Русско-литовская война (1487—1494)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Русско-литовская война 1487-1494
Основной конфликт: Русско-литовские войны
Дата

1487—1494

Место

Верховские княжества

Причина

удельные конфликты в Великом княжестве Литовском и переход удельных князей под власть Великого князя Московского и всея Руси

Итог

победа русских войск

Противники
Великое княжество Литовское Русское государство
Командующие
Казимир IV †
Александр Ягеллон 		Иван III
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

Русско-литовская война 1487—1494 (Пограничная война, Странная война[1], Хитрая война[2]) — вооружённый конфликт между Русским государством и Великим княжеством Литовским (объединённым личной унией с Королевством Польским). В историографии существует название «Странная война», поскольку война не была объявлена, официально оба государства находились в мире на протяжении всего конфликта[1].





Причины

 
Русско-литовские войны
1368—1372 • 1406—1408 • 1487—1494 • 1500—1503
1507—1508 • 1512—1522 • 1534—1537 • 1561—1582

К концу XV века в целом завершилось объединение под властью Московского княжества северо-восточных земель Руси. Политика московских князей, направленная на присоединение всех русских земель, неизбежно должна была привести к соперничеству с Великим княжеством Литовским за обладание западнорусскими землями, где сформировалась промосковская оппозиция власти великого князя. Пограничная война стала первым следствием такого соперничества, положившим начало целому ряду русско-литовских войн, происходивших в конце XV—XVI веках.

В ходе данной пограничной войны решались частные вопросы, назревшие со времени заключения последнего русско-литовского договора в 1449 году Русский государь не признавал за Литвой право на владение городами Козельском, Серенском и Хлепнем, стремился вернуть под свою власть верховских князей, перешедших при его отце под власть Литвы. После подчинения Новгорода возник ещё один болезненный вопрос — о «ржевской дани»[3].

Предыстория

После заключения договора 1449 года в течение двух десятков лет взаимоотношения двух великих княжеств были вполне мирными. Первая известная пограничная стычка — нападение осенью 1473 года Семёна Беклемишева на Любутск, и ответное нападение любучан на кн. Семёна Одоевского, который погиб в бою. Семён Одоевский — единственный из Новосильских князей, на то время служивший Ивану III. Его брат Иван Юрьевич, а также все князья Воротынские и Белёвские, служили Казимиру IV[4]. Этот обмен набегами явился следствием нападения хана Большой Орды Ахмата на Алексин в 1472 году, но последствий он не имел, так как ни та, ни другая сторона не желали войны.

Поворотным в московской политике в отношении Литвы был 1478 год — упразднение новгородской самостоятельности. Согласно договорам литовских великих князей с Новгородом они имели право на получение дани («чёрной куны» — 360,35 рублей в год) с пограничных волостей: Пустой Ржевы, Великих Лук и Холмовского погоста и нескольких волостей к востоку[Комм. 1]. Московско-литовский договор 1449 года признавал это право. Но теперь по приказу Ивана III все литовские наместники и тиуны из спорных волостей были изгнаны и им не позволяли вернуться[5][6][7].

Казимир IV не смирился с потерей своих доходов. Обе стороны начали готовиться к войне. Казимир вступил в союз с большеордынским ханом Ахматом, а Иван III c крымским ханом Менгли I Гиреем. Первым выступил хан Ахмат летом 1480 года (Стояние на реке Угре), но, так и не дождавшись помощи от короля, 11 ноября 1480 года ушёл обратно в степи. Казимир не решился оказать ему помощь, так как не смог заручиться поддержкой Польши, к тому же Менгли I Гирей в это время совершил набег на Подольскую землю. Поход хана на Угру повредил самому Казимиру — возвращаясь, Ахмат разграбил 12 литовских городов, в основном владения верховских князей, что не добавило любви к королю с их стороны. Недовольство Казимиром (не только внешней, но и религиозной его политикой) было настолько сильным, что в 1481 году его попытались свергнуть. Один из участников неудавшегося заговора, Фёдор Бельский, бежал в Москву и получил от великого князя городок Демон (недалеко от новгородско-литовской границы), откуда впоследствии совершал набеги на литовские волости[8].

Весной 1481 года Казимир IV начал с Иваном III переговоры о заключении нового договора, но к лету 1482 года эти переговоры зашли в тупик. Ивану III удалось склонить Менгли-Гирея к походу во владения Казимира. 1 сентября 1482 года крымский хан неожиданно напал на Киев, город был сходу взят татарами, также были разгромлены 11 приграничных городов. Вновь началась подготовка к войне. Иван III в 1482 году заключил союз с венгерским королём Матвеем Корвином против Казимира. В Литве было объявлено «посполитое рушение» (мобилизация): около 40 000 человек было направлено к Киеву на случай нового татарского набега, а 10 000 было выставлено в Смоленске на случай нападения из Москвы. Эта «застава» простояла с осени 1482 по лето 1483 года.

В ответ с русской стороны весной 1484 года была выставлена «застава» в Новгороде и Пустой Ржеве, она простояла 17 недель. В разгар этого противостояния в 1483 году тверской великий князь Михаил Борисович отложился от русского государя и заключил союз с королём. Но летом 1484 года турецкий султан Баязид II напал на владения молдавского господаря Стефана III, который обратился за помощью к Казимиру IV и признал себя вассалом Польской короны. Казимир поспешил уладить отношения с восточным соседом и попытался привлечь его к войне против турок. Но Иван III вместо этого в 1485 подчинил своей власти Тверь. Казимир не оказал помощи Михаилу Борисовичу и в 1486, когда тот попытался вернуться в Тверь, но был отбит московскими войсками во главе с князем Иваном Юрьевичем Патрикеевым на границе. Ещё и в 1486 году король надеялся получить московскую помощь против турок. В Москве такую политику расценивали как слабость. И хотя порубежные столкновения происходили с начала 1480-х годов, но существенными они стали лишь с 1486 года. 8 мая 1486 года рязанские войска внезапно напали на Мценск, выжгли его посад, разграбили волости и захватили пленных[9].

