Русско-турецкая война (1672—1681)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Русско-турецкая война 1672−1681
Основной конфликт: Русско-турецкие войны, Руина

Чигирин на карте Киевского воеводства, Джоанни Джанисони, 1663
Дата

16721681

Место

Северное Причерноморье, Чигирин и окрестности

Итог

Заключение Бахчисарайского мира

Противники
Русское царство
Войско Запорожское (казаки Ивана Самойловича)
Калмыцкое ханство
Османская империя Османская империя
Крымское ханство
Войско Запорожское (казаки Петра Дорошенко)
Командующие
Фёдор III
Г. Г. Ромодановский
И. Самойлович
Мехмед IV
Ибрахим-паша
Селим I Герай
Мурад Герай
П. Д. Дорошенко
Силы сторон
120.000 200.000
Потери
15.000 30.000
  Русско-турецкая война (1672—1681)
   Русско-турецкие войны

Ру́сско-туре́цкая война́ 1672−1681 — война Русского царства с Османской империей и вассальным ему Крымским ханством во время царствования Алексея Михайловича и Фёдора Алексеевича.





Предыстория

Причиной войны послужила попытка Османской империи вмешаться в русско-польское противостояние и захватить контроль над Правобережной Украиной. В 1656 году пост великого визиря Османской империи захватил энергичный человек Мехмед Кёпрюлю, который сумел усилить дисциплину армии и нанести несколько поражений врагам. Австрия вынуждена была заключить в 1664 году не особенно для неё выгодный мир в Васваре, в 1669 году османы завоевали Крит.

В 1669 году гетман Правобережной Украины Пётр Дорошенко стал вассалом Османской империи. Опираясь на нового союзника, в 1672 году султан Мехмед IV отправил на Заднепровскую Украину трёхсоттысячное войско, которое весной перешло Дунай. Первая битва между османами и польскими войсками вместе с верными Польше казаками под начальством гетмана Ханенко произошла под Батогом, причем поляки были разбиты наголову. В августе того же года османы вместе с крымскими татарами завладели Каменец-Подольским, перебили массу жителей, других увели в рабство. Ожидали дальнейших ужасов турецкого нашествия, но Мехмед IV не двинулся дальше и вскоре повернул назад.

После захвата Подолии успехи турок произвели панику в Москве, где очень боялись вторжения турок и в Левобережную Украину, находящуюся под российским контролем. На союз с Польшей нечего было рассчитывать, так как поляки заключили с Турцией мир под Бучачем, уступили туркам Подолию и обязались платить им по 22 тысяч червоных ежегодно. В Москве решили не дожидаться вторжения турок, а предупредить его.

Вопросы хронологии

Относительно датировки этой войны существуют разные мнения. Одни историки относят её начало к 1677 (А. Н. Попов, Н. И. Костомаров), другие к 1676 (Я. Е. Водарский). Н. И. Косиненко считал, что она началась в 1674; по мнению А. П. Богданова, Россия объявила войну Турции в октябре 1672, а военные действия начались зимой — весной 1673. В. П. Загоровский, подробно исследовавший этот вопрос, относит начало военных действий к весне 1673[1]. Б. Н. Флоря считает, что фактически война началась в мае — августе 1672[2].

Традиционная датировка 1676 или 1677 годом основывается на том, что в 1672—1676 турки воевали с Речью Посполитой, а против русских в основном действовали татары, и только после подписания Журавенского мира османская полевая армия двинулась на Чигирин и Киев. В качестве даты окончания войны почти все историки принимают 1681.

Начало войны

События русско-турецкой войны были тесно связаны с польско-турецкой войной 1672—1676 и продолжавшейся на Украине гражданской войной. Непосредственной причиной открытия военных действий было нападение османов на Речь Посполитую летом 1672. По условиям Бучачского договора к туркам и их вассалу Петру Дорошенко переходили Брацлавское и Киевское воеводства. В османском лагере обсуждали планы завоевания Киева и Левобережной Украины, а также возможность прорыва русской оборонительной линии. Крымский хан сообщил султану, что на участке от Севска до Путивля это сделать невозможно, так как в этих местах стоят значительные русские силы, и прорвать линию можно только в районе Тамбова. Этот пункт находился слишком далеко от Украины. К войне с Россией султана побуждали послы от казанских и астраханских татар, и башкир, просившие освободить их от власти иноверцев[3]. Царского гонца Василия Даудова, доставившего в Стамбул протест Алексея Михайловича против действий турок на Украине, приняли очень грубо, но к 1673 от планов русского похода отказались, сочтя его слишком трудным.

Одними протестами русское правительство не ограничилось. В мае 1672 донским казакам направили приказ напасть на турецкие и крымские владения с моря; в июне такое же распоряжение получили запорожцы. Находившиеся в Москве крымские послы были отправлены в заключение в Вологду. Запорожцы летом и осенью произвели нападения на Крым, а донцы в августе — на Каланчинские башни — укрепления, поставленные турками в устье Дона[4].

Одновременно было решено начать поиск союзников. В июле иранскому шаху было направлено предложение напасть на турок, пока их силы заняты в Польше. В октябре Павел Менезий, Андрей Виниус и Емельян Украинцев отправились в поездку по европейским столицам, пытаясь убедить западные державы заключить мир и образовать антиосманскую лигу. Русские дипломаты указывали, что Россия и Польша даже соединенными силами в лучшем случае смогут лишь обороняться от турок. Миссия была безрезультатной. В том году нападение Людовика XIV на Голландию начало новую общеевропейскую войну, поэтому даже Австрия решила сохранить мир с турками. Только Рим обещал содействие, но он мог предоставить лишь дипломатическую поддержку[5].

В октябре был издан указ о подготовке к войне. В нём говорилось о необходимости выступить на помощь польскому королю и защитить православное население Подолии от турецких насилий. 18 декабря на заседании Боярской думы было принято решение о сборе чрезвычайного военного налога.

Кампания 1673

В январе — феврале армия князя Ю. П. Трубецкого подошла к Киеву. На Дон также были отправлены войска. 4 июня 1673 крымскому хану было направлено требование прекратить враждебные действия против России и Польши, в противном случае ему грозили вторжением. Гетман Дорошенко, обеспокоенный появлением русских войск на Днепре, обратился за помощью к султану.

Крымские отряды атаковали Белгородскую черту. Им удалось разрушить участок земляного вала восточнее Нового Оскола, но глубоко проникнуть на русскую территорию не получилось, и, опасаясь окружения, хан Селим-Гирей повернул назад[6].

Действия на Нижнем Дону

По инициативе А. С. Матвеева, руководившего внешней политикой, русские войска были также направлены к Азову. Для переправы в низовья Дона было построено несколько сот речных транспортов; для действий в море — 30 больших стругов, и ещё 30 — для каботажного плавания. Эти корабли строились под Лебедянью под руководством Якова Полуектова. 25 апреля из Воронежа отправились два полка солдат и восемь стрелецких приказов, под командованием воевод И. С. Хитрово и Г. И. Косагова. 13 июня войска прибыли к Черкасску и встали лагерем на левом берегу. К 5 сентября из-за дезертирства отряд сократился до 6702 человек. наиболее боеспособными частями были солдаты и приказ московских стрельцов, а «городовые стрельцы», взятые из состава южных гарнизонов, изначально не годились для службы в полевой армии.

Турки были осведомлены о планах русских, и приняли меры. В мае в Азов прибыли 33 галеры, доставившие 1500 янычар, а в августе пришли ещё 25 галер с пополнением. Казаки предлагали воеводам атаковать Азов, но Хитрово решил начать с Каланчинских башен. 5 августа 4919 солдат и стрельцов, и около 5 тыс. казаков штурмовали башни, но были отбиты. Русские прокопали засохший Казачий ерик и спустили в море отряд атамана Михаила Самаренина из 350 человек на 11 стругах. Он прошел до устья Миуса, чтобы выбрать место для постройки крепости. 26 августа русские сняли осаду башен и вернулись в свой лагерь[7].

Положение на Украине

Алексей Михайлович решил использовать выход Польши из войны для распространения своей власти на Правобережную Украину. В начале 1673 Москва известила Варшаву, что ввиду подписания Бучачского договора, отдающего украинские земли туркам, она больше не считает себя связанной условиями Андрусовского перемирия, и будет добиваться перехода этих территорий под свою власть. 16 марта князю Г. Г. Ромодановскому и гетману И. С. Самойловичу, стоявшим на Днепре, был направлен приказ начать переговоры с гетманом Дорошенко и правобережными полковниками, чтобы склонить их под руку царя. В случае неудачи предписывалось начать войну.

Условия для этого были весьма благоприятными, так как на Украине росло недовольство османской оккупацией. По итогам кампании 1672 Дорошенко вернул города, захваченные поляками в 1671, но Подолия была напрямую включена в состав Османской империи; гетман за свои заслуги перед султаном лишь получил в пожизненное владение Могилев-Подольский. Все крепости Подольского эйялета, кроме тех, где стояли оккупационные войска, были разрушены, и османы предложили Дорошенку снести все крепости Правобережной Украины, кроме Чигирина.

Украинское население опасалось разделить участь своих подольских соплеменников, которых турки немедленно начали подвергать разнообразным насилиям и издевательствам. Большая часть церквей Каменца была обращена в мечети, монахини изнасилованы, молодежь стали забирать в султанскую армию, а народ обложили тяжелыми налогами, за неуплату которых отдавали в рабство. Уже во время похода 1672 турки презрительно называли помогавших им украинских казаков «свиньями», а в 1673, по свидетельству секретаря французского посольства в Стамбуле Франсуа де ла Круа, начали разрабатывать план массовой депортации населения из Подолии, и замены его татарами. В начале года самому Дорошенке пришлось хлопотать о получении у турок охранной грамоты для церквей его «украинского вилайета»[8].

