Рыбаков, Константин Николаевич

Константин Николаевич Рыбаков (29 февраля (13 марта) 1856 — 8 сентября 1916, Москва) — знаменитый драматический актёр, артист Малого театра.

Родился в семье актеров Николая Хрисанфовича и Паулины Герасимовны Рыбаковых. У них же учился актерскому профессионализму. Дебютировал в 1871 года во Владикавказе и с этого времени играл с отцом во многих городах провинции и в Москве. После смерти отца в 1876 и до 1881 года продолжал актерскую работу в провинциальных антрепризах. В 1881 году (Нелидов дает дату 1883 год — возможно, ошибочно) был приглашен в Москву в Малый театр, где проработал до конца жизни — 30 лет. Начиная актерскую карьеру с героико-романтических ролей, перешел на бытовые. Особое влияние на его творчество оказали пьесы Островского, принёсшие с собой новаторские по тем временам театральные идеи. Среди прочего новая эстетика заключалась и в переносе основной идеи постановки с одного главного героя пьесы на весь состав персонажей, где каждый нес «свою правду» и свои переживания, складывавшиеся в единый ансамбль всех исполнителей спектакля. В Малом театре в разное время прошли все 48 пьес Островского. Из постоянных партнеров Рыбакова надо назвать Гликерию Федотову, которая была среди приверженцев эстетики Островского.

Среди ролей Рыбакова в пьесах Островского: Буланов («Лес», 1876), Кудряш («Гроза»), Громилов — 1-й исполнитель («Таланты и поклонники», 1881), Незнамов («Без вины виноватые», 1884, роль написана Островским специально для Рыбакова), Большов («Свои люди — сочтемся»), Васильков («Бешеные деньги»), Крутицкий («На всякого мудреца довольно простоты»), Прибытков («Последняя жертва»), Юсов («Доходное место»), Кнуров («Бесприданница»); Несчастливцев («Лес»). Особо надо сказать про эту роль Рыбакова:

Несчастливцев, не надо забывать, списан с отца артиста, и когда в названном спектакле Рыбаков произнес слова «сам Николай Хрисанфыч Рыбаков подошел ко мне» и т. д. — теперь, как принято говорить, «задрожал от аплодисментов», а у артиста, не ожидавшего оваций, когда он заканчивал реплику, текли из глаз слезы. ([www.maly.ru/news2/news_more.php?number=1&day=20&month=3&year=2006 КОНСТАНТИН НИКОЛАЕВИЧ РЫБАКОВ])

Среди других ролей: Скалозуб, Горич, Чацкий и потом Фамусов («Горе от ума» Грибоедова); Звездинцев («Плоды просвещения» Л. Толстого), Нелькин (1882 г. «Дело» А. В. Сухово-Кобылина, в 1900 — Варравин), Ревякин («Кручина» Шпажинского); Земляника и Городничий («Ревизор» Гоголя); Олтин («Старый закал» Сумбатова).

Его сослуживцы по театру высоко оценивали его порядочность и достоинство. Из воспоминаний В. А. Нелидова ([www.maly.ru/news2/news_more.php?number=1&day=20&month=3&year=2006 книга «Театральная Москва. Сорок лет московских театров», издание М. «Материк», 2002]):