Война

Внешние изображения
[www.hist-geo.net/media/blogs/blog/Rodina/Pogran_voyna_1487.jpg Карта «Пограничная война Великого княжества Московского с Великим княжеством Литовским в 1487—1494»], 2003[10].
[www.hist-geo.net/media/blogs/blog/Artykuly/4%20Vayna_1486-1494.jpg Карта «Першая памежная вайна 1486—1494 гг.»], 2006[11].

Первый этап (1487—1492)

В 1487 году на службу к Ивану III перешли ещё два Новосильских князя — Иван Михайлович Воротынский (Перемышльский) и Иван Васильевич Белёвский (каждый из них владел третью в своём княжестве). Верховские князья (Одоевские, Воротынские и Белёвские) издавна служили на обе стороны, а по договору с Василием II от 1449 года Казимир не имел права увеличивать дань с их владений. Король Казимир неоднократно заявлял своими посольствами, что он не признаёт этого перехода, и эти князья по прежнему должны служить ему.

Русские «украинники» не только разоряли приграничные земли, но и присоединяли их к своим владениям. К осени 1487 года были уже захвачены некоторые литовские приграничные волости: князь Андрей Васильевич Большой (владевший Можайском) захватил у князя Михаила Дмитриевича Вяземского волость Ореховну, а наместники Ивана III захватили у Глинских князей волости Шателшу и Судилов, а у Крошинских князей — волости Тешинов, Сукромну, Ольховец, Надславль, Лелу (Заолелье) и Отъезд. Литовским послам, выражавшим возмущение этими действиями, было заявлено, что это исконно можайские волости[12].

13 августа 1487 года князья Иван Михайлович Воротынский, Иван Васильевич Белёвский и Пётр, Иван и Василий Семёновичи Одоевские совершили нападение на Мезецк, но были отбиты Мезецкими князьями и Семёном Фёдоровичем Воротынским. В ответ князья Семён и Дмитрий Фёдоровичи Воротынские послали свои войска разграбить земли Ивана Белёвского[13].

В ответ на жалобы литовского посольства князя Мосальского в 1487 году, представители Ивана III представили встречные жалобы на действия князей мезецких. Летом 1489 года литовским послам представители русского государя сказали, что Великие Луки и Ржев «вотчина наша, земля Новгородская».

1488 год отмечен лишь набегами. В конце зимы — начале весны великий князь Иван Иванович Молодой (княживший в Твери) взял и разграбил город Хлепень, принадлежавший князю Михаилу Вяземскому, а также три вяземские волости. Позже Борис Фёдорович Челищев из Калуги совершил нападение на город Любутск и взял в плен тамошнего «воеводку» Василия Протасьева. Князья Дмитрий и Семён Воротынские совершили нападение на Медынские волости (причём явно «з знамяны и с трубами войною»), в ответ был предпринят набег на город Бышковичи и соседние волости, принадлежавшие Воротынским князьям. Князь Андрей Васильевич Большой также разграбил несколько приграничных волостей. Набеги были и на новгородско-литовской границе — князь Фёдор Бельский совершал нападения на торопецкие волости, в ответ торопецкий наместник князь Семён Соколинский нападал на новгородские волости.

В великий пост 1489 года Дмитрий и Семён Воротынские вновь совершили поход за Оку («пришед не тайно, явно войною»). В ответ весной 1489 года был проведён карательный поход на Воротынск 11 русских воевод во главе с князем Василием Ивановичем Патрикеевым (по летописи Кривой, в действительности его прозвище — Косой), которому удалось взять и разграбить Воротынск, но на обратном пути он был разбит литовскими воеводами. В дальнейшем, за исключением незначительных набегов, военных действий на бывшем московско-литовском рубеже не предпринималось. В то же время на бывшей новгородско-литовской границе дела обстояли для русской стороны успешнее — князь Фёдор Бельский разграбил несколько торопецких волостей, а Василий Давыдович, наместник городка Вселуг, захватил часть торопецкой волости Дубны.

Набег на Воротынск возымел действие на Воротынских князей — в декабре 1489 года князь Дмитрий Фёдорович Воротынский перешёл на русскую службу. Причём он перешёл не только со своей наследственной вотчиной, но и с землями, пожалованными ему Казимиром (которые должен был при «отъезде» возвратить). Кроме того, он захватил дольницу своего брата Семёна (который остался служить Литве), присвоил себе его казну, а бояр и слуг Семёна привёл к присяге себе. Также он захватил города Серенск и Бышковичи и волости Лычино и Недоходов. Князь Дмитрий отдал Ивану III город Козельск (полученный им в держание от короля) и козельские волости, а остальные земли были пожалованы ему великим князем. Казимир отказался признать переход Дмитрия Воротынского, так как он заключил договор с королём.

Иван III пытался склонить в 1489 году венгерского короля Матвея Корвина к войне против короля Казимира, заявляя, что уже ведёт войну, но Матвей не торопился и ждал открытого объявления войны. 5 апреля 1490 года Матвей умер и новым венгерским королём стал Владислав Ягеллон, сын Казимира. Со смертью Матвея Корвина исчезла надежда на образование сильного противоягеллоновского союза, а без него Иван III не решался на открытую большую войну[14].

В связи с этим в 1490 году военных столкновений было немного — в основном нападения на Вяземские волости, две из которых, Могилен и Мицонки были захвачены князем Андреем Васильевичем Большим. В 1491 году холмский наместник Андрей Колычёв напал с большим отрядом на Торопецкого наместника (который был убит), а многие земли Торопецкой Казаринской волостей присоединил к своему наместничеству.

После потери венгерского союзника Ивану III удалось договориться в 1491 году с Максимилианом Габсбургом о совместных действиях против Казимира и Владислава (Максимилиан добывает Угорское государство, Иван III — Киевское), но Максимилиан в итоге заключил мир с Ягеллонами[15].