Оказавшись в такой неприятной ситуации, Дорошенко выразил принципиальное согласие на переход под власть Москвы, но требовал пожизненного гетманства по обе стороны Днепра и вывода русских войск из Киева. Русское правительство не собиралось выполнять требования, не соответствовавшие реальному политическому весу этого человека. В феврале — марте были проведены переговоры с отдельными полковниками, которые выразили готовность сражаться против турок вместе с русскими.

События на польском фронте

Сейм Речи Посполитой отказался ратифицировать позорный Бучачский договор, и война возобновилась. В кровопролитном Хотинском сражении 10—11 ноября 1673 «лев Лехистана» Ян Собеский разгромил турок, после чего поляки заняли большую часть Молдавии. Однако, уже в декабре армия разошлась по домам.

Кампания 1674

Действия на Украине

Зимой 1674 войска Ромодановского и Самойловича перешли Днепр и, преодолев незначительное сопротивление, заняли Черкассы и Канев. Татарский отряд, пришедший на помощь Дорошенко, был разбит, а его остатки уничтожили местные жители. 15 марта в Переяславе собрались представители почти всех правобережных полков, избрали Самойловича гетманом и составили условия своего подчинения царю. Только Чигиринский и Паволочский полки сохранили верность Дорошенко.

В мае Ромодановский и Самойлович снова вторглись на правый берег, разбили татар и захватили посланца Дорошенко Ивана Мазепу, отправленного в Крым за подкреплениями. В 23 июля русско-украинское войско осадило Чигирин. 29 июля османская армия визиря Фазыл Ахмед-паши перешла Днестр и вступила на Украину. Некоторые города оказывали туркам сопротивление, надеясь на русскую помощь. 17 городков, в том числе Ладыжин и Умань, были разорены, а население угнано в рабство. В Умани, которая сдалась после девяти дней осады и штурма, турки вырезали мужское население, а женщин и детей продали в рабство[9].

Надежды на русскую помощь не оправдались, так как воевода и гетман располагали незначительными силами. В конце весны им на помощь планировалось послать корпус князя Ф. Г. Ромодановского, а затем крупную армию под командованием князя Ю. А. Долгорукова, но из-за сопротивления детей боярских, саботировавших военный набор, эти силы не удалось собрать вовремя. Крымский хан направился к Чигирину, и Ромодановскому с Самойловичем пришлось 10 августа снимать осаду и отступать к Черкассам, где они 12 августа встали лагерем. Дорошенко преподнес хану в подарок 200 рабов из числа левобережных казаков, и разрешил татарам угонять в рабство сколько угодно людей из окрестностей Чигирина, объявив тамошних жителей предателями. 13 августа хан подошел к русским позициям у Черкасс, но после незначительной стычки вернулся к Чигирину. Воевода и гетман некоторое время стояли на берегу Днепра, но, не дождавшись помощи, и потеряв много людей из-за дезертирства, сожгли Черкассы и ушли обратно за реку, уведя с собой население. Подкрепления подошли, когда кампания уже подходила к концу. Единственное, чего добились русские — это помешали крымской орде вторгнуться на Левобережную Украину[10][11].

Обычные для османов меры устрашения на Украине вызвали эффект, обратный ожидаемому. Идея турецкого протектората и раньше не пользовалась особой популярностью, а к концу 1674 потеряла последних искренних сторонников. Украинцы начали переходить на сторону поляков. Благодаря этому король Ян Собеский к ноябрю восстановил власть Речи Посполитой на значительной территории[12].

Поскольку ответный удар османов был неизбежен, летом 1674 начались переговоры Москвы и Варшавы о военном союзе, продолжавшиеся до начала 1680-х, и так и не давшие результатов. Параллельно Ян Собеский в конце лета вступил при посредничестве крымского хана в переговоры с турками. Раздосадованные таким двуличием, русские связались с австрийским двором, и представители императора подтвердили обоснованность их подозрений[13].

Действия на Дону

Под Азов были направлены войска под командованием князя П. И. Хованского и Я. Т. Хитрово. Они должны были поставить в устье Миуса крепость, чтобы блокировать Азов с моря. Обстановка на юге изменилась. Калмыки нарушили союз с Россией, и зимой — весной 1674 разгромили десятки казачьих городков по Дону, Хопру и Медведице, а затем напали на русские поселения в районе Белгородской черты. Городок, построенный в устье Миуса, был разрушен татарами, а струги сожжены. Чтобы помешать русским в дальнейшем закрепиться в этом районе, хан направил туда кочевать 4 тыс. татар.

Используя небывало сильное половодье, русские спустили в море в обход турецких крепостей 25 морских стругов под командованием полковника Косагова. Его задачей было пройти к устью Миуса, но у мыса Кезарог Косагов обнаружил эскадру турецких галер, и повернул обратно. Хованский с подкреплениями прибыл только в конце лета, и особых успехов не добился. Построить новую крепость на Миусе так и не удалось, тем более, что казаки отказались ему в этом помогать[14].

Кампания 1675

В 1675 основные военные действия происходили на польском фронте — в Подолии и на Волыни, куда вторглись турецкая армия Ибрагима Шишмана и крымская орда. В этих условиях поляки, наконец, согласились на соединение с русскими войсками. 2 июля Ромодановский и Самойлович получили приказ перейти Днепр и начать переговоры с гетманами Речи Посполитой. Однако, на этот раз опять ничего не получилось, так как гетман Самойлович и казацкая старшина саботировали распоряжения царя, опасаясь, что в случае образования русско-польского союза им не удастся распространить свою власть на Правобережную Украину. Столкнувшись с оппозицией, русское правительство не стало настаивать на своем, опасаясь, что Украина опять восстанет[15].

Воеводе князю Ромодановскому было поручено разработать план большого похода на Крым, но и здесь Самойлович убедил русских, что нельзя отправляться против хана, оставляя в тылу Дорошенко. В результате, как и в 1673, ограничились набегом кабардинцев, калмыков и запорожцев, разрушивших в сентябре 1675 заставы на Перекопе.

Режим Дорошенко агонизировал. Население правобережья массами бежало на левый берег, и не помогали даже репрессивные меры (задержанных его сердюками беглецов гетман распорядился отдавать в рабство татарам). С конца лета за Днепр начали уходить представители казачьей верхушки, ранее поддерживавшие турецкого ставленника. Требование султана отправить в Турцию по 500 мальчиков и девочек младше 15 лет, для пополнения гаремов, вызвало возмущение даже в лояльном гетману Чигирине, и Дорошенке пришлось бежать из города и три дня скрываться в лесу со своими сторонниками, пока волнения не улеглись[16]. К зиме 1675/76 Дорошенко контролировал лишь территории Чигиринского и Черкасского полков. Помощи от крымского хана он не получил, так как татары были заняты на Западной Украине. 10 октября, в присутствии запорожского кошевого атамана Ивана Сирко и донского атамана Фрола Минаева, Дорошенко и старшина были вынуждены принести присягу на верность царю, а в январе в Москву были доставлены «санджаки» — знаки власти, данные гетману султаном. При этом Дорошенко не порывал отношений с турками, которые с пониманием отнеслись к его дипломатическим маневрам[17].

Действия на Дону

Под Азов были посланы войска князя И. М. Кольцова-Мосальского. Было решено построить три крепости на Казачьем ерике, чтобы блокировать Азов и обеспечить выход русских кораблей в море. На этот раз не удалось даже приступить к строительству, так как почти все донские казаки выступили против этого проекта, боясь потерять автономию, если в устье Дона встанут русские гарнизоны. Правительство, опасаясь мятежа, было вынуждено уступить[18].

Татарский набег

В 1675 татарский отряд переправился через реку Усмань на орловском участке Белгородской черты, прорвался сквозь укрепления на западном берегу, осадил Хреновской острожек и пограбил Воронежский уезд[19].

Кампания 1676

Для Москвы не было секретом, что Дорошенко изъявил покорность только для вида, и надеется выиграть время, дождавшись османской помощи. Тем не менее, русские медлили с выступлением против него, ожидая известий о том, куда в этом году нанесут удар османы. Когда были получены сообщения, что турки и крымская орда снова идут на Польшу, Ромодановский и Самойлович получили приказ покончить с Дорошенко. Тот располагал всего двумя тысячами сердюков, да и те не получали жалования, и занимались грабежом в окрестностях Чигирина. Когда к городу подошли русско-украинские войска, Дорошенко 19 сентября капитулировал после недолгого сопротивления и выдал артиллерию и войсковые клейноды, которые были привезены в Москву и сложены к подножию трона русского царя. В Стамбуле были очень недовольны падением своего ставленника и утратой правобережных территорий, но решили для начала разделаться с поляками, а русских оставить на следующий год. Войска Яна Собеского были окружены близ Львова, и 17 октября король был вынужден подписать Журавенский мир, снова отдававший османам Подолию и большую часть Правобережной Украины[20].

Действия на Дону

На Дон было отправлено пополнение во главе с Иваном Волынским. Эти войска сменили части, прибывшие в 1673 с И. С. Хитрово. Волынский сменил князей Хованского и Кольцова-Мосальского и принял общее командование[18].

Набеги крымцев

На козловском участке Белгородской черты татары раскопали вал у Бельского городка, и прорвались за оборонительную линию, но козловцы вскоре прогнали их обратно, отобрав пленных и скот. В другом месте прорвались калмыки, но обратном пути были перехвачены и разгромлены[21]

Кампания 1677

Летом 1677 на Украину вторглась армия Ибрагим-паши («Шайтана»), которая везла в обозе нового османского ставленника — Юрия Хмельницкого. Чигирин, занятый русско-украинскими войсками, был осажден, но армия Ромодановского и Самойловича нанесла туркам поражение в битве на Бужином перевозе, и деблокировала город.

