Рыкалова, Аграфена Гавриловна

Аграфена Гавриловна Рыкалова (1805 — 28 мая 1840, Москва) — артистка Московских Императорских Театров (Малый театр), жена Василия Васильевича Рыкалова, урождённая Степанова, сестра известного комика Петра Гавриловича Степанова, с которым была всю жизнь очень дружна — именно он подготовил «в артистки» её дочь, свою племянницу Надежду. Да и со дня свадьбы она с мужем жили в семье Степановых. А когда брат на пару с товарищем открывал костюмерный магазин (подробнее см. ст. Степанов, Пётр Гаврилович), она отдала в общее дело тысячу рублей, которые хранились у неё от бенефиса после смерти мужа. По тем временам — огромные деньги, средняя зарплата в день составляла приблизительно 1 рубль.

Аграфена Гавриловна происходила из театральной семьи. Отец работал кассиром в театре Медокса, где познакомился и подружился со многими театральными деятелями.

На Московской сцене дебютировала в начале ноября 1821 года в роли Эдельмоны (совр. Дездемона) в «Отелло».

Об её дебюте сохранилась статья в «Вестнике Европы», — хотя в её время журналы писали только о выдающихся сценических деятелях или о каком-либо особенно интересном спектакле и не имели постоянного отдела театральной критики. Это внимание к дебютантке надо отнести не столько к её сценическому дарованию, которое хотя и подавало тогда довольно большие надежды, но впоследствии оказалось не особенно блестящим; будет более верно предположить, что восторженная статья театрального критика «Вестника Европы» была вызвана главным образом замечательной внешностью артистки: она была высока, стройна, имела свежее лицо с правильными чертами, резко обозначенными, прелестную улыбку и чёрные большие глаза, «способные выразить все оттенки чувства», как говорил о ней автор статьи.

По словам П. Н. Арапова, «она была очень интересна собой и занимала роли первых любовниц как в драмах, так и в комедиях, хотя, как артистка, она далеко не была выдающейся, и дарование её во много раз было ниже дарования её мужа; однако, о ней осталось довольно много сведений и воспоминаний». Роли: Эдельмона (или Дездемона) в «Отелло», Офелия («Гамлет»); Луиза («Коварство и любовь»), Доримена («Мещанин во дворянстве»), Леонора («Школа мужей» Мольера), Амалия («Разбойники»). Она очень рано овдовела, дирекция Императорских театров помогла, устроив ей бенефис (пьеса «Буря», по другим источникам — в бенефис 22 апреля 1827 года шла пьеса Мольера в переделке А. А. Шаховского «Сицилиец»), но основные материальные трудности упали на её брата Петра Гавриловича, с которым она проживала, оставшись в той же квартире после кончины родителей.

«Ежегодник императорских театров» отмечает:

Аграфена Гавриловна принадлежала к тем сценическим деятелям, для которых театр не заменяет собою всю жизнь; она, напротив, не любила сцены, хотя и родилась, и воспиталась в театральной среде. Не обладая выдающимся талантом, она, однако, могла бы занимать одно из первых мест в труппе, благодаря внесшим данным.

На сцене пробыла почти 20 лет, намного пережив своего мужа. Скончалась она 28 мая 1840 года, всего на 35 году, и погребена на Ваганьковом кладбище в Москве; сообщая Каратыгину о её смерти, Д. Т. Ленский между прочим писал: «Умерла А. Г. Рыкалова; актриса она была незавидная, но женщина прелестная и по душе, и по наружности».

Ссылки

• [bookz.ru/authors/avtor-neizvesten-3/theatre_encicl/page-553-theatre_encicl.html Театральная энциклопедия]
• [dic.academic.ru/dic.nsf/enc_biography/108604/Рыкалова Большая биографическая энциклопедия]
• А. Н. Сиротинин. [www.memoirs.ru/rarhtml/1080Sirotinin.htm Артистическая семья. К истории русского театра // Русский архив, 1887. — Кн. 2. — Вып. 7/8. — С. 371—610.]

Отрывок, характеризующий Рыкалова, Аграфена Гавриловна

Анна Михайловна подсела к нему, отерла своим платком слезы с его глаз, с письма, закапанного ими, и свои слезы, прочла письмо, успокоила графа и решила, что до обеда и до чаю она приготовит графиню, а после чаю объявит всё, коли Бог ей поможет.
Всё время обеда Анна Михайловна говорила о слухах войны, о Николушке; спросила два раза, когда получено было последнее письмо от него, хотя знала это и прежде, и заметила, что очень легко, может быть, и нынче получится письмо. Всякий раз как при этих намеках графиня начинала беспокоиться и тревожно взглядывать то на графа, то на Анну Михайловну, Анна Михайловна самым незаметным образом сводила разговор на незначительные предметы. Наташа, из всего семейства более всех одаренная способностью чувствовать оттенки интонаций, взглядов и выражений лиц, с начала обеда насторожила уши и знала, что что нибудь есть между ее отцом и Анной Михайловной и что нибудь касающееся брата, и что Анна Михайловна приготавливает. Несмотря на всю свою смелость (Наташа знала, как чувствительна была ее мать ко всему, что касалось известий о Николушке), она не решилась за обедом сделать вопроса и от беспокойства за обедом ничего не ела и вертелась на стуле, не слушая замечаний своей гувернантки. После обеда она стремглав бросилась догонять Анну Михайловну и в диванной с разбега бросилась ей на шею.
– Тетенька, голубушка, скажите, что такое?
– Ничего, мой друг.
– Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я не отстaнy, я знаю, что вы знаете.
Анна Михайловна покачала головой.
– Voua etes une fine mouche, mon enfant, [Ты вострушка, дитя мое.] – сказала она.
– От Николеньки письмо? Наверно! – вскрикнула Наташа, прочтя утвердительный ответ в лице Анны Михайловны.
– Но ради Бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это может поразить твою maman.
– Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я сейчас пойду скажу.
Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с условием не говорить никому.
Честное, благородное слово, – крестясь, говорила Наташа, – никому не скажу, – и тотчас же побежала к Соне.
– Николенька…ранен…письмо… – проговорила она торжественно и радостно.
– Nicolas! – только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. – Немножко ранен, но произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, – говорила она сквозь слезы.
– Вот видно, что все вы, женщины, – плаксы, – сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. – Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. – Наташа улыбнулась сквозь слезы.
– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.
– Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…
– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.