С осени 1491 года до весны 1492 года литовские «украинные люди» перешли в наступление — набегам подверглись холмовские и великолуцкие земли, тверские волости, а также окрестности Алексина и Мстиславля (на Оке) — но всё ограничивалось грабежами и опустошениями, попыток вернуть захваченные земли или захватить новые не делалось.

В Москве некоторое время терпели это, готовя ответный удар. В марте 1492 года в Верховские княжества были посланы русские войска. Пользуясь отсутствием князя Фёдора Ивановича Одоевского (уехал к королю), его двоюродные братья (князья Иван Сухой, Василий Швиха и Петр «Семёновы дети») захватили его «дольницу» в Одоеве, а князь Иван Белёвский, в отсутствие брата Андрея, также захватил его владения, а другого брата, Василия, захватил в плен и заставил принести присягу Ивану III. Таким образом, все земли бывшего Новосильского княжества находились теперь под влиянием Москвы. Тогда же князь Дмитрий Воротынский вместе с прибывшими русскими войсками совершил нападение на Брянский повет. Закончилось это очередным витком переговоров и обменом посольств. Стороны пытались найти выход из создавшегося положения и установить границы. Переговоры закончились ничем, а 7 июня 1492 года польский король и великий князь литовский Казимир скончался[16][17].

Особенности военных действий 1487—1492 годов: Война никогда не объявлялась, а начало приграничных нападений невозможно установить из-за скудости источников. Порубежная война велась силами служилых и удельных князей, а также наместниками пограничных городов. Литовская оборона оказалась бессильна перед русским натиском. Набеги сопровождались уводом большого числа жителей за русский рубеж. Эта мера имела большое воздействие на служилых князей, так как лишала их подданных. В Литве предпочли не воевать, а грабить купцов и нападать на русские степные «сторожи». Последняя мера имела целью не только подрыв обороны русской степной границы, но и ослабление русской пропаганды — русские войска неоднократно освобождали из татарского плена литовских подданных и всегда возвращали их на родину. Иван III опасался начинать открытую войну против Литвы без союзников (так как Казимир мог добиться помощи от Польши) и поэтому пытался объединить против Ягеллонов Крым, Молдавию и Венгрию. Казимир также не торопился переходить к решительным действиям, так как, начиная с 1486 года, был больше занят делами в королевстве Польском, связанными с обороной южных рубежей от татар и турок, а также с противостоянием с Венгрией и Молдавией[18].

Второй этап (1492—1494)

Второй этап войны характеризовался активизацией боевых действий, начало его совпадает со смертью литовского князя Казимира IV и восшествием на престол Александра. Внешнеполитическая ситуация сложилась в пользу Ивана III. Династический союз Польши и Литвы распался. Александр Казимирович стал только великим князем литовским, а польский престол достался Яну Ольбрахту. Кроме этого, в самой Литве великий князь столкнулся с влиятельной оппозицией, которая хотела видеть на престоле Литвы князя Семёна Олельковича Слуцкого[16].

В это время в Москве уже готовились к открытой войне. В мае 1492 года в Литву было отправлено посольство во главе с Иваном Никитичем Берсень-Беклемишевым с требованием возвращения города Хлепня, волости Рогачёва и других волостей, в противном случае грозя «нежитьем» (войной). Но, узнав о смерти короля, посольство вернулось с дороги, и эти требования не были озвучены.

В августе 1492 года войска под предводительством князя Фёдора Васильевича Телепня-Оболенского внезапно напали на города Мценск и Любутск и захватили их. Мценский и любутский наместник Борис Семёнович Александров, а также мценские и любутские бояре были захвачены в плен. Официальным объяснением похода были действия жителей этих городов, которые нападали на русские «украины» и на уделы князей, присягнувших Москве, а также на русских степных сторожей[19]. В то же время другое войско во главе с Василием Лапиным и Андреем Истомой захватило город Хлепень и волость Рогачёв. А в сентябре князья Иван Воротынский-Перемышльский и Семёновичи Одоевские захватили Мосальск и пленили мосальских князей. К концу 1492 года на русскую сторону перешло ещё пять князей — Семён Фёдорович Воротынский, Андрей и Василий Васильевичи Белёвские, Михаил Романович Мезецкий и Андрей Юрьевич Вяземский. Наиболее значительный из этих князей — Семён Воротынский перешёл не только с владениями, некогда пожалованными королём Воротынским князьям (города Городечня и Лучин-Городок с волостьми), но также и захватил «по дороге» города Серпейск и Мезецк. В Мезецке были захвачены князья Семён Романович и Пётр Фёдорович Мезецкие, а их владения отданы Михаилу Мезецкому[20]. В Вязьме, когда князь Андрей Юрьевич Вяземский перешёл на сторону Ивана III, старший из князей Вяземских, князь Михаил Дмитриевич, сохранивший верность Литве, воспользовался этим и «его [князя Андрея] пограбил, вотчину его у него отнял на Днепре село его з деревнями, а в городе дворы и пошлины его за себя взял, да и казну его взял, да и людей его переимал»[21].

Александр попытался решить вопрос кардинально и отправил в Москву посольство Станислава Глебовича. Целью посольства было договориться о браке литовского князя с дочерью Ивана III Еленой. Посольство молчаливо соглашалось со сложившимся положением верховских князей, но протестовало против захвата Хлепня и Рогачева. Иван III согласился на переговоры с условием, что территориальные вопросы будут урегулированы до брака[22].

С 1492 года к ежегодным грабительским походам на земли Литвы и Польши приступил крымский хан Менгли I Гирей.