На Дону весной 1677 казаки предприняли успешный морской поход на татар, а затем вместе с войсками Волынского атаковали Азов. На Казачьем ерике были поставлены корабли, прикрывавшие наступление артиллерийским огнём, от возможной вылазки турок из Каланчинских башен. Добиться успеха под Азовом не удалось, а летом правительство царя Федора Алексеевича распорядилось отвести войска. Заключив с турками перемирие и произведя размен пленных, осенью русские покинули низовья Дона. Загоровский полагает, что решение было ошибочным, так как на Дону русские сковывали значительные турецкие и татарские силы, которые теперь высвободились для проведения операций на Украине и в районе Белгородской черты. Уже в июле отряд мурзы Амет-аги ушел из под Азова и нанес удар по слабому месту оборонительной линии, в районе Нового Оскола. Прорвавшись за вал, татары захватили в Новооскольском и Верхососенском уездах 525 человек[22].

2 сентября через «проломное место» под Новым Осколом прорвался ещё один татарский отряд. Люди князя П. И. Хованского, незадолго до этого переброшенные из Мценска, 4 сентября разгромили татар у Нового Оскола и отобрали полон. Несколько случаев прорыва засечной черты убедили правительство в необходимости возведения новой оборонительной линии южнее Нового Оскола — Изюмской черты[23].

Кампания 1678

Хотя обстоятельства требовали концентрации османских сил на среднем Дунае против Австрии, великий визирь Кара-Мустафа настоял на реванше за прошлогоднее поражение, и летом с крупной армией вторгся на Украину. Чигирин снова был осажден, войско Ромодановского и Самойловича нанесло туркам поражение на Стрельниковой горе, но атаковать их основные силы не решилось, и осажденные после упорной обороны взорвали цитадель и вместе с полевой армией ушли за Днепр.

Русские войска покинули правобережную Украину, и там был восстановлен османский протекторат. В Немирове турки поставили гетманом Юрия Хмельницкого, который с помощью татар начал подчинять украинские территории.

Пользуясь тем, что османское наступление на Чигирин задержалось, а крымских набегов весной не было, Разрядный приказ 5 июля 1678 распорядился начать строительство укрепленной линии на участке Усерд — Полатов — Новый Оскол. Вскоре работы пришлось прекратить, так как 21 июля большой отряд азовцев и ногаев появился на Северском Донце. Они осадили Савинский городок, разграбили округу, захватив большой полон, затем двинулись к Осколу, где разорили слободу Двуречную, также захватив много пленных. В конце июля около тысячи татар переправились через Северский Донец у Чугуева, разграбили местность и ушли с захваченным полоном. Ещё один отряд прошел мимо Валуек в сторону Острогожска и Коротояка[24].

В конце декабря — начале января Юрий Хмельницкий с татарами совершил набег на Левобережную Украину, захватив несколько приднепровских городков и угрозами заставив часть жителей перейти на правый берег. Больших успехов ему добиться не удалось, так как Самойлович, Косагов и другие военачальники немедленно выступили в поход и прогнали захватчиков[25].

Последний подвиг атамана Сирко

К зиме 1678/1679 Костомаров[26] и В. А. Голобуцкий[27] относят легендарную попытку турок и татар уничтожить Запорожскую Сечь, и ответный поход Сирко на Крым (Д. И. Яворницкий датирует эти события 1675/1676 годом[28][29]). В самом конце декабря, на Святках, когда запорожцы имели обыкновение гулять, 15 тыс. янычар, доставленных морем из Стамбула, и войско крымского хана подступили к Сечи. Сняв караулы, турки проникли в город, а татары остались снаружи. Расчет на то, что все казаки валяются мертвецки пьяные, не оправдался. Скопившиеся в узких улицах янычары подверглись обстрелу из окон, сами же не могли нанести запорожцам вреда, и те несли потери от собственного перекрестного огня. Затем казаки атаковали турок и довершили их уничтожение холодным оружием. В этой резне погибло 13,5 тысяч османов, часть была взята в плен, и только немногим удалось бежать[30][31].

Атаман Сирко направил хану язвительное письмо, в котором упрекал его в вероломстве, напоминал о том, что казаки уже не раз наведывались в Крым, и обещал вскоре отдать визит. Весной запорожцы форсировали Сиваш и произвели на полуострове немалое опустошение, выведя из Крыма 13 тыс. пленных татар и освобожденных невольников. Среди последних, которых было около 7 тысяч, находилось немало так называемых «тумов» — детей христианских пленников. Многие из них были уже совершенными татарами, исламизированными и не говорившими по-украински. В степи Сирко предложил невольникам на выбор — или идти с ним на Украину, или возвращаться в Крым. Три тысячи решили вернуться, так как в Крыму у них была собственность, считали полуостров своей родиной[32][33].

Отпустив их, Сирко поднялся на курган и смотрел вслед, пока они не скрылись из виду. Затем он приказал молодым казакам догнать толпу и всех перебить, а сам поехал следом, чтобы проверить, все ли будет сделано. Поблагодарив своих людей, атаман произнес, обращаясь к убитым:

Простите нас, братия, а сами спите тут до страшного суда Господня, вместо того, чтобы размножаться вам в Крыму между бусурманами на наши христианские молодецкие головы и на свою вечную без крещения погибель.

Костомаров, с. 352; Эварницкий, с. 93—94.

Кампания 1679

После отставки князя Ромодановского воеводой Белгородского полка был назначен И. Б. Милославский. Он стал заместителем главнокомандующего южной армии (воеводы Большого полка) князя М. А. Черкасского. Так как ожидалось наступление османов на Киев, воеводы выступили на его защиту. Поскольку турки не появились, 31 июля воеводы получили приказ ограничиться наблюдением и не предпринимать активных действий на правом берегу[34]. Командовать Белгородской линией был оставлен князь Я. С. Барятинский, под командой которого находились крупные силы, стянутые из разных мест, в их числе отряд генерала Г. И. Косагова (9 тыс.) Общая численность мобильных войск, по данным Разрядного приказа, составляла 16 тыс. К ним присоединился отряд донских казаков, переброшенный из Черкасска[35].

Барятинский и Косагов начали строительство Изюмской черты, но в середине лета татары организовали крупный набег. 24 июля орда крымцев, ногаев и темрюкцев, численностью около 10 тыс. под командованием мурз Уруса и Малбега, вышла Изюмским шляхом к Чугуеву. Переправившись через Северский Донец, они захватили в окрестностях города большой полон, после чего основные силы пошли к Харькову, а часть двинулась на восток — к Печенегам. Один из татарских отрядов (1500 чел.) при переправе у Чугуева сильно потрепали русские войска К. М. Черкасского и К. П. Козлова, и донцы Корнея Яковлева. 600 казаков, участвовавших в этом бою, даже получили от русских властей особое жалование.

Черкасы Харьковского полка отбросили татар от Ольшанки и преследовали до реки Можи. Тысячный татарский отряд («лучшие люди») отделился от основных сил, 4 августа подошел изгоном под Мурафу и Соколов, захватил пленных и скот, но на Може был настигнут харьковскими казаками и разгромлен. Разбившись на три группы, остальные татарские силы начали отход. Ущерб от этого набега был значительно меньше, чем от прошлогоднего, так как район, затронутый им был невелик, татарам не удалось взять ни одного крупного поселения, а прорваться через Белгородскую черту они даже не пытались[36].

К осени 1679 русское правительство узнало намерения османов. Поначалу султан и Кара-Мустафа планировали завоевать всю Украину до реки Сейм, и на 1 апреля был назначен поход на Киев, однако высшие сановники и муфтий убедили их отказаться от этих планов. Победа под Чигирином далась очень дорого, и русскую армию разгромить не удалось. Попытка взятия Киева и поход на левый берег Днепра могли обойтись ещё дороже, тем более, что разгоравшееся в Венгрии восстание куруцев открывало для османских агрессоров более соблазнительные возможности. В итоге уже 15 марта к царю прибыл крымский посол с предложением посредничества на мирных переговорах. Русское посольство стольника Б. А. Пазухина, отправившееся в июне, было разгромлено запорожцами и до Крыма не добралось, но осенью гонец Василий Даудов привез из Стамбула османские условия: восстановление турецкого суверенитета на правобережной Украине.

В конце года были получены сведения о строительстве турками крепостей в устье Днепра и новых планах нападения на Запорожье. На защиту сечи было направлено несколько тысяч стрельцов и солдат, и турки отошли[34]. С поляками продолжались переговоры о союзе, возобновленные в 1678. Король требовал у русских ежегодной субсидии в 600 тыс. рублей для содержания войск. Одновременно представители Яна Собеского пытались заключить с Портой союз против России и добивались уступок на Украине. Получив отказ по обоим пунктам, поляки снизили денежные требования к русским до 200 тысяч, но переговоры так ни к чему и не привели, несмотря на привлечение к ним Ордина-Нащокина и Украинцева. Узнав о подписании Нимвегенского мира, Россия попыталась привлечь к союзу против турок также Австрию, но венский двор ответил, что присоединится, если это сделают поляки[37].

Гетман Самойлович и казацкая верхушка категорически выступали против союза с Польшей. Так как без участия поляков вернуть правобережные земли не представлялось возможным, гетман весной 1679 направил полки на правый берег, чтобы произвести насильственное перемещение («сгон») населения приднепровских городов (Канева, Корсуни и других) на левобережье. 20 ноября переговоры с Польшей были прекращены, а 8 декабря в Стамбул направили грамоту с согласием на мирные переговоры в Крыму, куда уже в сентябре отправилось посольство И. Сухотина.

