Рыжов, Иван Андреевич

Иван Рыжов
Имя при рождении:	Иван Андреевич Рыжов
Профессия:	актёр
Амплуа:	герой-любовник
Театр:	Малый театр
Награды:

Ива́н Андре́евич Рыжо́в (1866—1932) — русский актёр. Заслуженный артист РСФСР (1925). Актёр Малого театра с 1892. Из артистической династии Музиль—Рыжовых: муж народной артистки СССР Варвары Николаевны Музиль-Рыжовой, отец народного артиста СССР Николая Ивановича Рыжова.

Биография

Иван Андреевич Рыжов родился в Москве в 1866 году. В 1875 году в возрасте девяти лет его определяют в Московское театральное училище. В те времена в училище было только балетное отделение, и по окончании школы учеников обычно распределяли в Большой и Малый театры: способных к балету — в Большой, остальных — в Малый, в драму.

Рыжова, как способного к балету, после окончания училища в 1882, принимают в балетную труппу Большого театра. Однако ещё находясь в стенах училища отрок живёт мечтами о драматическом театре: на скопленные от завтраков пятачки покупает билеты на спектакли Малого в спектаклях которого блистают Г. Н. Федотова, М. Н. Ермолова, Н. А. Никулина, И. В. Самарин, М. П. Садовский, А. П. Ленский, А. М. Решимов, Н. И. Музиль. Иногда учеников из театрального училища брали для участия в толпе в спектаклях Малого театра; среди них был и Рыжов. Танцуя уже в балете Большого, Иван Андреевич свободное от спектаклей Большого театра время отдает любительским спектаклям.

В 1888, после шести лет работы в балете Рыжов решает перейти в драматический театр. Он пишет прошение управляющему Московской конторой императорских театров Пчельникову о переводе его в Малый театр. Пчельников, одобряя решение Рыжова, предлагает Рыжову поступить, одновременно оставаясь танцовщиком Большого театра, на специальные курсы драматического искусства, которые были организованы в то время по предложению Островского. В 1889 году Иван Андреевич поступает на курсы драматического искусства в класс Правдина, и, как ему ни тяжело совмещать работу в Большом театре с учением на драматических курсах, он преодолевает все трудности и в 1892 году, кончив курсы, зачисляется в труппу Малого театра как драматический актёр. Имея прекрасную внешность, хороший рост: Рыжов элегантен, красив, у него великолепная, натренированная в балете фигура. Из возможных сценических амплуа: «любовник», «герой-любовник», «герой-неврастеник», «бытовой», «характерный» и другие, актёру наиболее подходит амплуа - «рубашечный любовник» - большая задушевность и прекрасная народная русская речь на сцене, с особым старомосковским ритмом. Труппа Малого театра встретила Ивана Андреевича с необыкновенной сердечностью и теплотой. Уже осенью первого своего сезона работы в театре ему поручают роль Лаэрта в «Гамлете». Офелию играет М. Н. Ермолова, Гамлета — А. И. Южин, короля — Ф. П. Горев. Рыжов с честью выходит из этого испытания, и его артистический путь определен. Он с головой, весь без остатка, уходит в работу.

Г. Н. Федотова в свой двадцатипятилетний юбилей ставит «Василису Мелентьеву» Островского. Рыжову в этом спектакле поручается роль Андрея Колычева.

Н. А. Никулина в свой двадцатипятилетний юбилей ставит «Власть тьмы» Л. Н. Толстого, где Рыжов играет Никиту.

Он прекрасный Лионель в «Орлеанской деве» Шиллера, где Жанну д'Арк играет М. Н. Ермолова.

Все эти роли по праву наполняли сердце Рыжова гордостью, но эта гордость не отвлекала его от работы, не уводила его от творчества, а, наоборот, обязывала его к ещё большему труду, погружала его в тот глубокий, непрерывный артистический труд, который шлифует истинный талант. Это то, чем живёт каждый подлинный артист.