Зимой 1492 года литовские войска под началом смоленского воеводы Юрия Глебовича и князя Семёна Ивановича Стародубского захватили Серпейск и Мезецк (князь Михаил Мезецкий еле успел убежать). В ответ 29 января 1493 года выступило в поход объединённое московско-рязанское войско во главе с князем Фёдором Васильевичем Рязанским, от его брата великого князя Ивана Васильевича Рязанского был воевода Инька Измайлов, а московскую рать возглавляли князья Михаил Иванович Колышка-Булгаков и Александр Васильевич Оболенский. Юрий Глебович и князь Семён Можайский, узнав о приближении русских сил, бежали. Когда Фёдор Рязанский подошёл к Мезецку, горожане открыли ворота, затем были взяты приступом Серпейск и Опаков. Также были захвачены городки Городечня, Лучин-Город, Залидов. В то же время другое русское войско во главе с князем Даниилом Васильевичем Щенятем и Василием Ивановичем Патрикеевым, вышедшее из Твери, взяло Вязьму, где были захвачены Вяземские князья, которые были отправлены в Москву. Здесь Иван ΙΙΙ князей «пожаловал их же вотчинами, Вязьмою, и повеле им собе служити», за исключением главного князя Михаила Дмитриевича Вяземского, отправленного в заточение на Двину. Новым главным князем Вязьмы стал Андрей Юрьевич Вяземский. Ещё одна русская рать во главе с князем Даниилом Александровичем Пенком-Ярославским располагалась в Великих Луках, но успехи там были весьма скромные — захвачена волость Пуповичи. Были сделаны большие военные приготовления на случай, если бы противник перешёл в наступление. Не ограничиваясь этим, Иван III побуждал Менгли Гирея совершить набег на Литву, но тот предпочёл строить Очаков[23].

Успехи русских воевод заставили Александра ожидать скорого развития наступления. В начале 1493 года он приказал смоленскому воеводе Юрию Глебовичу готовить город к обороне. Но Иван III прекратил военные действия. 5 января 1493 года в Вильно выехало посольство Дмитрия Давыдовича Загряжского с сообщением о переходе новых князей в подданство русского государя. В марте 1493 года Александр отправил посольство Яна Литавора Хрептовича к польскому королю с просьбой о военной помощи. Посол также должен был нанять как можно больше солдат (не менее 300 человек). В обмен на военную помощь, поляки потребовали возобновить «записи» об унии, в итоге посольство Хрептовича вернулось ни с чем. Также литовские власти пытались заручиться поддержкой Большой Орды и Тевтонского ордена, но и здесь потерпели неудачу[24][25].


Мирный договор

Не решаясь без союзников на продолжение войны, которая могла привести к новым территориальным потерям, литовское правительство решило возобновить переговоры с Иваном III. 17 января 1494 года в Москву прибыло для заключения нового договора «великое посольство»: воевода троцкий и маршалок земский Пётр Янович, староста жмудский Станислав Янович Кезгайло, Войтко Янович Клочко и писарь Федько Григорьевич. Переговоры начались 23 января и проходили по 1 февраля. С русской стороны переговорщиков возглавлял сначала князь Василий Иванович Косой Патрикеев, затем князь Иван Юрьевич Патрикеев.

Литовская сторона потребовала возвращения к границам «докончания» 1449 года, учитывавшего положение, сложившееся при Витовте и Сигизмунде, взамен отказываясь от притязаний на Новгород, Псков и Тверь и на «Ржевскую дань». В ответ русская сторона потребовала возвращения к положению, сложившемуся при великих князьях Семёне Ивановиче и Иване Ивановиче и при Ольгерде (это означало передачу Москве Смоленска и Брянска). В ходе последовавших переговоров русские бояре добились уступки некоторых приграничных волостей, которые они объявили боровскими, медынскими и можайскими. Литовцы уступили владения Новосильских (в том числе владения Фёдора Одоевского, который остался служить Литве) и Вяземских князей, города Перемышль и Серенск с их волостьми (от притязаний на Козельск и Хлепень литовцы отказались вскоре после их захвата русскими).

Мезецкие князья должны были служить тому, кому теперь служат (двум пленным князьям предоставлялся выбор), и их владения соответственным образом делились. Остальные земли (города Мосальск, Серпейск, Бышковичи, Залидов, Опаков, Городечна, Лучин, Мценск и Любутск с их волостьми) должны были быть возвращены Литве. Новгородская граница с Литвой должна была пройти по старому рубежу. Литва отказывалась от притязаний на «Ржевскую дань». 2 февраля состоялось сватовство великого князя литовского Александра Казимировича на дочери великого князя всея Руси Ивана III Елене. 5 февраля 1494 года был составлен, а 7 февраля заключён договор («докончание») между двумя великими княжествами[26][27].

Договор предусматривал союз против всех врагов, но военная помощь при этом была необязательной. Теперь запрещалось принимать служилых князей вместе с отчинами. В новом договоре Иван III употребил свой титул «государь всея Руси». Более точно, чем в договоре 1449 года, была определена граница — указывались некоторые пограничные города и волости[28].

Итоги войны

Поскольку Ивану III не удалось найти надёжных союзников, он воздержался от объявления открытой войны за возвращение «великого княжества Киевского». В итоге приграничной войны Русскому государству удалось расширить свои земли на двух главных направлениях — Верховские княжества и Вязьма[27]. Новосильские князья издавна подчинялись («служили») то Московскому, то Литовскому великим княжествам, неоднократно в течение XIV—XV веков меняя покровителя в зависимости от сложившейся расстановки сил, так как их земли были их наследственной «отчиной», а не получены от кого-либо за службу. Ивану III удалось добиться признания таких же прав за Мезецкими и Вяземскими князьями и взять их под свою руку. Иван III стремился показать, что он лишь возвращает свои старые земли, либо принимает под своё покровительство князей, которые «служили на обе стороны». Успехи Ивана III по договору 1494 года прямо зависели от отношения местных князей. В силу этого, пришлось отказаться от многих занятых земель, которые либо не принадлежали никаким князьям, либо принадлежали князьям, отказавшимся перейти в русскую службу (Мосальские, и часть Мезецких)[29].