Январский набег 1680

В декабре 1679 главнокомандующим на юге был назначен князь В. В. Голицын, воеводой Белгородского полка — князь П. И. Хованский. Прибыв на линию, он провел ревизию личного состава и распустил служилых людей на зиму по домам. В январе 1680 крымский хан с крупными силами отправился в набег. Большие зимние набеги татар были редким явлением, так как требовали более сложной подготовки, поэтому Б. Н. Флоря предположил, что нападение на Белгородскую черту было инспирировано османами, чтобы сделать русское правительство более сговорчивым.

Русское командование было застигнуто врасплох, вызывать из отпуска Белгородский полк князь Хованский считал нецелесообразным. По тревоге были собраны в Сумах Ахтырский и Сумской казацкие полки. Когда стало известно, что в набег идет сам Мурад-Гирей, Хованский с имевшимися силами выступил из Курска в Вольный, на западный край оборонительной линии. Он решил ограничиться обороной черты, оставив внешние города и села на произвол судьбы (на крайний случай у него было такое предписание). Татары двигались Муравским шляхом. Пройдя между верховий Мжи и Коломака, хан остановился в верховьях Мерлы, северо-западнее Харькова и в 30 км от линии. 19 января татары разгромили в Харьковском уезде села Деркачи, Лозовое, Липцы и Боршевое, а также несколько деревень. К самому Харькову они подходить не пытались, опасаясь столкновения с силами Харьковского полка. Были разгромлены казачьи городки Богодухов, Сенное Праворотье и Ольшанка на верхней Мерле, а также город Валки. Отдельные отряды прошли на север и северо-восток к полевым городам Харьковского и Ахтырского полков, Белгороду и другим городам, расположенным на черте, выискивая место для возможного прорыва.

Захватив полон, татары ушли обратно Муравским шляхом. Их никто не преследовал. По имеющимся данным (видимо, неполным) татары угнали в рабство 757 человек. Это было весьма скромным достижением. Белгородскую черту им нигде прорвать не удалось, в нескольких местах они были отбиты и отступили с потерями. Тем не менее, поселения, расположенные вне линии обороны, сильно пострадали, и это побудило правительство ускорить сооружение Изюмской черты[38].

Мирные переговоры

Переговоры в Крыму затянулись, так как русские и украинцы Самойловича пытались отстоять земли по нижнему и среднему Днепру. Осенью 1680 Субботина сменил более опытный дипломат Василий Тяпкин. Перед отъездом он встретился с Самойловичем, который, наконец, согласился с проведением границы по Днепру. В декабре проект договора был отослан в Стамбул, и вскоре хан получил полномочия для подписания окончательного мира. По его условиям Россия сохраняла на правом берегу только Киев с округой. Требования русских оставить под верховной властью царя Запорожскую сечь были турками решительно отвергнуты. Предложение превратить правобережье от Буга до Днепра в нейтральную зону, где запрещалось бы строить поселения и крепости, также не прошло. Наоборот, османы начали активное освоение края. В 1681 Юрий Хмельницкий, в котором больше не было необходимости, был арестован и отправлен в Турцию. Украинские земли были переданы под управление молдавского господаря Георгия Дуки, который начал их восстановление, переманивая население с левого берега Днепра[39].

Основные условия договора были следующие:[40]

  • 20-летнее перемирие, начиная с 3 января 1681
  • Граница между Россией и Османской Украиной проводится по Днепру
  • По обоим берегам Днепра запрещается строительство новых городов и крепостей
  • Киев с принадлежащими ему поселениями (Васильков, Триполье, Стайки, Дедовщина и Радомышль) остаются за Россией
  • Крымскому хану выплачивается дань за три года, затем ежегодно, по прежним росписям

Запорожская сечь формально выходила из подчинения Москве и становилась независимой.

В начале 1682 Прокофий Возницын получил в Стамбуле окончательный текст договора, но ещё в ноябре 1681 новое польское посольство, прибывшее в Москву, сообщило русскому двору сведения чрезвычайной важности: турки начали военные действия против австрийцев, и султан собирает крупные силы для решительного наступления. Начинался новый период в истории Юго-Восточной и Центральной Европы[39].

Освещение Чигиринских походов в европейской прессе

В Европе борьба между Россией и Османской империей вызывала огромный интерес. Успехи русского оружия были гарантией того, что турецкие власти не смогут вести войну на территории своих европейских соседей — Польши, Венеции, Священной Римской империи. Европейская пресса широко освещала Чигиринские походы русской армии. В немецких и голландских газетах было опубликовано более сотни статей по данной теме. Корреспонденции в газеты приходили из Польши (87 %), России (10,5 %) и Османской империи (2,5 % сообщений)[41].

Итоги

Османская империя одержала победу в войнах с Польшей и Россией, но её успехи оказались непрочными. Хотя Подолия превратилась в турецкую провинцию, её земли раздавались тимариотам, население Каменца-Подольского под угрозой истребления или депортации было вынуждено принять ислам[42], а правобережная Украина объединялась с Молдавией, турецкие зверства лишили оккупационный режим всякой поддержки со стороны местного населения, а приобретенные земли были совершенно разорены войной, и в ряде случаев уже представляли собой безлюдную пустыню.

Советские историки, писавшие с ультрапатриотических позиций, утверждали, что Россия выиграла войну (на том основании, что удалось сохранить Левобережную Украину, которую турки и не пытались завоевать), однако, Москва стремилась овладеть землями до самого Днестра, но в результате смогла лишь избежать крупного поражения и сохранить свои владения. Не удалось даже избавиться от унизительной выплаты дани крымскому хану, а потому Россия сразу же начала готовиться к реваншу. Посол В. Тяпкин по пути в Крым вел разведку местности, чтобы наметить маршрут будущего похода на полуостров. В 1680 был окончательно утвержден проект сооружения Изюмской черты — 400-километровой оборонительной линии, продвинувшей на юг русский степной фронтир, и ставшей базой для наступления на Крым в ходе Великой турецкой войны. Задача реорганизации русской армии и превращения её в наступательную силу оказалась не по плечу правительствам царя Федора и Софьи, и была решена только при Петре I.

Напишите отзыв о статье "Русско-турецкая война (1672—1681)"

Примечания

  1. Загоровский (1980), с. 76—80
  2. Федосов, с. 133
  3. Флоря, с. 110
  4. Флоря, с. 111
  5. Флоря, с. 111—112
  6. Загоровский (1980), с. 80
  7. Загоровский (1980), с. 82—83
  8. Флоря, с. 114—115
  9. Костомаров, с. 282—284
  10. Костомаров, с. 284—286
  11. Флоря, с. 117
  12. Флоря, с. 117—118
  13. Флоря, с. 118—120
  14. Загоровский (1980), с. 83—85
  15. Флоря, с. 120—121
  16. Костомаров, с. 288
  17. Флоря, с. 124—125
  18. 1 2 Загоровский (1980), с. 85
  19. Загоровский (1968), с. 286
  20. Флоря, с. 122—123, 125—126
  21. Загоровский (1968), с. 286—287
  22. Загоровский (1980), с. 85—86, 92
  23. Загоровский (1980), с. 93—94
  24. Загоровский (1980), с. 97—100
  25. Костомаров, с. 348—350
  26. Костомаров, с. 351. См. там же его мнение об историчности этих событий
  27. Голобуцкий, с. 320
  28. Яворницкий. История запорожских казаков. Т. 2. гл. 23
  29. Эварницкий, с. 83
  30. Костомаров, с. 351—352
  31. Эварницкий, с. 83—88
  32. Костомаров, с. 352
  33. Эварницкий, с. 90—93
  34. 1 2 Флоря, с. 136
  35. Загоровский (1980), с. 102—104
  36. Загоровский (1980), с. 105—106
  37. Флоря, с. 132—137
  38. Загоровский (1980), с. 110—118
  39. 1 2 Флоря, с. 138—139
  40. Полное собрание законов Российской империи. Т. 2, с. 290—292
  41. Шамин С. М. Иностранная пресса о борьбе России и Турции за Украину в 1676−1681 годах. (По материалам курантов) // Россия и мир глазами друг друга: из истории взаимовосприятия. Вып. 2. — М., 2002. — С. 138−152;
    Шамин С. М. Иностранная пресса и интеграция России в европейскую политическую систему (1676—1682 гг.) // Европейское измерение политической истории. — М., 2002. — С.40−64.
  42. Флоря, с. 139

Литература

  • Богданов А. П. В тени Великого Петра. М., 1998.
  • Богданов А. П. Внешняя политика России и европейская печать (1676—1689 гг.) // Вопросы истории. 2003. № 4. С. 26-46.
  • Богданов А. П. Как был оставлен Чигирин: мотивы принятия стратегических решений в русско-турецкой войне 1673—1681 гг. // Военно-историческая антропология. Ежегодник 2003/2004. Новые научные направления. М. 2005. С. 174—192
  • Водарский Я. Е. Международное положение Русского государства и русско-турецкая война 1676—1681 гг. // Очерки истории СССР. Период феодализма. XVII век. М.: Издательство АН СССР, 1955
  • Голобуцкий В. А. Запорожское казачество. К.: Государственное издательство политической литературы УССР, 1957
  • Загоровский В. П. Белгородская черта. Воронеж, 1968
  • Загоровский В. П. Изюмская черта. Воронеж, 1980
  • Косиненко Н. И. Первая русско-турецкая семилетняя война. Чигиринские походы 1677 и 1678 гг. СПб., 1911
  • Костомаров Н. И. Руина, Мазепа, Мазепинцы. Исторические монографии и исследования. М.: Чарли, 1995. — 802 с. — ISBN 5-86859-018-X
  • Попов А. Н. Турецкая война в царствование Федора Алексеевича // Русский вестник. Т. VIII. М., 1857
  • Соловьев С. М. Сочинения: в 18 кн. М., 1991—1993. Кн. VII—VIII.
  • Федосов Д. Г. Полковник и инженер против Блистательной Порты // Гордон П. Дневник 1677—1688. М.: Наука, 2005. — 235 с. — ISBN 5-02-009861-2
  • Флоря Б. Н. Войны Османской империи с государствами Восточной Европы (1672—1681 гг.) // Османская империя и страны Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы в XVII в. Часть II. / Отв. ред. Г. Г. Литаврин. М.: Памятники исторической мысли, 2001. — 400 с. — ISBN 5-88451-114-0
  • Эварницкий Д. И. Иван Дмитриевич Сирко. СПб., 1894