Пока еще не была отменена бенефисная система, князь Сумбатов-Южин, окончив свою пьесу «Закат», предложил её в бенефис Рыбакову, указав, что там имеется для него выигрышная роль князя.
Я, как сейчас, помню прелестный вечер у князя Сумбатова, когда автор сам прочел свою пьесу и её, не отрываясь, слушали К. Н. Рыбаков, А. А. Федотов, намеченный её режиссёром, и я. Пьеса нам чрезвычайно понравилась, а автор так мастерски её прочел, и особенно конец, что, когда он умолк, наступила та минутная тишина, которая показательнее всякого успеха.
Наконец, все заговорили и посыпались похвалы. «Ну как твоя роль, Костя?» — спросил Рыбакова автор. «Очень хороша», — был ответ. Но Рыбаков вдруг затих. Перешли к столу, ужинаем, меняемся впечатлениями, а Рыбаков какой-то отсутствующий. Начали к нему приставать, в чем дело. Он, наконец, заявляет: «Князь — превосходная роль, но я её играть не буду, это роль Ленского, он лучше сыграет, а я возьму другую». Когда ему стали доказывать, что другая роль значительно бледнее, он уперся на своем: «Ленский лучше меня». Затем сразу развеселился и все пошло «как по маслу». Момент сожаления и подвиг жертвы совершен.
Буквально то же, но без признака, без секунды колебания произошло с «Изменой» того же автора, когда Рыбаков вновь предпочел Ленского себе. Какие это неувядаемые, взрощенные им самим цветы на его могилу, на Ваганьковском кладбище, куда в 1915 году в итоге годовой болезни (полный паралич) опустили его прах после 32-летней службы в Малом театре, куда молодым артистом из провинции был приглашен в 1883 году Рыбаков. <…> Идеальный Земляника в «Ревизоре» и по гриму, и по внутреннему образу «свинья в ермолке», жутковатый своей тупостью Скалозуб в «Горе от ума», загнивший «плод просвещения», от головы до ног барин Звездинцев, русский Отелло, Олтин в «Старом закале» Сумбатова, учуявший власть капитала, начинающий наглеть буржуа в сумбатовском «Джентльмене», галерея типов Островского — все это нашло в Рыбакове достойного «того Малого театра» исполнителя. <…> Односторонность Рыбакова сводится к сценическому воплощению русских образов, русской психологии, русского мироощущения.

Как истинный приверженец Малого театра Рыбаков не принимал эстетических новаторств Станиславского и МХТ. Он навсегда остался верен своему Малому театру. «Он всегда сохранял свою ярко индивидуальную манеру говорить и не пытался менять свою величественную, а под старость и тучную, фигуру. Несмотря на это, в каждой роли он умел быть иным, и зритель, далеко не всегда понимая, чем выявлялось это „внутреннее перевоплощение“, с несомненностью его воспринимал. Отдельными мазками, с чрезвычайной экономией им используемыми, он умел раскрыть в каждой роли что-нибудь существенное. … Замечательной была у него игра рук,— он в каждой роли находил какой-либо жест, пояснявший основное в воспроизводимом образе: его Звездинцев потирает свои беспомощные мягкие руки, и ясно чувствуешь, что этот барин-белоручка никогда не позволит себе хоть что-либо делать ими; безнадежный взмах кисти руки при словах Горича „Теперь, брат, я не тот“ сразу вводит в семейную драму этого персонажа „Горе от ума“, а сжимающаяся в кулак рука Городничего или величественно-широкий жест Несчастливцева, прятанье рук „подмышку“ Любима Торцова — подлинно художественные детали, которые найдены внимательным и умным наблюдателем жизни. Если в начале его сценического пути ему не могло не мешать то, что он был сыном знаменитого Николая Хрисанфовича Рыбакова, популярнейшего трагика провинции, шедшего по стопам Мочалова, если десятилетняя служба его на провинциальной сцене не могла не наложить своего отпечатка на его игру (Рыбаков говорил, что помощь и советы Федотовой помогли ему, „начав с азов“, добиться иной манеры), то постепенно он сумел выработаться в первоклассного актера, типичного именно для Малого театра, с яркой индивидуальностью, присущей ему одному.» (См. [www.biogr.ru/biography/?id_rubric=1&id=615 Биография Рыбакова Константина Николаевича]).

Преподавал драматическое искусство в музыкально-драматической школе московского филармонического общества (по: [dic.academic.ru/dic.nsf/biograf2/11184 Биографический словарь]).

В конце жизни он был тяжело болен, разбит параличом. Похоронен на Ваганьковском кладбище.

Константину Николаевичу Рыбакову посвящены воспоминания и изыскательские статьи, о нем писали:

• М. Ф. Ленин в книге «Пятьдесят лет в театре», М., 1957;
• Нелидов В. А. в книге «Театральная Москва. Сорок лет московских театров». М. «Материк», 2002;
• Зограф Н. Г. «Малый театр в конце XIX — начале XX века»//К. Н. Рыбаков в роли Городничего;
• Андрей Белкин, статья «Актерская династия Рыбаковых» «Тамбовская жизнь», 01.09.2006;
• А. А. Яблочкина «75 лет в театре». Выдающиеся мастера русского театра. Макшеев, Рыбаков, Садовские.