Договор 1494 года ни та, ни другая сторона не считала окончательным: литовские власти не признавали сложившегося положения сил и новой границы и жаждали возвращения утраченных земель; московская же власть, видя слабость противника, продолжила прежнюю политику приграничных набегов и захватов и вела подготовку к новой войне. Западная граница в области Мезецка и южнее его вследствие чересполосного владения Мезецких князей и разбросанности их «дольниц» не могла быть точно установлена; её предполагалось уточнить посредством «обыска». Это обстоятельство создавало источник споров и столкновений, продолжавшихся до войны 1500—1503 годов. К тому же были волости, которые по недосмотру не попали в список требований литовской стороны — Москва от них не отказалась, и не собиралась их возвращать. Новосильские князья (кроме Семёна Одоевского) вообще отказались возвращать какие-либо волости Литве, заявив, что держат только «отчину». Захваченные волости на новгородском рубеже (Пуповичи и другие) также не были возвращены[30].

Напишите отзыв о статье "Русско-литовская война (1487—1494)"

Примечания

Комментарии
  1. ↑ Холмовский погост и волости к востоку от него (Велилы, Морева, Молвотицы, Стерж, Березовец, Кунско, Жабны, Лопастица и Буец) в литовских источниках носят название «Чернокунство».
Источники
  1. ↑ 1 2 Зимин, 1982, с. 93.
  2. ↑ Волков, 2004, с. 27.
  3. ↑ Базилевич, 1952, с. 60.
  4. ↑ Кром, 1995, с. 71.
  5. ↑ Базилевич, 1952, с. 62, 286—287.
  6. ↑ Янин В. Л. Новгород и Литва. Пограничные ситуации XIII—XV веков. — М., 1998. — С. 6—8.
  7. ↑ Зимин, 1982, с. 95.
  8. ↑ Базилевич, 1952, с. 116, 148—151.
  9. ↑ Базилевич, 1952, с. 196—198, 228—230, 239—240, 283, 290.
  10. ↑ Темушев В. Н. Пограничная война Великого княжества Московского с Великим княжеством Литовским. 1487—1494 гг. // Родина. — № 11. — 2003. — С. 58—59.
  11. ↑ Цемушаў, 2008, с. 47.
  12. ↑ Цемушаў, 2008, с. 33—36.
  13. ↑ Зимин, 1982, с. 96.
  14. ↑ Базилевич, 1952, с. 252—253, 292, 295.
  15. ↑ Базилевич, 1952, с. 269—275.
  16. ↑ 1 2 Зимин, 1982, с. 97.
  17. ↑ Цемушаў, 2008, с. 33—44.
  18. ↑ Базилевич, 1952, с. 245, 255, 283, 289—294.
  19. ↑ Зимин, 1982, с. 98.
  20. ↑ Базилевич, 1952, с. 299—300.
  21. ↑ Кром, 2010, с. 104.
  22. ↑ Зимин, 1982, с. 98—99.
  23. ↑ Базилевич, 1952, с. 301—303.
  24. ↑ Зимин, 1982, с. 100.
  25. ↑ Базилевич, 1952, с. 304—313.
  26. ↑ Базилевич, 1952, с. 318—325.
  27. ↑ 1 2 Зимин, 1982, с. 102.
  28. ↑ Базилевич, 1952, с. 326—329.
  29. ↑ Кром, 1995, с. 36—46, 85—92.
  30. ↑ Базилевич, 1952, с. 229—331.

Литература

  • Алексеев Ю. Г. Первый шаг. Литовская война 1492—1493 гг. // Вестник Санкт-Петербургского университета. Серия 2. История. — СПб.: СПбГУ, 2006. — Вып. 2. — С. 3—14. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=1812-9323&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 1812-9323].
  • Базилевич К. В. Внешняя политика русского централизованного государства (вторая половина XV века). — М., 1952.
  • Волков В. А. Войны и войска Московского государства (конец XV — первая половина XVII вв.). — М.: Эксмо, 2004. — 572 с. — (Истоки). — ISBN 978-5-699-05914-0.
  • Зимин А. А. Россия на рубеже XV—XVI столетий. — М.: Мысль, 1982.
  • Кром М. М. Меж Русью и Литвой. Западнорусские земли в системе русско-литовских отношений конца XV — первой трети XVI в.. — М.: Археографический центр, 1995. — 296 с.
  • Кром М. М. [www.academia.edu/10605591/Меж_Русью_и_Литвой_Пограничные_земли_в_системе_русско-литовских_отношений_конца_XV_-_первой_трети_XVI_в Меж Русью и Литвой. Пограничные земли в системе русско-литовских отношений конца XV — первой трети XVI в.]. — 2-е изд. — М.: Квадрига, 2010. — 320 с. — ISBN 978-58129-0096-0.
  • Цемушаў В. М. [www.hist-geo.net/index.php?p=103&more=1&c=1&tb=1&pb=1&page=2 «Вайна падчас міру». Першая памежная вайна ВКЛ з Вялікім княствам Маскоўскім (1486—1494 гг.)] // Беларускі гістарычны агляд. — 2008. — Т. 15. Сшытак 1—2 (18—19). — С. 5—48.

Отрывок, характеризующий Русско-литовская война (1487—1494)

Люди этой партии говорили и думали, что все дурное происходит преимущественно от присутствия государя с военным двором при армии; что в армию перенесена та неопределенная, условная и колеблющаяся шаткость отношений, которая удобна при дворе, но вредна в армии; что государю нужно царствовать, а не управлять войском; что единственный выход из этого положения есть отъезд государя с его двором из армии; что одно присутствие государя парализует пятьдесят тысяч войска, нужных для обеспечения его личной безопасности; что самый плохой, но независимый главнокомандующий будет лучше самого лучшего, но связанного присутствием и властью государя.
В то самое время как князь Андрей жил без дела при Дриссе, Шишков, государственный секретарь, бывший одним из главных представителей этой партии, написал государю письмо, которое согласились подписать Балашев и Аракчеев. В письме этом, пользуясь данным ему от государя позволением рассуждать об общем ходе дел, он почтительно и под предлогом необходимости для государя воодушевить к войне народ в столице, предлагал государю оставить войско.
Одушевление государем народа и воззвание к нему для защиты отечества – то самое (насколько оно произведено было личным присутствием государя в Москве) одушевление народа, которое было главной причиной торжества России, было представлено государю и принято им как предлог для оставления армии.

