнате. Около него столпившись стояла самая блестящая молодежь Москвы, и он видимо первенствовал между ними.
Граф Илья Андреич, смеясь, подтолкнул краснеющую Соню, указывая ей на прежнего обожателя.
– Узнала? – спросил он. – И откуда он взялся, – обратился граф к Шиншину, – ведь он пропадал куда то?
– Пропадал, – отвечал Шиншин. – На Кавказе был, а там бежал, и, говорят, у какого то владетельного князя был министром в Персии, убил там брата шахова: ну с ума все и сходят московские барыни! Dolochoff le Persan, [Персианин Долохов,] да и кончено. У нас теперь нет слова без Долохова: им клянутся, на него зовут как на стерлядь, – говорил Шиншин. – Долохов, да Курагин Анатоль – всех у нас барынь с ума свели.
В соседний бенуар вошла высокая, красивая дама с огромной косой и очень оголенными, белыми, полными плечами и шеей, на которой была двойная нитка больших жемчугов, и долго усаживалась, шумя своим толстым шелковым платьем.
Наташа невольно вглядывалась в эту шею, плечи, жемчуги, прическу и любовалась красотой плеч и жемчугов. В то время как Наташа уже второй раз вглядывалась в нее, дама оглянулась и, встретившись глазами с графом Ильей Андреичем, кивнула ему головой и улыбнулась. Это была графиня Безухова, жена Пьера. Илья Андреич, знавший всех на свете, перегнувшись, заговорил с ней.
– Давно пожаловали, графиня? – заговорил он. – Приду, приду, ручку поцелую. А я вот приехал по делам и девочек своих с собой привез. Бесподобно, говорят, Семенова играет, – говорил Илья Андреич. – Граф Петр Кириллович нас никогда не забывал. Он здесь?
– Да, он хотел зайти, – сказала Элен и внимательно посмотрела на Наташу.
Граф Илья Андреич опять сел на свое место.
– Ведь хороша? – шопотом сказал он Наташе.
– Чудо! – сказала Наташа, – вот влюбиться можно! В это время зазвучали последние аккорды увертюры и застучала палочка капельмейстера. В партере прошли на места запоздавшие мужчины и поднялась занавесь.
Как только поднялась занавесь, в ложах и партере всё замолкло, и все мужчины, старые и молодые, в мундирах и фраках, все женщины в драгоценных каменьях на голом теле, с жадным любопытством устремили всё внимание на сцену. Наташа тоже стала смотреть.


На сцене были ровные доски по средине, с боков стояли крашеные картины, изображавшие деревья, позади было протянуто полотно на досках. В середине сцены сидели девицы в красных корсажах и белых юбках. Одна, очень толстая, в шелковом белом платье, сидела особо на низкой скамеечке, к которой был приклеен сзади зеленый картон. Все они пели что то. Когда они кончили свою песню, девица в белом подошла к будочке суфлера, и к ней подошел мужчина в шелковых, в обтяжку, панталонах на толстых ногах, с пером и кинжалом и стал петь и разводить руками.
Мужчина в обтянутых панталонах пропел один, потом пропела она. Потом оба замолкли, заиграла музыка, и мужчина стал перебирать пальцами руку девицы в белом платье, очевидно выжидая опять такта, чтобы начать свою партию вместе с нею. Они пропели вдвоем, и все в театре стали хлопать и кричать, а мужчина и женщина на сцене, которые изображали влюбленных, стали, улыбаясь и разводя руками, кланяться.
После деревни и в том серьезном настроении, в котором находилась Наташа, всё это было дико и удивительно ей. Она не могла следить за ходом оперы, не могла даже слышать музыку: она видела только крашеные картоны и странно наряженных мужчин и женщин, при ярком свете странно двигавшихся, говоривших и певших; она знала, что всё это должно было представлять, но всё это было так вычурно фальшиво и ненатурально, что ей становилось то совестно за актеров, то смешно на них. Она оглядывалась вокруг себя, на лица зрителей, отыскивая в них то же чувство насмешки и недоумения, которое было в ней; но все лица были внимательны к тому, что происходило на сцене и выражали притворное, как казалось Наташе, восхищение. «Должно быть это так надобно!» думала Наташа. Она попеременно оглядывалась то на эти ряды припомаженных голов в партере, то на оголенных женщин в ложах, в особенности на свою соседку Элен, которая, совершенно раздетая, с тихой и спокойной улыбкой, не спуская глаз, смотрела на сцену, ощущая яркий свет, разлитый по всей зале и теплый, толпою согретый воздух. Наташа мало по малу начинала приходить в давно не испытанное ею состояние опьянения. Она не помнила, что она и где она и что перед ней делается. Она смотрела и думала, и самые странные мысли неожиданно, без связи, мелькали в ее голове. То ей приходила мысль вскочить на рампу и пропеть ту арию, которую пела актриса, то ей хотелось зацепить веером недалеко от нее сидевшего старичка, то перегнуться к Элен и защекотать ее.
В одну из минут, когда на сцене всё затихло, ожидая начала арии, скрипнула входная дверь партера, на той стороне где была ложа Ростовых, и зазвучали шаги запоздавшего мужчины. «Вот он Курагин!» прошептал Шиншин. Графиня Безухова улыбаясь обернулась к входящему. Наташа посмотрела по направлению глаз графини Безуховой и увидала необыкновенно красивого адъютанта, с самоуверенным и вместе учтивым видом подходящего к их ложе. Это был Анатоль Курагин, которого она давно видела и заметила на петербургском бале. Он был теперь в адъютантском мундире с одной эполетой и эксельбантом. Он шел сдержанной, молодецкой походкой, которая была бы смешна, ежели бы он не был так хорош собой и ежели бы на прекрасном лице не было бы такого выражения добродушного довольства и веселия. Несмотря на то, что действие шло, он, не торопясь, слегка побрякивая шпорами и саблей, плавно и высоко неся свою надушенную красивую голову, шел по ковру коридора. Взглянув на Наташу, он подошел к сестре, положил руку в облитой перчатке на край ее ложи, тряхнул ей головой и наклонясь спросил что то, указывая на Наташу.
– Mais charmante! [Очень мила!] – сказал он, очевидно про Наташу, как не столько слышала она, сколько поняла по движению его губ. Потом он прошел в первый ряд и сел подле Долохова, дружески и небрежно толкнув локтем того Долохова, с которым так заискивающе обращались другие. Он, весело подмигнув, улыбнулся ему и уперся ногой в рампу.
– Как похожи брат с сестрой! – сказал граф. – И как хороши оба!
Шиншин вполголоса начал рассказывать графу какую то историю интриги Курагина в Москве, к которой Наташа прислушалась именно потому, что он сказал про нее charmante.