Ссылки

• [www.maly.ru/news2/news_more.php?number=1&day=20&month=3&year=2006 Константин Николаевич Рыбаков на сайте Малого театра]: биография и портрет
• [www.biogr.ru/biography/?id_rubric=1&id=615 Биография Рыбакова Константина Николаевича]

Отрывок, характеризующий Рыбаков, Константин Николаевич

– Как весело, граф, – сказала она, – не правда ли?
Пьер рассеянно улыбнулся, очевидно не понимая того, что ему говорили.
– Да, я очень рад, – сказал он.
«Как могут они быть недовольны чем то, думала Наташа. Особенно такой хороший, как этот Безухов?» На глаза Наташи все бывшие на бале были одинаково добрые, милые, прекрасные люди, любящие друг друга: никто не мог обидеть друг друга, и потому все должны были быть счастливы.


На другой день князь Андрей вспомнил вчерашний бал, но не на долго остановился на нем мыслями. «Да, очень блестящий был бал. И еще… да, Ростова очень мила. Что то в ней есть свежее, особенное, не петербургское, отличающее ее». Вот всё, что он думал о вчерашнем бале, и напившись чаю, сел за работу.
Но от усталости или бессонницы (день был нехороший для занятий, и князь Андрей ничего не мог делать) он всё критиковал сам свою работу, как это часто с ним бывало, и рад был, когда услыхал, что кто то приехал.
Приехавший был Бицкий, служивший в различных комиссиях, бывавший во всех обществах Петербурга, страстный поклонник новых идей и Сперанского и озабоченный вестовщик Петербурга, один из тех людей, которые выбирают направление как платье – по моде, но которые по этому то кажутся самыми горячими партизанами направлений. Он озабоченно, едва успев снять шляпу, вбежал к князю Андрею и тотчас же начал говорить. Он только что узнал подробности заседания государственного совета нынешнего утра, открытого государем, и с восторгом рассказывал о том. Речь государя была необычайна. Это была одна из тех речей, которые произносятся только конституционными монархами. «Государь прямо сказал, что совет и сенат суть государственные сословия ; он сказал, что правление должно иметь основанием не произвол, а твердые начала . Государь сказал, что финансы должны быть преобразованы и отчеты быть публичны», рассказывал Бицкий, ударяя на известные слова и значительно раскрывая глаза.
– Да, нынешнее событие есть эра, величайшая эра в нашей истории, – заключил он.
Князь Андрей слушал рассказ об открытии государственного совета, которого он ожидал с таким нетерпением и которому приписывал такую важность, и удивлялся, что событие это теперь, когда оно совершилось, не только не трогало его, но представлялось ему более чем ничтожным. Он с тихой насмешкой слушал восторженный рассказ Бицкого. Самая простая мысль приходила ему в голову: «Какое дело мне и Бицкому, какое дело нам до того, что государю угодно было сказать в совете! Разве всё это может сделать меня счастливее и лучше?»
И это простое рассуждение вдруг уничтожило для князя Андрея весь прежний интерес совершаемых преобразований. В этот же день князь Андрей должен был обедать у Сперанского «en petit comite«, [в маленьком собрании,] как ему сказал хозяин, приглашая его. Обед этот в семейном и дружеском кругу человека, которым он так восхищался, прежде очень интересовал князя Андрея, тем более что до сих пор он не видал Сперанского в его домашнем быту; но теперь ему не хотелось ехать.
В назначенный час обеда, однако, князь Андрей уже входил в собственный, небольшой дом Сперанского у Таврического сада. В паркетной столовой небольшого домика, отличавшегося необыкновенной чистотой (напоминающей монашескую чистоту) князь Андрей, несколько опоздавший, уже нашел в пять часов собравшееся всё общество этого petit comite, интимных знакомых Сперанского. Дам не было никого кроме маленькой дочери Сперанского (с длинным лицом, похожим на отца) и ее гувернантки. Гости были Жерве, Магницкий и Столыпин. Еще из передней князь Андрей услыхал громкие голоса и звонкий, отчетливый хохот – хохот, похожий на тот, каким смеются на сцене. Кто то голосом, похожим на голос Сперанского, отчетливо отбивал: ха… ха… ха… Князь Андрей никогда не слыхал смеха Сперанского, и этот звонкий, тонкий смех государственного человека странно поразил его.
