Руттман, Вальтер

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Вальтер Руттман (нем. Walter Ruttmann; 28 декабря 1887, Франкфурт-на-Майне — 15 июля 1941, Берлин) — немецкий художник и режиссёр, яркий представитель киноавангарда.



Биография

Вальтер Руттман родился 28 декабря 1887 года во Франкфурте-на-Майне. Вскоре после этого умер его отец, зажиточный купец, который долгое время прожил в Китае и привез домой большое количество предметов азиатского искусства.[1]

В 1905 году Руттман получил аттестат зрелости. С 1906 года изучал архитектуру в Цюрихе. С 1909 года учился в Академии художеств в Мюнхене. До 1914 года жил в достатке за счёт продажи своих работ. Его живопись и графика этого периода сохранились фрагментарно.[1]

С началом Первой мировой войны в августе 1914 года Руттман был призван на службу в армии. В звании лейтенанта артиллерии он служил на восточном фронте.

В 1917 году Руттман вернулся с войны пацифистом.[2]

16 марта 1918 года в Берлине он женился на Марии Зоммер. Молодожены поселились в Вассербурге-на-Инне, где Руттман снова занялся живописью, отмеченной влиянием кубистов, Пикассо и Кандинского. Его первые кинематографические опыты возникли в сарае в Берге (ам-Штарнбергер-Зее). Как правило, он работал ночью, так как днем случались большие перепады электрического напряжения.[3]

27 июня 1920 года Руттман запатентовал «Метод и устройство для производства кинематографических картин». После нескольких частных просмотров 27 апреля 1921 года в Берлине состоялась публичная премьера его абстрактного кинематографического «Опуса 1».[3]

5 ноября 1921 года в Берлине Руттман женился на Эрне Тридель.

15 февраля 1922 года его второй абстрактный фильм «Опус 2» прошел в Мюнхене цензуру.

В 1923 году Фриц Ланг предложил Руттману снять эпизод «Сон Кримгильды» для фильма «Нибелунги». В том же году Руттман снял эпизод «Игры форм» для фильма «Живые Будды» Пауля Вегенера.

В 1924 году во время работы на фильмом «Приключения принца Ахмеда» Лотты Райнигер Руттман познакомился со студенткой Баухауза Лоттой Лейдесдорф, которая стала его сотрудницей.

В 1924—1925 годах снял фильмы «Опус 3» и «Опус 4».

23 сентября 1927 года состоялась премьера документального фильма «Берлин - симфония большого города», идею которого Руттману предложил Карл Майер. Это было его первое обращение к «живому материалу». Фильм о Берлине был снят без четкого сценария при тесном сотрудничестве с Эдмундом Майзелем, композитором сопроводительной симфонической музыки.

В 1928 году Руттман обратился к звуковому кино, сняв ряд экспериментальных фильмов, в том числе «Немецкое радио — звучащая волна».

После прихода к власти национал-социалистов в 1933 году он остался в Германии. В 1934 году участвовал в работе над фильмом «Триумф воли» Лени Рифеншталь, но по необъяснимым причинам впоследствии отказался от сотрудничества.[4]

С 1935 года он был штатным сотрудником рекламной студии УФА и снял ряд учебных, научно-популярных, производственных и пропагандистских фильмов.[5]

После продолжительной болезни и тяжелой операции Вальтер Руттман скончался в Берлине от последствий эмболии.[6]

Напишите отзыв о статье "Руттман, Вальтер"

Примечания

  1. 1 2 Jeanpaul Goergen: Walter Ruttmann. Eine Dokumentation. Freunde der Deutschen Kinemathek, Berlin, S. 18
  2. Jeanpaul Goergen: Walter Ruttmann. Eine Dokumentation. Freunde der Deutschen Kinemathek, Berlin, S. 19
  3. 1 2 Jeanpaul Goergen: Walter Ruttmann. Eine Dokumentation. Freunde der Deutschen Kinemathek, Berlin, S. 22
  4. Jeanpaul Goergen: Walter Ruttmann. Eine Dokumentation. Freunde der Deutschen Kinemathek, Berlin, S. 40-41
  5. Jeanpaul Goergen: Walter Ruttmann. Eine Dokumentation. Freunde der Deutschen Kinemathek, Berlin, S. 41
  6. Jeanpaul Goergen: Walter Ruttmann. Eine Dokumentation. Freunde der Deutschen Kinemathek, Berlin, S. 42

Отрывок, характеризующий Руттман, Вальтер

– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.