И сама обстановка Малого театра того времени, его огромная творческая насыщенность, великие артисты, с которыми Рыжову ежедневно приходилось соприкасаться, вести непрерывное общение в спектаклях, особенно обязывали трудиться «не покладая рук». В те годы Малый театр достиг полного расцвета, здесь умели создавать образы Шекспира, Шиллера, Гете, Виктора Гюго, Мольера, Грибоедова, Гоголя, Островского; умели с такой же лёгкостью, образностью разговаривать на языке Островского, как говорил он сам; умели сохранять живую русскую речь во всей её чистоте и величии. Всем этим жил и Рыжов.

Успех не покидает Ивана Андреевича долгие годы его артистического пути. За ним остаётся репутация серьёзного актёра, который не просто играет то, что положено или указано режиссёром, а умеет самостоятельно мыслить, раскрывать и заострять сценический образ, делать его объемным и живым. А. П. Ленский обратил внимание на Рыжова и в одной из своих докладных записок упоминает среди нескольких других и имя Ивана Андреевича Рыжова, отзываясь о нём как о ценном актёре.

Несмотря на то, что долгие годы Рыжов выступал в амплуа «любовников», у актёра не появилось «заштампованности» и его актёрский талант и дарование позволили ему, расширив свой творческий диапазон, переходить на более характерные роли.

Иван Андреевич был необыкновенно трудолюбив. Будучи занятым в спектаклях Малого театра, он преподавал в Филармонии по классу драмы и в школе Малого театра.

Каков был метод его преподавания? Несомненно, свой собственный — это прежде всего.

Из письма бывшей ученицы Рыжова, артистки М. И. Миллиоти:

«Иван Андреевич был последователем глубокого реализма. Он учил создавать живых людей. Я, например, играла у Ивана Андреевича отрывки: из «Воспитанницы» — Надю, из «Поздней любви» — Людмилу, из «Тушино» — Людмилу; все это девушки, но все они разные по внутреннему и внешнему рисунку. И этого всегда добивался Иван Андреевич от всех нас. Он не выносил «слез», а требовал глубоких чувств и умел подводить к этим чувствам, заставляя жить на сцене, действовать. Был врагом нарочитого жеста, доказывая, что жест — результат внутреннего движения, но в то же время следя, чтобы и такой жест был пластичен и красив. Иван Андреевич воспитывал нас на классиках, и прежде всего на Островском. А самое главное: он умел внушить нам подлинное артистическое горение, уважение к искусству, любовь к родному языку, любовь к театру. Он выращивал нас, как птенцов, пестовал нас в буквальном смысле этого слова, и на второй курс, в руки других преподавателей, мы уже попадали оперенными, отглаженными, выправленными и на что-то уже похожими. Иван Андреевич закладывал в нас фундамент любви к театру, к труду, и этот фундамент был прочным и крепким. Я уверена, что светлая память об Иване Андреевиче Рыжове живёт в сердце каждого из его учеников».

Иван Андреевич умер 11 января 1932. Похоронен на Ваганьковском кладбище в «семейный некрополь» Музиль-Рыжовых.

Семья

• Супруга — Варвара Николаевна Рыжова, Народная артистка СССР, актриса Малого театра.
• Сын — Николай Иванович Рыжов, Народный артист СССР, актёр Малого театра.
• Внучка — Татьяна Николаевна Рыжова, актриса Малого театра.

Творчество

Роли в театре

• Лионель («Орлеанская дева» Ф. Шиллера),
• Беляев («Месяц в деревне» И. С. Тургенева),
• Муров («Без вины виноватые» А. Н. Островского).
• Андрей Колычев («Василиса Мелентьева» Островского и С.А.Гедеонова),
• Никита («Власть тьмы» Л.Н. Толстого),
• Васильков («Бешеные деньги» А.Н.Островского),
• Вахрушин («Жулик» И.Н.Потапенко),
• Горич («Горе от ума» А. С. Грибоедова),
• Мастаков («Старик» М. Горькою),
• Кутов и («Любовь Яровая» К. А. Тренева)
• Стуков («Ясный Лог» К. А. Тренева),
• Болухатов («Огненный мост» Б.Ромашова)

Отрывок, характеризующий Рыжов, Иван Андреевич

– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.