Отрывок, характеризующий Русско-турецкая война (1672—1681)

«Один шаг за эту черту, напоминающую черту, отделяющую живых от мертвых, и – неизвестность страдания и смерть. И что там? кто там? там, за этим полем, и деревом, и крышей, освещенной солнцем? Никто не знает, и хочется знать; и страшно перейти эту черту, и хочется перейти ее; и знаешь, что рано или поздно придется перейти ее и узнать, что там, по той стороне черты, как и неизбежно узнать, что там, по ту сторону смерти. А сам силен, здоров, весел и раздражен и окружен такими здоровыми и раздраженно оживленными людьми». Так ежели и не думает, то чувствует всякий человек, находящийся в виду неприятеля, и чувство это придает особенный блеск и радостную резкость впечатлений всему происходящему в эти минуты.
На бугре у неприятеля показался дымок выстрела, и ядро, свистя, пролетело над головами гусарского эскадрона. Офицеры, стоявшие вместе, разъехались по местам. Гусары старательно стали выравнивать лошадей. В эскадроне всё замолкло. Все поглядывали вперед на неприятеля и на эскадронного командира, ожидая команды. Пролетело другое, третье ядро. Очевидно, что стреляли по гусарам; но ядро, равномерно быстро свистя, пролетало над головами гусар и ударялось где то сзади. Гусары не оглядывались, но при каждом звуке пролетающего ядра, будто по команде, весь эскадрон с своими однообразно разнообразными лицами, сдерживая дыханье, пока летело ядро, приподнимался на стременах и снова опускался. Солдаты, не поворачивая головы, косились друг на друга, с любопытством высматривая впечатление товарища. На каждом лице, от Денисова до горниста, показалась около губ и подбородка одна общая черта борьбы, раздраженности и волнения. Вахмистр хмурился, оглядывая солдат, как будто угрожая наказанием. Юнкер Миронов нагибался при каждом пролете ядра. Ростов, стоя на левом фланге на своем тронутом ногами, но видном Грачике, имел счастливый вид ученика, вызванного перед большою публикой к экзамену, в котором он уверен, что отличится. Он ясно и светло оглядывался на всех, как бы прося обратить внимание на то, как он спокойно стоит под ядрами. Но и в его лице та же черта чего то нового и строгого, против его воли, показывалась около рта.
– Кто там кланяется? Юнкег' Миг'онов! Hexoг'oшo, на меня смотг'ите! – закричал Денисов, которому не стоялось на месте и который вертелся на лошади перед эскадроном.
Курносое и черноволосатое лицо Васьки Денисова и вся его маленькая сбитая фигурка с его жилистою (с короткими пальцами, покрытыми волосами) кистью руки, в которой он держал ефес вынутой наголо сабли, было точно такое же, как и всегда, особенно к вечеру, после выпитых двух бутылок. Он был только более обыкновенного красен и, задрав свою мохнатую голову кверху, как птицы, когда они пьют, безжалостно вдавив своими маленькими ногами шпоры в бока доброго Бедуина, он, будто падая назад, поскакал к другому флангу эскадрона и хриплым голосом закричал, чтоб осмотрели пистолеты. Он подъехал к Кирстену. Штаб ротмистр, на широкой и степенной кобыле, шагом ехал навстречу Денисову. Штаб ротмистр, с своими длинными усами, был серьезен, как и всегда, только глаза его блестели больше обыкновенного.
– Да что? – сказал он Денисову, – не дойдет дело до драки. Вот увидишь, назад уйдем.
– Чог'т их знает, что делают – проворчал Денисов. – А! Г'остов! – крикнул он юнкеру, заметив его веселое лицо. – Ну, дождался.
И он улыбнулся одобрительно, видимо радуясь на юнкера.
Ростов почувствовал себя совершенно счастливым. В это время начальник показался на мосту. Денисов поскакал к нему.
– Ваше пг'евосходительство! позвольте атаковать! я их опг'окину.
– Какие тут атаки, – сказал начальник скучливым голосом, морщась, как от докучливой мухи. – И зачем вы тут стоите? Видите, фланкеры отступают. Ведите назад эскадрон.
Эскадрон перешел мост и вышел из под выстрелов, не потеряв ни одного человека. Вслед за ним перешел и второй эскадрон, бывший в цепи, и последние казаки очистили ту сторону.
Два эскадрона павлоградцев, перейдя мост, один за другим, пошли назад на гору. Полковой командир Карл Богданович Шуберт подъехал к эскадрону Денисова и ехал шагом недалеко от Ростова, не обращая на него никакого внимания, несмотря на то, что после бывшего столкновения за Телянина, они виделись теперь в первый раз. Ростов, чувствуя себя во фронте во власти человека, перед которым он теперь считал себя виноватым, не спускал глаз с атлетической спины, белокурого затылка и красной шеи полкового командира. Ростову то казалось, что Богданыч только притворяется невнимательным, и что вся цель его теперь состоит в том, чтоб испытать храбрость юнкера, и он выпрямлялся и весело оглядывался; то ему казалось, что Богданыч нарочно едет близко, чтобы показать Ростову свою храбрость. То ему думалось, что враг его теперь нарочно пошлет эскадрон в отчаянную атаку, чтобы наказать его, Ростова. То думалось, что после атаки он подойдет к нему и великодушно протянет ему, раненому, руку примирения.
Знакомая павлоградцам, с высокоподнятыми плечами, фигура Жеркова (он недавно выбыл из их полка) подъехала к полковому командиру. Жерков, после своего изгнания из главного штаба, не остался в полку, говоря, что он не дурак во фронте лямку тянуть, когда он при штабе, ничего не делая, получит наград больше, и умел пристроиться ординарцем к князю Багратиону. Он приехал к своему бывшему начальнику с приказанием от начальника ариергарда.
– Полковник, – сказал он с своею мрачною серьезностью, обращаясь ко врагу Ростова и оглядывая товарищей, – велено остановиться, мост зажечь.
– Кто велено? – угрюмо спросил полковник.
– Уж я и не знаю, полковник, кто велено , – серьезно отвечал корнет, – но только мне князь приказал: «Поезжай и скажи полковнику, чтобы гусары вернулись скорей и зажгли бы мост».
Вслед за Жерковым к гусарскому полковнику подъехал свитский офицер с тем же приказанием. Вслед за свитским офицером на казачьей лошади, которая насилу несла его галопом, подъехал толстый Несвицкий.
– Как же, полковник, – кричал он еще на езде, – я вам говорил мост зажечь, а теперь кто то переврал; там все с ума сходят, ничего не разберешь.
Полковник неторопливо остановил полк и обратился к Несвицкому:
– Вы мне говорили про горючие вещества, – сказал он, – а про то, чтобы зажигать, вы мне ничего не говорили.
– Да как же, батюшка, – заговорил, остановившись, Несвицкий, снимая фуражку и расправляя пухлой рукой мокрые от пота волосы, – как же не говорил, что мост зажечь, когда горючие вещества положили?
– Я вам не «батюшка», господин штаб офицер, а вы мне не говорили, чтоб мост зажигайт! Я служба знаю, и мне в привычка приказание строго исполняйт. Вы сказали, мост зажгут, а кто зажгут, я святым духом не могу знайт…
– Ну, вот всегда так, – махнув рукой, сказал Несвицкий. – Ты как здесь? – обратился он к Жеркову.
– Да за тем же. Однако ты отсырел, дай я тебя выжму.
– Вы сказали, господин штаб офицер, – продолжал полковник обиженным тоном…
– Полковник, – перебил свитский офицер, – надо торопиться, а то неприятель пододвинет орудия на картечный выстрел.
Полковник молча посмотрел на свитского офицера, на толстого штаб офицера, на Жеркова и нахмурился.
– Я буду мост зажигайт, – сказал он торжественным тоном, как будто бы выражал этим, что, несмотря на все делаемые ему неприятности, он всё таки сделает то, что должно.
Ударив своими длинными мускулистыми ногами лошадь, как будто она была во всем виновата, полковник выдвинулся вперед к 2 му эскадрону, тому самому, в котором служил Ростов под командою Денисова, скомандовал вернуться назад к мосту.
«Ну, так и есть, – подумал Ростов, – он хочет испытать меня! – Сердце его сжалось, и кровь бросилась к лицу. – Пускай посмотрит, трус ли я» – подумал он.
Опять на всех веселых лицах людей эскадрона появилась та серьезная черта, которая была на них в то время, как они стояли под ядрами. Ростов, не спуская глаз, смотрел на своего врага, полкового командира, желая найти на его лице подтверждение своих догадок; но полковник ни разу не взглянул на Ростова, а смотрел, как всегда во фронте, строго и торжественно. Послышалась команда.
– Живо! Живо! – проговорило около него несколько голосов.
Цепляясь саблями за поводья, гремя шпорами и торопясь, слезали гусары, сами не зная, что они будут делать. Гусары крестились. Ростов уже не смотрел на полкового командира, – ему некогда было. Он боялся, с замиранием сердца боялся, как бы ему не отстать от гусар. Рука его дрожала, когда он передавал лошадь коноводу, и он чувствовал, как со стуком приливает кровь к его сердцу. Денисов, заваливаясь назад и крича что то, проехал мимо него. Ростов ничего не видел, кроме бежавших вокруг него гусар, цеплявшихся шпорами и бренчавших саблями.
– Носилки! – крикнул чей то голос сзади.
Ростов не подумал о том, что значит требование носилок: он бежал, стараясь только быть впереди всех; но у самого моста он, не смотря под ноги, попал в вязкую, растоптанную грязь и, споткнувшись, упал на руки. Его обежали другие.
– По обоий сторона, ротмистр, – послышался ему голос полкового командира, который, заехав вперед, стал верхом недалеко от моста с торжествующим и веселым лицом.
Ростов, обтирая испачканные руки о рейтузы, оглянулся на своего врага и хотел бежать дальше, полагая, что чем он дальше уйдет вперед, тем будет лучше. Но Богданыч, хотя и не глядел и не узнал Ростова, крикнул на него:
– Кто по средине моста бежит? На права сторона! Юнкер, назад! – сердито закричал он и обратился к Денисову, который, щеголяя храбростью, въехал верхом на доски моста.
– Зачем рисковайт, ротмистр! Вы бы слезали, – сказал полковник.
– Э! виноватого найдет, – отвечал Васька Денисов, поворачиваясь на седле.