Х
Письмо это еще не было подано государю, когда Барклай за обедом передал Болконскому, что государю лично угодно видеть князя Андрея, для того чтобы расспросить его о Турции, и что князь Андрей имеет явиться в квартиру Бенигсена в шесть часов вечера.
В этот же день в квартире государя было получено известие о новом движении Наполеона, могущем быть опасным для армии, – известие, впоследствии оказавшееся несправедливым. И в это же утро полковник Мишо, объезжая с государем дрисские укрепления, доказывал государю, что укрепленный лагерь этот, устроенный Пфулем и считавшийся до сих пор chef d'?uvr'ом тактики, долженствующим погубить Наполеона, – что лагерь этот есть бессмыслица и погибель русской армии.
Князь Андрей приехал в квартиру генерала Бенигсена, занимавшего небольшой помещичий дом на самом берегу реки. Ни Бенигсена, ни государя не было там, но Чернышев, флигель адъютант государя, принял Болконского и объявил ему, что государь поехал с генералом Бенигсеном и с маркизом Паулучи другой раз в нынешний день для объезда укреплений Дрисского лагеря, в удобности которого начинали сильно сомневаться.
Чернышев сидел с книгой французского романа у окна первой комнаты. Комната эта, вероятно, была прежде залой; в ней еще стоял орган, на который навалены были какие то ковры, и в одном углу стояла складная кровать адъютанта Бенигсена. Этот адъютант был тут. Он, видно, замученный пирушкой или делом, сидел на свернутой постеле и дремал. Из залы вели две двери: одна прямо в бывшую гостиную, другая направо в кабинет. Из первой двери слышались голоса разговаривающих по немецки и изредка по французски. Там, в бывшей гостиной, были собраны, по желанию государя, не военный совет (государь любил неопределенность), но некоторые лица, которых мнение о предстоящих затруднениях он желал знать. Это не был военный совет, но как бы совет избранных для уяснения некоторых вопросов лично для государя. На этот полусовет были приглашены: шведский генерал Армфельд, генерал адъютант Вольцоген, Винцингероде, которого Наполеон называл беглым французским подданным, Мишо, Толь, вовсе не военный человек – граф Штейн и, наконец, сам Пфуль, который, как слышал князь Андрей, был la cheville ouvriere [основою] всего дела. Князь Андрей имел случай хорошо рассмотреть его, так как Пфуль вскоре после него приехал и прошел в гостиную, остановившись на минуту поговорить с Чернышевым.
Пфуль с первого взгляда, в своем русском генеральском дурно сшитом мундире, который нескладно, как на наряженном, сидел на нем, показался князю Андрею как будто знакомым, хотя он никогда не видал его. В нем был и Вейротер, и Мак, и Шмидт, и много других немецких теоретиков генералов, которых князю Андрею удалось видеть в 1805 м году; но он был типичнее всех их. Такого немца теоретика, соединявшего в себе все, что было в тех немцах, еще никогда не видал князь Андрей.
Пфуль был невысок ростом, очень худ, но ширококост, грубого, здорового сложения, с широким тазом и костлявыми лопатками. Лицо у него было очень морщинисто, с глубоко вставленными глазами. Волоса его спереди у висков, очевидно, торопливо были приглажены щеткой, сзади наивно торчали кисточками. Он, беспокойно и сердито оглядываясь, вошел в комнату, как будто он всего боялся в большой комнате, куда он вошел. Он, неловким движением придерживая шпагу, обратился к Чернышеву, спрашивая по немецки, где государь. Ему, видно, как можно скорее хотелось пройти комнаты, окончить поклоны и приветствия и сесть за дело перед картой, где он чувствовал себя на месте. Он поспешно кивал головой на слова Чернышева и иронически улыбался, слушая его слова о том, что государь осматривает укрепления, которые он, сам Пфуль, заложил по своей теории. Он что то басисто и круто, как говорят самоуверенные немцы, проворчал про себя: Dummkopf… или: zu Grunde die ganze Geschichte… или: s'wird was gescheites d'raus werden… [глупости… к черту все дело… (нем.) ] Князь Андрей не расслышал и хотел пройти, но Чернышев познакомил князя Андрея с Пфулем, заметив, что князь Андрей приехал из Турции, где так счастливо кончена война. Пфуль чуть взглянул не столько на князя Андрея, сколько через него, и проговорил смеясь: «Da muss ein schoner taktischcr Krieg gewesen sein». [«То то, должно быть, правильно тактическая была война.» (нем.) ] – И, засмеявшись презрительно, прошел в комнату, из которой слышались голоса.
Видно, Пфуль, уже всегда готовый на ироническое раздражение, нынче был особенно возбужден тем, что осмелились без него осматривать его лагерь и судить о нем. Князь Андрей по одному короткому этому свиданию с Пфулем благодаря своим аустерлицким воспоминаниям составил себе ясную характеристику этого человека. Пфуль был один из тех безнадежно, неизменно, до мученичества самоуверенных людей, которыми только бывают немцы, и именно потому, что только немцы бывают самоуверенными на основании отвлеченной идеи – науки, то есть мнимого знания совершенной истины. Француз бывает самоуверен потому, что он почитает себя лично, как умом, так и телом, непреодолимо обворожительным как для мужчин, так и для женщин. Англичанин самоуверен на том основании, что он есть гражданин благоустроеннейшего в мире государства, и потому, как англичанин, знает всегда, что ему делать нужно, и знает, что все, что он делает как англичанин, несомненно хорошо. Итальянец самоуверен потому, что он взволнован и забывает легко и себя и других. Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что нибудь. Немец самоуверен хуже всех, и тверже всех, и противнее всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина. Таков, очевидно, был Пфуль. У него была наука – теория облического движения, выведенная им из истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей военной истории, казалось ему бессмыслицей, варварством, безобразным столкновением, в котором с обеих сторон было сделано столько ошибок, что войны эти не могли быть названы войнами: они не подходили под теорию и не могли служить предметом науки.
В 1806 м году Пфуль был одним из составителей плана войны, кончившейся Иеной и Ауерштетом; но в исходе этой войны он не видел ни малейшего доказательства неправильности своей теории. Напротив, сделанные отступления от его теории, по его понятиям, были единственной причиной всей неудачи, и он с свойственной ему радостной иронией говорил: «Ich sagte ja, daji die ganze Geschichte zum Teufel gehen wird». [Ведь я же говорил, что все дело пойдет к черту (нем.) ] Пфуль был один из тех теоретиков, которые так любят свою теорию, что забывают цель теории – приложение ее к практике; он в любви к теории ненавидел всякую практику и знать ее не хотел. Он даже радовался неуспеху, потому что неуспех, происходивший от отступления в практике от теории, доказывал ему только справедливость его теории.
Он сказал несколько слов с князем Андреем и Чернышевым о настоящей войне с выражением человека, который знает вперед, что все будет скверно и что даже не недоволен этим. Торчавшие на затылке непричесанные кисточки волос и торопливо прилизанные височки особенно красноречиво подтверждали это.
Он прошел в другую комнату, и оттуда тотчас же послышались басистые и ворчливые звуки его голоса.