Князь Андрей вошел в столовую. Всё общество стояло между двух окон у небольшого стола с закуской. Сперанский в сером фраке с звездой, очевидно в том еще белом жилете и высоком белом галстухе, в которых он был в знаменитом заседании государственного совета, с веселым лицом стоял у стола. Гости окружали его. Магницкий, обращаясь к Михайлу Михайловичу, рассказывал анекдот. Сперанский слушал, вперед смеясь тому, что скажет Магницкий. В то время как князь Андрей вошел в комнату, слова Магницкого опять заглушились смехом. Громко басил Столыпин, пережевывая кусок хлеба с сыром; тихим смехом шипел Жерве, и тонко, отчетливо смеялся Сперанский.
Сперанский, всё еще смеясь, подал князю Андрею свою белую, нежную руку.
– Очень рад вас видеть, князь, – сказал он. – Минутку… обратился он к Магницкому, прерывая его рассказ. – У нас нынче уговор: обед удовольствия, и ни слова про дела. – И он опять обратился к рассказчику, и опять засмеялся.
Князь Андрей с удивлением и грустью разочарования слушал его смех и смотрел на смеющегося Сперанского. Это был не Сперанский, а другой человек, казалось князю Андрею. Всё, что прежде таинственно и привлекательно представлялось князю Андрею в Сперанском, вдруг стало ему ясно и непривлекательно.
За столом разговор ни на мгновение не умолкал и состоял как будто бы из собрания смешных анекдотов. Еще Магницкий не успел докончить своего рассказа, как уж кто то другой заявил свою готовность рассказать что то, что было еще смешнее. Анекдоты большею частью касались ежели не самого служебного мира, то лиц служебных. Казалось, что в этом обществе так окончательно было решено ничтожество этих лиц, что единственное отношение к ним могло быть только добродушно комическое. Сперанский рассказал, как на совете сегодняшнего утра на вопрос у глухого сановника о его мнении, сановник этот отвечал, что он того же мнения. Жерве рассказал целое дело о ревизии, замечательное по бессмыслице всех действующих лиц. Столыпин заикаясь вмешался в разговор и с горячностью начал говорить о злоупотреблениях прежнего порядка вещей, угрожая придать разговору серьезный характер. Магницкий стал трунить над горячностью Столыпина, Жерве вставил шутку и разговор принял опять прежнее, веселое направление.
Очевидно, Сперанский после трудов любил отдохнуть и повеселиться в приятельском кружке, и все его гости, понимая его желание, старались веселить его и сами веселиться. Но веселье это казалось князю Андрею тяжелым и невеселым. Тонкий звук голоса Сперанского неприятно поражал его, и неумолкавший смех своей фальшивой нотой почему то оскорблял чувство князя Андрея. Князь Андрей не смеялся и боялся, что он будет тяжел для этого общества. Но никто не замечал его несоответственности общему настроению. Всем было, казалось, очень весело.
Он несколько раз желал вступить в разговор, но всякий раз его слово выбрасывалось вон, как пробка из воды; и он не мог шутить с ними вместе.
Ничего не было дурного или неуместного в том, что они говорили, всё было остроумно и могло бы быть смешно; но чего то, того самого, что составляет соль веселья, не только не было, но они и не знали, что оно бывает.
После обеда дочь Сперанского с своей гувернанткой встали. Сперанский приласкал дочь своей белой рукой, и поцеловал ее. И этот жест показался неестественным князю Андрею.
Мужчины, по английски, остались за столом и за портвейном. В середине начавшегося разговора об испанских делах Наполеона, одобряя которые, все были одного и того же мнения, князь Андрей стал противоречить им. Сперанский улыбнулся и, очевидно желая отклонить разговор от принятого направления, рассказал анекдот, не имеющий отношения к разговору. На несколько мгновений все замолкли.
Посидев за столом, Сперанский закупорил бутылку с вином и сказав: «нынче хорошее винцо в сапожках ходит», отдал слуге и встал. Все встали и также шумно разговаривая пошли в гостиную. Сперанскому подали два конверта, привезенные курьером. Он взял их и прошел в кабинет. Как только он вышел, общее веселье замолкло и гости рассудительно и тихо стали переговариваться друг с другом.
– Ну, теперь декламация! – сказал Сперанский, выходя из кабинета. – Удивительный талант! – обратился он к князю Андрею. Магницкий тотчас же стал в позу и начал говорить французские шутливые стихи, сочиненные им на некоторых известных лиц Петербурга, и несколько раз был прерываем аплодисментами. Князь Андрей, по окончании стихов, подошел к Сперанскому, прощаясь с ним.