Между тем Несвицкий, Жерков и свитский офицер стояли вместе вне выстрелов и смотрели то на эту небольшую кучку людей в желтых киверах, темнозеленых куртках, расшитых снурками, и синих рейтузах, копошившихся у моста, то на ту сторону, на приближавшиеся вдалеке синие капоты и группы с лошадьми, которые легко можно было признать за орудия.
«Зажгут или не зажгут мост? Кто прежде? Они добегут и зажгут мост, или французы подъедут на картечный выстрел и перебьют их?» Эти вопросы с замиранием сердца невольно задавал себе каждый из того большого количества войск, которые стояли над мостом и при ярком вечернем свете смотрели на мост и гусаров и на ту сторону, на подвигавшиеся синие капоты со штыками и орудиями.
– Ох! достанется гусарам! – говорил Несвицкий, – не дальше картечного выстрела теперь.
– Напрасно он так много людей повел, – сказал свитский офицер.
– И в самом деле, – сказал Несвицкий. – Тут бы двух молодцов послать, всё равно бы.
– Ах, ваше сиятельство, – вмешался Жерков, не спуская глаз с гусар, но всё с своею наивною манерой, из за которой нельзя было догадаться, серьезно ли, что он говорит, или нет. – Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух человек послать, а нам то кто же Владимира с бантом даст? А так то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить. Наш Богданыч порядки знает.
– Ну, – сказал свитский офицер, – это картечь!
Он показывал на французские орудия, которые снимались с передков и поспешно отъезжали.
На французской стороне, в тех группах, где были орудия, показался дымок, другой, третий, почти в одно время, и в ту минуту, как долетел звук первого выстрела, показался четвертый. Два звука, один за другим, и третий.
– О, ох! – охнул Несвицкий, как будто от жгучей боли, хватая за руку свитского офицера. – Посмотрите, упал один, упал, упал!
– Два, кажется?
– Был бы я царь, никогда бы не воевал, – сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять.
– Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к нему вместе с другими. Опять закричал кто то: «Носилки!». Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать.
– Оооо!… Бросьте, ради Христа, – закричал раненый; но его всё таки подняли и положили.
Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково глянцовито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса… там тихо, счастливо… «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, – думал Ростов. – Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат что то, и опять все побежали куда то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновенье – и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья»…
В эту минуту солнце стало скрываться за тучами; впереди Ростова показались другие носилки. И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни – всё слилось в одно болезненно тревожное впечатление.
«Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе, спаси, прости и защити меня!» прошептал про себя Ростов.
Гусары подбежали к коноводам, голоса стали громче и спокойнее, носилки скрылись из глаз.
– Что, бг'ат, понюхал пог'оху?… – прокричал ему над ухом голос Васьки Денисова.
«Всё кончилось; но я трус, да, я трус», подумал Ростов и, тяжело вздыхая, взял из рук коновода своего отставившего ногу Грачика и стал садиться.
– Что это было, картечь? – спросил он у Денисова.
– Да еще какая! – прокричал Денисов. – Молодцами г'аботали! А г'абота сквег'ная! Атака – любезное дело, г'убай в песи, а тут, чог'т знает что, бьют как в мишень.
И Денисов отъехал к остановившейся недалеко от Ростова группе: полкового командира, Несвицкого, Жеркова и свитского офицера.
«Однако, кажется, никто не заметил», думал про себя Ростов. И действительно, никто ничего не заметил, потому что каждому было знакомо то чувство, которое испытал в первый раз необстреленный юнкер.
– Вот вам реляция и будет, – сказал Жерков, – глядишь, и меня в подпоручики произведут.
– Доложите князу, что я мост зажигал, – сказал полковник торжественно и весело.
– А коли про потерю спросят?
– Пустячок! – пробасил полковник, – два гусара ранено, и один наповал , – сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал .


Преследуемая стотысячною французскою армией под начальством Бонапарта, встречаемая враждебно расположенными жителями, не доверяя более своим союзникам, испытывая недостаток продовольствия и принужденная действовать вне всех предвидимых условий войны, русская тридцатипятитысячная армия, под начальством Кутузова, поспешно отступала вниз по Дунаю, останавливаясь там, где она бывала настигнута неприятелем, и отбиваясь ариергардными делами, лишь насколько это было нужно для того, чтоб отступать, не теряя тяжестей. Были дела при Ламбахе, Амштетене и Мельке; но, несмотря на храбрость и стойкость, признаваемую самим неприятелем, с которою дрались русские, последствием этих дел было только еще быстрейшее отступление. Австрийские войска, избежавшие плена под Ульмом и присоединившиеся к Кутузову у Браунау, отделились теперь от русской армии, и Кутузов был предоставлен только своим слабым, истощенным силам. Защищать более Вену нельзя было и думать. Вместо наступательной, глубоко обдуманной, по законам новой науки – стратегии, войны, план которой был передан Кутузову в его бытность в Вене австрийским гофкригсратом, единственная, почти недостижимая цель, представлявшаяся теперь Кутузову, состояла в том, чтобы, не погубив армии подобно Маку под Ульмом, соединиться с войсками, шедшими из России.
28 го октября Кутузов с армией перешел на левый берег Дуная и в первый раз остановился, положив Дунай между собой и главными силами французов. 30 го он атаковал находившуюся на левом берегу Дуная дивизию Мортье и разбил ее. В этом деле в первый раз взяты трофеи: знамя, орудия и два неприятельские генерала. В первый раз после двухнедельного отступления русские войска остановились и после борьбы не только удержали поле сражения, но прогнали французов. Несмотря на то, что войска были раздеты, изнурены, на одну треть ослаблены отсталыми, ранеными, убитыми и больными; несмотря на то, что на той стороне Дуная были оставлены больные и раненые с письмом Кутузова, поручавшим их человеколюбию неприятеля; несмотря на то, что большие госпитали и дома в Кремсе, обращенные в лазареты, не могли уже вмещать в себе всех больных и раненых, – несмотря на всё это, остановка при Кремсе и победа над Мортье значительно подняли дух войска. Во всей армии и в главной квартире ходили самые радостные, хотя и несправедливые слухи о мнимом приближении колонн из России, о какой то победе, одержанной австрийцами, и об отступлении испуганного Бонапарта.
Князь Андрей находился во время сражения при убитом в этом деле австрийском генерале Шмите. Под ним была ранена лошадь, и сам он был слегка оцарапан в руку пулей. В знак особой милости главнокомандующего он был послан с известием об этой победе к австрийскому двору, находившемуся уже не в Вене, которой угрожали французские войска, а в Брюнне. В ночь сражения, взволнованный, но не усталый(несмотря на свое несильное на вид сложение, князь Андрей мог переносить физическую усталость гораздо лучше самых сильных людей), верхом приехав с донесением от Дохтурова в Кремс к Кутузову, князь Андрей был в ту же ночь отправлен курьером в Брюнн. Отправление курьером, кроме наград, означало важный шаг к повышению.
Ночь была темная, звездная; дорога чернелась между белевшим снегом, выпавшим накануне, в день сражения. То перебирая впечатления прошедшего сражения, то радостно воображая впечатление, которое он произведет известием о победе, вспоминая проводы главнокомандующего и товарищей, князь Андрей скакал в почтовой бричке, испытывая чувство человека, долго ждавшего и, наконец, достигшего начала желаемого счастия. Как скоро он закрывал глаза, в ушах его раздавалась пальба ружей и орудий, которая сливалась со стуком колес и впечатлением победы. То ему начинало представляться, что русские бегут, что он сам убит; но он поспешно просыпался, со счастием как будто вновь узнавал, что ничего этого не было, и что, напротив, французы бежали. Он снова вспоминал все подробности победы, свое спокойное мужество во время сражения и, успокоившись, задремывал… После темной звездной ночи наступило яркое, веселое утро. Снег таял на солнце, лошади быстро скакали, и безразлично вправе и влеве проходили новые разнообразные леса, поля, деревни.
На одной из станций он обогнал обоз русских раненых. Русский офицер, ведший транспорт, развалясь на передней телеге, что то кричал, ругая грубыми словами солдата. В длинных немецких форшпанах тряслось по каменистой дороге по шести и более бледных, перевязанных и грязных раненых. Некоторые из них говорили (он слышал русский говор), другие ели хлеб, самые тяжелые молча, с кротким и болезненным детским участием, смотрели на скачущего мимо их курьера.
Князь Андрей велел остановиться и спросил у солдата, в каком деле ранены. «Позавчера на Дунаю», отвечал солдат. Князь Андрей достал кошелек и дал солдату три золотых.
– На всех, – прибавил он, обращаясь к подошедшему офицеру. – Поправляйтесь, ребята, – обратился он к солдатам, – еще дела много.
– Что, г. адъютант, какие новости? – спросил офицер, видимо желая разговориться.
– Хорошие! Вперед, – крикнул он ямщику и поскакал далее.
Уже было совсем темно, когда князь Андрей въехал в Брюнн и увидал себя окруженным высокими домами, огнями лавок, окон домов и фонарей, шумящими по мостовой красивыми экипажами и всею тою атмосферой большого оживленного города, которая всегда так привлекательна для военного человека после лагеря. Князь Андрей, несмотря на быструю езду и бессонную ночь, подъезжая ко дворцу, чувствовал себя еще более оживленным, чем накануне. Только глаза блестели лихорадочным блеском, и мысли изменялись с чрезвычайною быстротой и ясностью. Живо представились ему опять все подробности сражения уже не смутно, но определенно, в сжатом изложении, которое он в воображении делал императору Францу. Живо представились ему случайные вопросы, которые могли быть ему сделаны,и те ответы,которые он сделает на них.Он полагал,что его сейчас же представят императору. Но у большого подъезда дворца к нему выбежал чиновник и, узнав в нем курьера, проводил его на другой подъезд.
– Из коридора направо; там, Euer Hochgeboren, [Ваше высокородие,] найдете дежурного флигель адъютанта, – сказал ему чиновник. – Он проводит к военному министру.
Дежурный флигель адъютант, встретивший князя Андрея, попросил его подождать и пошел к военному министру. Через пять минут флигель адъютант вернулся и, особенно учтиво наклонясь и пропуская князя Андрея вперед себя, провел его через коридор в кабинет, где занимался военный министр. Флигель адъютант своею изысканною учтивостью, казалось, хотел оградить себя от попыток фамильярности русского адъютанта. Радостное чувство князя Андрея значительно ослабело, когда он подходил к двери кабинета военного министра. Он почувствовал себя оскорбленным, и чувство оскорбления перешло в то же мгновенье незаметно для него самого в чувство презрения, ни на чем не основанного. Находчивый же ум в то же мгновение подсказал ему ту точку зрения, с которой он имел право презирать и адъютанта и военного министра. «Им, должно быть, очень легко покажется одерживать победы, не нюхая пороха!» подумал он. Глаза его презрительно прищурились; он особенно медленно вошел в кабинет военного министра. Чувство это еще более усилилось, когда он увидал военного министра, сидевшего над большим столом и первые две минуты не обращавшего внимания на вошедшего. Военный министр опустил свою лысую, с седыми висками, голову между двух восковых свечей и читал, отмечая карандашом, бумаги. Он дочитывал, не поднимая головы, в то время как отворилась дверь и послышались шаги.
– Возьмите это и передайте, – сказал военный министр своему адъютанту, подавая бумаги и не обращая еще внимания на курьера.
Князь Андрей почувствовал, что либо из всех дел, занимавших военного министра, действия кутузовской армии менее всего могли его интересовать, либо нужно было это дать почувствовать русскому курьеру. «Но мне это совершенно всё равно», подумал он. Военный министр сдвинул остальные бумаги, сровнял их края с краями и поднял голову. У него была умная и характерная голова. Но в то же мгновение, как он обратился к князю Андрею, умное и твердое выражение лица военного министра, видимо, привычно и сознательно изменилось: на лице его остановилась глупая, притворная, не скрывающая своего притворства, улыбка человека, принимающего одного за другим много просителей.
– От генерала фельдмаршала Кутузова? – спросил он. – Надеюсь, хорошие вести? Было столкновение с Мортье? Победа? Пора!
Он взял депешу, которая была на его имя, и стал читать ее с грустным выражением.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Шмит! – сказал он по немецки. – Какое несчастие, какое несчастие!
Пробежав депешу, он положил ее на стол и взглянул на князя Андрея, видимо, что то соображая.
– Ах, какое несчастие! Дело, вы говорите, решительное? Мортье не взят, однако. (Он подумал.) Очень рад, что вы привезли хорошие вести, хотя смерть Шмита есть дорогая плата за победу. Его величество, верно, пожелает вас видеть, но не нынче. Благодарю вас, отдохните. Завтра будьте на выходе после парада. Впрочем, я вам дам знать.
Исчезнувшая во время разговора глупая улыбка опять явилась на лице военного министра.
– До свидания, очень благодарю вас. Государь император, вероятно, пожелает вас видеть, – повторил он и наклонил голову.
Когда князь Андрей вышел из дворца, он почувствовал, что весь интерес и счастие, доставленные ему победой, оставлены им теперь и переданы в равнодушные руки военного министра и учтивого адъютанта. Весь склад мыслей его мгновенно изменился: сражение представилось ему давнишним, далеким воспоминанием.