Не успел князь Андрей проводить глазами Пфуля, как в комнату поспешно вошел граф Бенигсен и, кивнув головой Болконскому, не останавливаясь, прошел в кабинет, отдавая какие то приказания своему адъютанту. Государь ехал за ним, и Бенигсен поспешил вперед, чтобы приготовить кое что и успеть встретить государя. Чернышев и князь Андрей вышли на крыльцо. Государь с усталым видом слезал с лошади. Маркиз Паулучи что то говорил государю. Государь, склонив голову налево, с недовольным видом слушал Паулучи, говорившего с особенным жаром. Государь тронулся вперед, видимо, желая окончить разговор, но раскрасневшийся, взволнованный итальянец, забывая приличия, шел за ним, продолжая говорить:
– Quant a celui qui a conseille ce camp, le camp de Drissa, [Что же касается того, кто присоветовал Дрисский лагерь,] – говорил Паулучи, в то время как государь, входя на ступеньки и заметив князя Андрея, вглядывался в незнакомое ему лицо.
– Quant a celui. Sire, – продолжал Паулучи с отчаянностью, как будто не в силах удержаться, – qui a conseille le camp de Drissa, je ne vois pas d'autre alternative que la maison jaune ou le gibet. [Что же касается, государь, до того человека, который присоветовал лагерь при Дрисее, то для него, по моему мнению, есть только два места: желтый дом или виселица.] – Не дослушав и как будто не слыхав слов итальянца, государь, узнав Болконского, милостиво обратился к нему:
– Очень рад тебя видеть, пройди туда, где они собрались, и подожди меня. – Государь прошел в кабинет. За ним прошел князь Петр Михайлович Волконский, барон Штейн, и за ними затворились двери. Князь Андрей, пользуясь разрешением государя, прошел с Паулучи, которого он знал еще в Турции, в гостиную, где собрался совет.
Князь Петр Михайлович Волконский занимал должность как бы начальника штаба государя. Волконский вышел из кабинета и, принеся в гостиную карты и разложив их на столе, передал вопросы, на которые он желал слышать мнение собранных господ. Дело было в том, что в ночь было получено известие (впоследствии оказавшееся ложным) о движении французов в обход Дрисского лагеря.
Первый начал говорить генерал Армфельд, неожиданно, во избежание представившегося затруднения, предложив совершенно новую, ничем (кроме как желанием показать, что он тоже может иметь мнение) не объяснимую позицию в стороне от Петербургской и Московской дорог, на которой, по его мнению, армия должна была, соединившись, ожидать неприятеля. Видно было, что этот план давно был составлен Армфельдом и что он теперь изложил его не столько с целью отвечать на предлагаемые вопросы, на которые план этот не отвечал, сколько с целью воспользоваться случаем высказать его. Это было одно из миллионов предположений, которые так же основательно, как и другие, можно было делать, не имея понятия о том, какой характер примет война. Некоторые оспаривали его мнение, некоторые защищали его. Молодой полковник Толь горячее других оспаривал мнение шведского генерала и во время спора достал из бокового кармана исписанную тетрадь, которую он попросил позволения прочесть. В пространно составленной записке Толь предлагал другой – совершенно противный и плану Армфельда и плану Пфуля – план кампании. Паулучи, возражая Толю, предложил план движения вперед и атаки, которая одна, по его словам, могла вывести нас из неизвестности и западни, как он называл Дрисский лагерь, в которой мы находились. Пфуль во время этих споров и его переводчик Вольцоген (его мост в придворном отношении) молчали. Пфуль только презрительно фыркал и отворачивался, показывая, что он никогда не унизится до возражения против того вздора, который он теперь слышит. Но когда князь Волконский, руководивший прениями, вызвал его на изложение своего мнения, он только сказал:
– Что же меня спрашивать? Генерал Армфельд предложил прекрасную позицию с открытым тылом. Или атаку von diesem italienischen Herrn, sehr schon! [этого итальянского господина, очень хорошо! (нем.) ] Или отступление. Auch gut. [Тоже хорошо (нем.) ] Что ж меня спрашивать? – сказал он. – Ведь вы сами знаете все лучше меня. – Но когда Волконский, нахмурившись, сказал, что он спрашивает его мнение от имени государя, то Пфуль встал и, вдруг одушевившись, начал говорить:
– Все испортили, все спутали, все хотели знать лучше меня, а теперь пришли ко мне: как поправить? Нечего поправлять. Надо исполнять все в точности по основаниям, изложенным мною, – говорил он, стуча костлявыми пальцами по столу. – В чем затруднение? Вздор, Kinder spiel. [детские игрушки (нем.) ] – Он подошел к карте и стал быстро говорить, тыкая сухим пальцем по карте и доказывая, что никакая случайность не может изменить целесообразности Дрисского лагеря, что все предвидено и что ежели неприятель действительно пойдет в обход, то неприятель должен быть неминуемо уничтожен.
Паулучи, не знавший по немецки, стал спрашивать его по французски. Вольцоген подошел на помощь своему принципалу, плохо говорившему по французски, и стал переводить его слова, едва поспевая за Пфулем, который быстро доказывал, что все, все, не только то, что случилось, но все, что только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все исполнено. Он беспрестанно иронически смеялся, доказывал и, наконец, презрительно бросил доказывать, как бросает математик поверять различными способами раз доказанную верность задачи. Вольцоген заменил его, продолжая излагать по французски его мысли и изредка говоря Пфулю: «Nicht wahr, Exellenz?» [Не правда ли, ваше превосходительство? (нем.) ] Пфуль, как в бою разгоряченный человек бьет по своим, сердито кричал на Вольцогена:
– Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden? [Ну да, что еще тут толковать? (нем.) ] – Паулучи и Мишо в два голоса нападали на Вольцогена по французски. Армфельд по немецки обращался к Пфулю. Толь по русски объяснял князю Волконскому. Князь Андрей молча слушал и наблюдал.
Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного – приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всех говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на военном совете в 1805 м году, – это был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении. Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон и его страшным именем разрушали предположения один другого. Один Пфуль, казалось, и его, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории. Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. По тому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но главное по некоторой отчаянности выражении самого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко. И, несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность, он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими на затылке кисточками. Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте и доказать всему миру верность своей теории ускользал от него.
Прения продолжались долго, и чем дольше они продолжались, тем больше разгорались споры, доходившие до криков и личностей, и тем менее было возможно вывести какое нибудь общее заключение из всего сказанного. Князь Андрей, слушая этот разноязычный говор и эти предположения, планы и опровержения и крики, только удивлялся тому, что они все говорили. Те, давно и часто приходившие ему во время его военной деятельности, мысли, что нет и не может быть никакой военной науки и поэтому не может быть никакого так называемого военного гения, теперь получили для него совершенную очевидность истины. «Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила деятелей войны еще менее может быть определена? Никто не мог и не может знать, в каком будет положении наша и неприятельская армия через день, и никто не может знать, какая сила этого или того отряда. Иногда, когда нет труса впереди, который закричит: „Мы отрезаны! – и побежит, а есть веселый, смелый человек впереди, который крикнет: «Ура! – отряд в пять тысяч стоит тридцати тысяч, как под Шепграбеном, а иногда пятьдесят тысяч бегут перед восемью, как под Аустерлицем. Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено и все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит. Армфельд говорит, что наша армия отрезана, а Паулучи говорит, что мы поставили французскую армию между двух огней; Мишо говорит, что негодность Дрисского лагеря состоит в том, что река позади, а Пфуль говорит, что в этом его сила. Толь предлагает один план, Армфельд предлагает другой; и все хороши, и все дурны, и выгоды всякого положения могут быть очевидны только в тот момент, когда совершится событие. И отчего все говорят: гений военный? Разве гений тот человек, который вовремя успеет велеть подвезти сухари и идти тому направо, тому налево? Оттого только, что военные люди облечены блеском и властью и массы подлецов льстят власти, придавая ей несвойственные качества гения, их называют гениями. Напротив, лучшие генералы, которых я знал, – глупые или рассеянные люди. Лучший Багратион, – сам Наполеон признал это. А сам Бонапарте! Я помню самодовольное и ограниченное его лицо на Аустерлицком поле. Не только гения и каких нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец. Избави бог, коли он человек, полюбит кого нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет. Понятно, что исстари еще для них подделали теорию гениев, потому что они – власть. Заслуга в успехе военного дела зависит не от них, а от того человека, который в рядах закричит: пропали, или закричит: ура! И только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!“
Так думал князь Андрей, слушая толки, и очнулся только тогда, когда Паулучи позвал его и все уже расходились.
На другой день на смотру государь спросил у князя Андрея, где он желает служить, и князь Андрей навеки потерял себя в придворном мире, не попросив остаться при особе государя, а попросив позволения служить в армии.


