Русский народный университет

Русский народный университет (РНУ) — образовательное учреждение, созданное в Праге русскими эмигрантами для оказания помощи русским студентам, обучавшимся в чехословацких вузах, в получении полноценного высшего образования.

История

Открытию университета предшествовала большая подготовительная работа группой русских профессоров и общественных деятелей (среди них — П. И. Новгородцев, М. М. Новиков, А. А. Кизеветтер, А. С. Ломшаков); 11 октября 1923 года было утверждено положение о Русском народном университете, где определялись цели и задачи его деятельности, бюджет, органы управления и надзора; 16 октября 1923 года он был официально открыт. В 1923 году было зарегистрировано около 900 слушателей.

Первоначально его целью было оказание помощи русским студентам, обучавшимся в чехословацких вузах, в получении полноценного высшего образования. Кроме того, целью также было ознакомление граждан Чехии и Словакии с русской культурой, историей и искусством: на открытии университета отмечалось, что:

…Создание очагов русской образованности можно почитать одной из священнейших обязанностей зарубежной русской интеллигенции… В них на почве реальной работы можно наиболее успешно осуществить процесс духовного единения двух национальностей. В них чехи могут получить из первоисточника представление о современном состоянии русской культуры, российские же граждане — изучить на месте процесс блестящего развития возрожденного славянского государства — вот главнейшая основа деятельности Русского народного университета в Праге

Русский народный университет был открыт при пражском Земгоре (Объединение российских земских и городских деятелей в Чехословакии) по образцу Московского городского народного университета имени А. Л. Шанявского. В первый совет университета, утвержденный Земгором, вошли: профессор М. М. Новиков (председатель совета и правления), профессор Е. А. Ляцкий (зам. председателя), доцент М. А. Циммерман (секретарь совета и правления), А. Д. Климушкин (управляющий делами и заведующий отделением специальных курсов), профессор А. А. Кизеветтер (заведующий историко-философским отделением), профессор Ю. И. Поливка (заведующий отделением по изучению Чехословакии), профессор Н. С. Тимашев (заведующий отделением общественных наук), академик П. Б. Струве, профессор В. И. Исаев, профессор Зденек Бажант, профессор С. А. Острогорский, (заведующий культурно-просветительным отделом Земгора), В. Г. Архангельский, Ф. Е. Махин, М. Л. Слоним, А. В. Стоилов, Ф. С. Мансветов и В. Я. Гуревич (заведующий Русским заграничным историческим архивом). Исполнительным органом совета являлось правление университета.

Учебная деятельность распределялась между отделениями: общественных наук, историко-философским, естественных наук, прикладных знаний, по изучению Чехословакии, специальных курсов (иностранных языков, стенографии и т. д.), начальных школ. В конце 1924 года в целях упрощения структуры совет университета объединил отделение прикладных знаний с отделением естественных наук, а специальные курсы — с начальной школой.

Первоначально, при поддержке президента Чехословацкой республики Т. Г. Масарика, осуществляя «русскую акцию», чешское правительство выделило значительные субсидии на материальную поддержку профессоров и студентов университета. Для последующего финансирования деятельности было создано «Общество Русского народного университета».

Отношения между университетом и Земгором складывались непросто. Управляющий делами университета А. Д. Климушкин, назначенный Земгором, вмешивался в учебный процесс, «начальственно предлагая… таким научным авторитетам, как академик П. Б. Струве или профессор Н. О. Лосский, читать лекции более популярно и этим делать их доступными для широкой публики». В результате председатель совета и правления университета профессор Новиков обратился в МИД и Министерство народного просвещения Чехословакии с просьбой вывести университет из ведения Земгора. После долгих переговоров 18 ноября 1925 года МВД Чехословакии утвердило устав общества «Русский народный университет», тем самым заложив основы его самостоятельного существования. Реорганизация управления заключалась в разделении полномочий: учебная часть и текущая деятельность университета сосредоточивались у ректора, совета преподавателей и президиума совета, а финансово-административные вопросы отходили к общему собранию членов, кураторию и президиуму куратория. 8 декабря 1925 года состоялось учредительное собрание, на котором был избран его председатель, профессор З. Бажант (ректор Технического университета), и первый состав куратория, куда вошли 20 человек — помимо председателя профессор С. В. Завадский (зам. председателя), профессор М. М. Новиков (ректор РНУ), Ф. Матоушек (казначей), доцент М. А. Циммерман (секретарь); с чешской стороны в кураторий вошли известный ботаник и общественный деятель профессор Б. Немец, славист профессор Ю. И. Поливка, руководитель беженского департамента МИД доктор З. Завазал, дипломат П. Макса и другие, от россиян — профессор Е. В. Спекторский, профессор А. А. Кизеветтер, профессор Н. С. Тимашев и другие. Общество «Русский народный университет» являлось юридическим лицом и в его состав входило 300 человек.