Князь Андрей остановился в Брюнне у своего знакомого, русского дипломата .Билибина.
– А, милый князь, нет приятнее гостя, – сказал Билибин, выходя навстречу князю Андрею. – Франц, в мою спальню вещи князя! – обратился он к слуге, провожавшему Болконского. – Что, вестником победы? Прекрасно. А я сижу больной, как видите.
Князь Андрей, умывшись и одевшись, вышел в роскошный кабинет дипломата и сел за приготовленный обед. Билибин покойно уселся у камина.
Князь Андрей не только после своего путешествия, но и после всего похода, во время которого он был лишен всех удобств чистоты и изящества жизни, испытывал приятное чувство отдыха среди тех роскошных условий жизни, к которым он привык с детства. Кроме того ему было приятно после австрийского приема поговорить хоть не по русски (они говорили по французски), но с русским человеком, который, он предполагал, разделял общее русское отвращение (теперь особенно живо испытываемое) к австрийцам.
Билибин был человек лет тридцати пяти, холостой, одного общества с князем Андреем. Они были знакомы еще в Петербурге, но еще ближе познакомились в последний приезд князя Андрея в Вену вместе с Кутузовым. Как князь Андрей был молодой человек, обещающий пойти далеко на военном поприще, так, и еще более, обещал Билибин на дипломатическом. Он был еще молодой человек, но уже немолодой дипломат, так как он начал служить с шестнадцати лет, был в Париже, в Копенгагене и теперь в Вене занимал довольно значительное место. И канцлер и наш посланник в Вене знали его и дорожили им. Он был не из того большого количества дипломатов, которые обязаны иметь только отрицательные достоинства, не делать известных вещей и говорить по французски для того, чтобы быть очень хорошими дипломатами; он был один из тех дипломатов, которые любят и умеют работать, и, несмотря на свою лень, он иногда проводил ночи за письменным столом. Он работал одинаково хорошо, в чем бы ни состояла сущность работы. Его интересовал не вопрос «зачем?», а вопрос «как?». В чем состояло дипломатическое дело, ему было всё равно; но составить искусно, метко и изящно циркуляр, меморандум или донесение – в этом он находил большое удовольствие. Заслуги Билибина ценились, кроме письменных работ, еще и по его искусству обращаться и говорить в высших сферах.
Билибин любил разговор так же, как он любил работу, только тогда, когда разговор мог быть изящно остроумен. В обществе он постоянно выжидал случая сказать что нибудь замечательное и вступал в разговор не иначе, как при этих условиях. Разговор Билибина постоянно пересыпался оригинально остроумными, законченными фразами, имеющими общий интерес.
Эти фразы изготовлялись во внутренней лаборатории Билибина, как будто нарочно, портативного свойства, для того, чтобы ничтожные светские люди удобно могли запоминать их и переносить из гостиных в гостиные. И действительно, les mots de Bilibine se colportaient dans les salons de Vienne, [Отзывы Билибина расходились по венским гостиным] и часто имели влияние на так называемые важные дела.
Худое, истощенное, желтоватое лицо его было всё покрыто крупными морщинами, которые всегда казались так чистоплотно и старательно промыты, как кончики пальцев после бани. Движения этих морщин составляли главную игру его физиономии. То у него морщился лоб широкими складками, брови поднимались кверху, то брови спускались книзу, и у щек образовывались крупные морщины. Глубоко поставленные, небольшие глаза всегда смотрели прямо и весело.
– Ну, теперь расскажите нам ваши подвиги, – сказал он.
Болконский самым скромным образом, ни разу не упоминая о себе, рассказал дело и прием военного министра.
– Ils m'ont recu avec ma nouvelle, comme un chien dans un jeu de quilles, [Они приняли меня с этою вестью, как принимают собаку, когда она мешает игре в кегли,] – заключил он.
Билибин усмехнулся и распустил складки кожи.
– Cependant, mon cher, – сказал он, рассматривая издалека свой ноготь и подбирая кожу над левым глазом, – malgre la haute estime que je professe pour le православное российское воинство, j'avoue que votre victoire n'est pas des plus victorieuses. [Однако, мой милый, при всем моем уважении к православному российскому воинству, я полагаю, что победа ваша не из самых блестящих.]
Он продолжал всё так же на французском языке, произнося по русски только те слова, которые он презрительно хотел подчеркнуть.
– Как же? Вы со всею массой своею обрушились на несчастного Мортье при одной дивизии, и этот Мортье уходит у вас между рук? Где же победа?
– Однако, серьезно говоря, – отвечал князь Андрей, – всё таки мы можем сказать без хвастовства, что это немного получше Ульма…
– Отчего вы не взяли нам одного, хоть одного маршала?
– Оттого, что не всё делается, как предполагается, и не так регулярно, как на параде. Мы полагали, как я вам говорил, зайти в тыл к семи часам утра, а не пришли и к пяти вечера.
– Отчего же вы не пришли к семи часам утра? Вам надо было притти в семь часов утра, – улыбаясь сказал Билибин, – надо было притти в семь часов утра.
– Отчего вы не внушили Бонапарту дипломатическим путем, что ему лучше оставить Геную? – тем же тоном сказал князь Андрей.
– Я знаю, – перебил Билибин, – вы думаете, что очень легко брать маршалов, сидя на диване перед камином. Это правда, а всё таки, зачем вы его не взяли? И не удивляйтесь, что не только военный министр, но и августейший император и король Франц не будут очень осчастливлены вашей победой; да и я, несчастный секретарь русского посольства, не чувствую никакой потребности в знак радости дать моему Францу талер и отпустить его с своей Liebchen [милой] на Пратер… Правда, здесь нет Пратера.
Он посмотрел прямо на князя Андрея и вдруг спустил собранную кожу со лба.
– Теперь мой черед спросить вас «отчего», мой милый, – сказал Болконский. – Я вам признаюсь, что не понимаю, может быть, тут есть дипломатические тонкости выше моего слабого ума, но я не понимаю: Мак теряет целую армию, эрцгерцог Фердинанд и эрцгерцог Карл не дают никаких признаков жизни и делают ошибки за ошибками, наконец, один Кутузов одерживает действительную победу, уничтожает charme [очарование] французов, и военный министр не интересуется даже знать подробности.
– Именно от этого, мой милый. Voyez vous, mon cher: [Видите ли, мой милый:] ура! за царя, за Русь, за веру! Tout ca est bel et bon, [все это прекрасно и хорошо,] но что нам, я говорю – австрийскому двору, за дело до ваших побед? Привезите вы нам свое хорошенькое известие о победе эрцгерцога Карла или Фердинанда – un archiduc vaut l'autre, [один эрцгерцог стоит другого,] как вам известно – хоть над ротой пожарной команды Бонапарте, это другое дело, мы прогремим в пушки. А то это, как нарочно, может только дразнить нас. Эрцгерцог Карл ничего не делает, эрцгерцог Фердинанд покрывается позором. Вену вы бросаете, не защищаете больше, comme si vous nous disiez: [как если бы вы нам сказали:] с нами Бог, а Бог с вами, с вашей столицей. Один генерал, которого мы все любили, Шмит: вы его подводите под пулю и поздравляете нас с победой!… Согласитесь, что раздразнительнее того известия, которое вы привозите, нельзя придумать. C'est comme un fait expres, comme un fait expres. [Это как нарочно, как нарочно.] Кроме того, ну, одержи вы точно блестящую победу, одержи победу даже эрцгерцог Карл, что ж бы это переменило в общем ходе дел? Теперь уж поздно, когда Вена занята французскими войсками.
– Как занята? Вена занята?
– Не только занята, но Бонапарте в Шенбрунне, а граф, наш милый граф Врбна отправляется к нему за приказаниями.
Болконский после усталости и впечатлений путешествия, приема и в особенности после обеда чувствовал, что он не понимает всего значения слов, которые он слышал.
– Нынче утром был здесь граф Лихтенфельс, – продолжал Билибин, – и показывал мне письмо, в котором подробно описан парад французов в Вене. Le prince Murat et tout le tremblement… [Принц Мюрат и все такое…] Вы видите, что ваша победа не очень то радостна, и что вы не можете быть приняты как спаситель…
– Право, для меня всё равно, совершенно всё равно! – сказал князь Андрей, начиная понимать,что известие его о сражении под Кремсом действительно имело мало важности ввиду таких событий, как занятие столицы Австрии. – Как же Вена взята? А мост и знаменитый tete de pont, [мостовое укрепление,] и князь Ауэрсперг? У нас были слухи, что князь Ауэрсперг защищает Вену, – сказал он.
– Князь Ауэрсперг стоит на этой, на нашей, стороне и защищает нас; я думаю, очень плохо защищает, но всё таки защищает. А Вена на той стороне. Нет, мост еще не взят и, надеюсь, не будет взят, потому что он минирован, и его велено взорвать. В противном случае мы были бы давно в горах Богемии, и вы с вашею армией провели бы дурную четверть часа между двух огней.
– Но это всё таки не значит, чтобы кампания была кончена, – сказал князь Андрей.
– А я думаю, что кончена. И так думают большие колпаки здесь, но не смеют сказать этого. Будет то, что я говорил в начале кампании, что не ваша echauffouree de Durenstein, [дюренштейнская стычка,] вообще не порох решит дело, а те, кто его выдумали, – сказал Билибин, повторяя одно из своих mots [словечек], распуская кожу на лбу и приостанавливаясь. – Вопрос только в том, что скажет берлинское свидание императора Александра с прусским королем. Ежели Пруссия вступит в союз, on forcera la main a l'Autriche, [принудят Австрию,] и будет война. Ежели же нет, то дело только в том, чтоб условиться, где составлять первоначальные статьи нового Саmро Formio. [Кампо Формио.]
– Но что за необычайная гениальность! – вдруг вскрикнул князь Андрей, сжимая свою маленькую руку и ударяя ею по столу. – И что за счастие этому человеку!
– Buonaparte? [Буонапарте?] – вопросительно сказал Билибин, морща лоб и этим давая чувствовать, что сейчас будет un mot [словечко]. – Bu onaparte? – сказал он, ударяя особенно на u . – Я думаю, однако, что теперь, когда он предписывает законы Австрии из Шенбрунна, il faut lui faire grace de l'u . [надо его избавить от и.] Я решительно делаю нововведение и называю его Bonaparte tout court [просто Бонапарт].
– Нет, без шуток, – сказал князь Андрей, – неужели вы думаете,что кампания кончена?
– Я вот что думаю. Австрия осталась в дурах, а она к этому не привыкла. И она отплатит. А в дурах она осталась оттого, что, во первых, провинции разорены (on dit, le православное est terrible pour le pillage), [говорят, что православное ужасно по части грабежей,] армия разбита, столица взята, и всё это pour les beaux yeux du [ради прекрасных глаз,] Сардинское величество. И потому – entre nous, mon cher [между нами, мой милый] – я чутьем слышу, что нас обманывают, я чутьем слышу сношения с Францией и проекты мира, тайного мира, отдельно заключенного.
– Это не может быть! – сказал князь Андрей, – это было бы слишком гадко.
– Qui vivra verra, [Поживем, увидим,] – сказал Билибин, распуская опять кожу в знак окончания разговора.
Когда князь Андрей пришел в приготовленную для него комнату и в чистом белье лег на пуховики и душистые гретые подушки, – он почувствовал, что то сражение, о котором он привез известие, было далеко, далеко от него. Прусский союз, измена Австрии, новое торжество Бонапарта, выход и парад, и прием императора Франца на завтра занимали его.
Он закрыл глаза, но в то же мгновение в ушах его затрещала канонада, пальба, стук колес экипажа, и вот опять спускаются с горы растянутые ниткой мушкатеры, и французы стреляют, и он чувствует, как содрогается его сердце, и он выезжает вперед рядом с Шмитом, и пули весело свистят вокруг него, и он испытывает то чувство удесятеренной радости жизни, какого он не испытывал с самого детства.
Он пробудился…
«Да, всё это было!…» сказал он, счастливо, детски улыбаясь сам себе, и заснул крепким, молодым сном.