Ростов перед открытием кампании получил письмо от родителей, в котором, кратко извещая его о болезни Наташи и о разрыве с князем Андреем (разрыв этот объясняли ему отказом Наташи), они опять просили его выйти в отставку и приехать домой. Николай, получив это письмо, и не попытался проситься в отпуск или отставку, а написал родителям, что очень жалеет о болезни и разрыве Наташи с ее женихом и что он сделает все возможное для того, чтобы исполнить их желание. Соне он писал отдельно.
«Обожаемый друг души моей, – писал он. – Ничто, кроме чести, не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я буду жив и все любим тобою, я брошу все и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».
Действительно, только открытие кампании задержало Ростова и помешало ему приехать – как он обещал – и жениться на Соне. Отрадненская осень с охотой и зима со святками и с любовью Сони открыли ему перспективу тихих дворянских радостей и спокойствия, которых он не знал прежде и которые теперь манили его к себе. «Славная жена, дети, добрая стая гончих, лихие десять – двенадцать свор борзых, хозяйство, соседи, служба по выборам! – думал он. Но теперь была кампания, и надо было оставаться в полку. А так как это надо было, то Николай Ростов, по своему характеру, был доволен и той жизнью, которую он вел в полку, и сумел сделать себе эту жизнь приятною.
Приехав из отпуска, радостно встреченный товарищами, Николай был посылал за ремонтом и из Малороссии привел отличных лошадей, которые радовали его и заслужили ему похвалы от начальства. В отсутствие его он был произведен в ротмистры, и когда полк был поставлен на военное положение с увеличенным комплектом, он опять получил свой прежний эскадрон.
Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное, распространилось то возбужденно веселое настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.
Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Русско-литовская_война_(1487—1494)&oldid=81508408»