Управление РНУ осуществлялось через Кураторию, Совет преподавателей и Общее собрание слушателей. Студентами университета могли быть лица не моложе 17 лет. Обучение было платное, однако некоторые слушатели могли быть освобождены от платы. Среди преподавателей университета были: А. А. Кизеветтер, А. В. Флоровский, Д. Н. Вергун, И. И. Лаппо, Б. А. Евреинов, П. А. Остроухов, С. Г. Пушкарёв, П. Б. Струве, П. Н. Савицкий, С. Н. Булгаков, Н. О. Лосский, И. И. Лапшин, Е. А. Ляцкий, А. Л. Бем, С. И. Карцевский, Н. Л. Окунев, В. И. Исаев, М. Л. Слоним и другие; 83 преподавателя из числа русских и чешских ученых вели обучение на пяти отделениях: общественных наук (зав. проф. Н. С. Тимашев), историко-филологическое (зав. проф. А. А. Кизеветтер), естественных и прикладных наук (зав. проф. Н. М. Могилянский), по изучению Чехословакии (зав. проф. Ю. И. Поливка), курсы русского и иностранных языков (зав. проф. Е. А. Ляцкий). Особым успехом пользовались языковые курсы, помогавшие эмигрантам приспосабливаться к новой жизни. На базе университета в 1926 году возникло «Философское общество», а в 1932 году — «Педагогическое общество» (пред. А. В. Живакулина). В 1928 году стали выходить «Научные труды» университета. Осенью 1933 года при университете было основано «Русское научно-исследовательское объединение», которое взяло на себя всю издательскую деятельность университета, продолжив издание его «Трудов» под новым названием — «Записки научно-исследовательского объединения при РСУ». В «Записках» печатались труды членов объединения, преимущественно на европейских языках, «доступных иностранным специалистам с учетом интересов славянского мира».

В 1934 году РНУ был переименован в Русский свободный университет (РСУ); при этом главной задачей была провозглашена научно-исследовательская деятельность. В период 1933—1935 годов по инициативе последнего секретаря Л. Н. Толстого — В. Ф. Булгакова был создан Русский заграничный культурно-исторический музей; в Збраславском замке близ Праги, к открытию 25 сентября 1935 года, были собраны богатые коллекции русского искусства, рассеянные по многим странам мира (картины, предметы старины, рукописи, книги). Был создан стипендиальный фонд им. Московского университета.

В РСУ действовали «семинары»: по изучению международной жизни и международного права, Россия и славянство (руководитель обоих — М. А. Циммерман), «Новое в экономической жизни» (проф. Д. Н. Иванцов), «Новое в политической жизни, по геополитике и философии права» (проф. А. Н. Фатеев), по истории экономического быта (проф. П. А. Остроухов), по изучению Ф. М. Достоевского, по русскому языку и литературе (оба — доктор А. Л. Бем), по общим вопросам естествознания, этнографии и евгеники (проф. М. М. Новиков), по изучению современной России (по каждой области был свой руководитель), по изучению психоанализа (доктор Н. Ф. Досужков). Кроме того, были организованы кружки по изучению мировой войны (генерал В. В. Чернавин), по изучению Подкарпатской Руси (проф. Д. Н. Вергун), по изучению современной русской литературы (доктор К. А. Чхеидзе), эстетический (проф. И. И. Лапшин).

Серьёзные изменения в политическом положении Чехословацкой республики отразились на деятельности РСУ; его деятельность была разрешена в Протекторате Чехии и Моравии, но подчинена Управлению делами русской эмиграции в Берлине (УДРЭ). Бессменный со дня основания университета ректор М. М. Новиков, получив обеспеченное место ординарного профессора в Братиславском университете, переехал в Словакию и 16 апреля 1939 года Совет преподавателей РСУ единогласно избрал ректором профессора ботаники, доктора естественных наук В. С. Ильина (1882—1957), настроенного резко антисоветски и лояльно по отношению к фашистскому режиму. До начала января 1940 года было прочитано 19 лекций, в период апрель—октябрь 1940 года — 18 лекций и 69 докладов; в начале года появился новый семинарий по русской литературе (под руководством проф. Е. А. Ляцкого), а в феврале новый кружок по изучению русской национальной идеи. С началом отечественной войны руководство университета обдумывало план внесения изменений в программу преподавания в РСУ в связи с тем, что как писал В. С. Ильин, «…возможно, что скоро откроется Россия… Все программы наших лекций действительно нужно продумать и придать многим из них российское направление». В 1941/1942 учебном году начал работу семинарий по организации государства и народного хозяйства (под руководством проф. Д. Н. Иванцова).