На другой день он проснулся поздно. Возобновляя впечатления прошедшего, он вспомнил прежде всего то, что нынче надо представляться императору Францу, вспомнил военного министра, учтивого австрийского флигель адъютанта, Билибина и разговор вчерашнего вечера. Одевшись в полную парадную форму, которой он уже давно не надевал, для поездки во дворец, он, свежий, оживленный и красивый, с подвязанною рукой, вошел в кабинет Билибина. В кабинете находились четыре господина дипломатического корпуса. С князем Ипполитом Курагиным, который был секретарем посольства, Болконский был знаком; с другими его познакомил Билибин.
Господа, бывавшие у Билибина, светские, молодые, богатые и веселые люди, составляли и в Вене и здесь отдельный кружок, который Билибин, бывший главой этого кружка, называл наши, les nфtres. В кружке этом, состоявшем почти исключительно из дипломатов, видимо, были свои, не имеющие ничего общего с войной и политикой, интересы высшего света, отношений к некоторым женщинам и канцелярской стороны службы. Эти господа, повидимому, охотно, как своего (честь, которую они делали немногим), приняли в свой кружок князя Андрея. Из учтивости, и как предмет для вступления в разговор, ему сделали несколько вопросов об армии и сражении, и разговор опять рассыпался на непоследовательные, веселые шутки и пересуды.
– Но особенно хорошо, – говорил один, рассказывая неудачу товарища дипломата, – особенно хорошо то, что канцлер прямо сказал ему, что назначение его в Лондон есть повышение, и чтоб он так и смотрел на это. Видите вы его фигуру при этом?…
– Но что всего хуже, господа, я вам выдаю Курагина: человек в несчастии, и этим то пользуется этот Дон Жуан, этот ужасный человек!
Князь Ипполит лежал в вольтеровском кресле, положив ноги через ручку. Он засмеялся.
– Parlez moi de ca, [Ну ка, ну ка,] – сказал он.
– О, Дон Жуан! О, змея! – послышались голоса.
– Вы не знаете, Болконский, – обратился Билибин к князю Андрею, – что все ужасы французской армии (я чуть было не сказал – русской армии) – ничто в сравнении с тем, что наделал между женщинами этот человек.
– La femme est la compagne de l'homme, [Женщина – подруга мужчины,] – произнес князь Ипполит и стал смотреть в лорнет на свои поднятые ноги.
Билибин и наши расхохотались, глядя в глаза Ипполиту. Князь Андрей видел, что этот Ипполит, которого он (должно было признаться) почти ревновал к своей жене, был шутом в этом обществе.
– Нет, я должен вас угостить Курагиным, – сказал Билибин тихо Болконскому. – Он прелестен, когда рассуждает о политике, надо видеть эту важность.