В целом, начало войны не нарушило привычный ритм работы университета, все подразделения которого продолжали свою обычную деятельность. В течение 1941 года в РСУ было прочитано 1371 лекций и докладов, которые посетили около 10 тыс. слушателей; лекции проходили в Праге, Брно и Плзене. Однако в годы войны научно-педагогическая и культурно-просветительная деятельность РСУ уже не могла претендовать на свободный и независимый характер, опираясь на принципы, провозглашённые при создании университета; она все более подчинялась требованиям политической ситуации. Ректор РСУ В. С. Ильин стремился представить университет как учреждение, работающее в русле фашистской политики и готовящее кадры для управления Россией после её «освобождения».

В годы второй мировой войны при РСУ действовал кружок в котором слушатели получали всестороннюю подготовку, почти на уровне военной академии; занятия осуществлялись в нескольких группах: юридической, пехотной, кавалерийской, артиллерийской, технической, санитарной, общей и на женских медицинских курсах. Кружок просуществовал до середины 1944 года и его лекции стали в основном касаться исторических и социологических тем. 15 марта 1940 года состоялось включение «Русского исторического общества» в состав РСУ; это было обусловлено не только финансовыми вопросами, но и тем, что немецкие власти оказывали поддержку университету. К концу 1940 года РСУ был отдан под наблюдение немецкого Карлова университета, в лице его проректора профессора Гервига Гампрля. В это время список членов РСУ насчитывал 59 человек (включая работников канцелярии, секретарей и т. д.), в том числе учёные: Н. Е. Андреев, А. Л. Бем, С. И. Варшавский, П. Д. Долгоруков, Д. Н. Иванцов, А. Ф. Изюмов, В. С. Ильин, В. И. Исаев, И. И. Крашенинников, И. И. Лапшин, Н. О. Лосский, Е. А. Ляцкий, Е. И. Мельников, П. Ф. Миловидов, Н. Ф. Новожилов, Б. Н. Одинцов, П. А. Остроухов, И. О. Панас, С. Г. Пушкарёв, Н. П. и П. Н. Савицкие, В. В. Саханев, А. Н. Фатеев, А. В. Флоровский, М. В. Шахматов, Н. Н. Ястребова-Рагозина, М. В. Васнецов, а также Б. Немец, З. Бажант и др.

В начале 1942 года по распоряжению Имперского протектора в Чехии и Моравии прежнее наименование РСУ было заменено на другое — Русская учёная академия в Праге (Wissenschaftliche Russische Akademie  (нем.)). В это время в РСУ числились 21 профессор и 17 доцентов и лекторов по разным специальностям. Особое место стали занимать курсы русского языка, приносившие, к тому же, неплохой доход. Наряду с курсами для взрослых были открыты русские курсы для детей. После перелома в войне система русского образования оккупационным властям стала не нужна и 19 июня 1944 года они приостановили деятельность академии. Летом 1945 года академии было возвращено название РСУ. Некоторое время руководство в лице П. А. Остроухова пыталось вдохнуть новую жизнь в деятельность университета. Однако финансовые трудности, политика советских властей и нового правительства К. Готвальда, направленная на преследование эмигрантов, привели к тому, что к лету 1946 года РСУ практически завершил свою работу; 2 марта 1949 года МВД Чехословацкой республики удовлетворило просьбу П. А. Остроухова вычеркнуть РСУ из списка обществ.

Литература

• [www.runivers.ru/doc/d2.php?SECTION_ID=6383&CENTER_ELEMENT_ID=150935&PORTAL_ID=7531 Русский свободный университет в Праге]
• [www.antibr.ru/dictionary/ae_rnuniv_k.html Русский народный университет в Праге (1923—1933 гг.)]
• Пашуто В. Т. Русские историки-эмигранты в Европе. — М., 1992.
• Раев М. Россия за рубежом. История культуры русской эмиграции 1919—1939. — М., 1994.
• Аксенова Е. П., Досталь М. Ю. Русский Свободный университет (Русская учёная академия) в годы второй мировой войны // Rossica. — Прага. — 1998—1999. — № 2. — С. 85—102.
• Пражский заграничный архив — ГАРФ. Ф. Р-5899

Отрывок, характеризующий Русский народный университет

Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.