Рыцарский роман

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Это статья о жанре. О фильме см. Рыцарский роман (фильм)

Рыцарский роман (фр. romanz) — повествовательный жанр европейской средневековой литературы, вид средневековой эпической поэзии, развившейся одновременно с рыцарством в Англии, Германии и Франции (написан попарно рифмующимся восьмисложником, впервые примененным в англо-нормандских хрониках). Называется также «куртуазный роман». Рыцарский роман в целом знаменует начало осознанного художественного вымысла и индивидуального творчества. Он составляет вершину средневековой повествовательной литературы. «Роман воплощает мечту о счастье, ощущение силы, волю к победе над злом. Именно в этом, вне всякого сомнения, состояла его первичная социальная функция: она на многие века пережила условия, которые вызвали её к жизни.»[1]

Сами средневековые французы понимали термин «роман» широко, включая переложения разнообразных героических и любовных историй на «романском», то есть старофранцузском, языке, но не на темы французской национальной истории. Таким образом, «роман» противостоял, с одной стороны, литературе на латинском языке, включая и латинские источники античного цикла, а с другой — французскому героическому эпосу, жестам, «песням о подвигах»:

Такова жеста о бретонцах и о поколениях баронов, что были потомками Брута и долго владели Англией. В год от рождества Господа нашего и Спасителя тысяча сто пятьдесят пятый закончил мэтр Вас этот роман. (заключительные слова романа Васа «Брут»)[2]

Рыцарский роман охотно прибегает к атмосфере сказочности и прямому использованию сказочных мотивов и фантастики. Он равнодушен к национальному прошлому и резко порывает с французской исторической тематикой.





Происхождение

Роман появляется у англо-нормандских клириков в 1120—1130 гг. и уже затем (после 1140—1150 гг.) на континенте. Первые манифестации романа возникают на стыке двух традиций: традиции chanson de geste и традиции историографии — более древней, школьного происхождения.

Chanson de geste

Chanson de geste и «роман» существовали бок о бок на протяжении почти столетия, между 1170 и 1250 гг., различаясь по своей социальной функции. Эпопея воспевает коллективное деяние, роман повествует об индивидуальном приключении; эпический универсум, моральный и состязательный, резко отличается от романного универсума, основанного на эстетических ценностях.

При этом «Роман об Александре» Альберика из Безансона (ок. 1130) сложен лессами из восьмисложных стихов, что сближает её с ранним эпосом; но её лессы очень короткие и рифмованные. Стиль основан на формульной технике. «Роллон» Васа по ряду формульных особенностей восходит к эпосу, прежде всего в повествовании о правлении Вильгельма Завоевателя; точно так же восходит к ним и «Роман о Фивах». Эти следы эпической формы сохраняются у Джофрея Гаймара и в «Бруте» Васа.

Новаторство романа состоит прежде всего в тематике.

Историография

Мысль изложить на народном наречии и вне песенного ритуала, то есть в некотором роде десакрализованным образом, события коллективного прошлого, идентифицируемые как таковые, возникла у некоторых клириков не ранее середины XII века. В это время при дворах Англии и Западной Франции можно было одновременно услышать чтение анонимного «Романа о Фивах» и «Истории Англов» Джофрея Гаймара. Генрих II Плантагенет примерно в 1175 году повелел Бенуа де Сент-Мору закончить хронику герцогов Нормандских, потому что восхищался его «Романом о Трое»; вряд ли король, отдавая повеление, ощущал различие в конечной цели обоих произведений. Ритмическая форма у обоих «жанров» одинакова — восьмисложник с парными рифмами, но соотношение между ними почти не изменилось и в XIII веке, с появлением прозы.

Историографическое повествование отличается от повествования романного лишь на уровне общей композиции: и «романные», и «исторические» эпизоды или серии эпизодов выполняют в тексте одну и ту же функцию, соединяются по одним и тем же правилам, в них используются одни и те же словесные приемы; эта ситуация сохраняется по меньшей мере до конца XIII века, но Фруассар в своих «Хрониках» ещё не вполне избавился от романной модели и даже открыто на неё опирается.

Агиография

Схожи с романом непесенные агиографические повествования, древнейшим примером которых служит рассказ англо-нормандского клирика Бенедикта о путешествии святого Брендана в загробный мир (ок. 1120 г.). В ряде случаях это сходство приводит к такой неоднозначности, что для удобства исследования агиографический рассказ безоговорочно относят к числу «романов» — как, например, «Вильгельма Английского», атрибутируемого обычно Кретьену де Труа.

Античный роман

Влияние античного романа на средневековый роман проблематично. Греческий роман, обогащенный элементами восточной сказки и христианского апокрифа, мог оказать некоторое воздействие на идиллические романы о Флуаре и Бланшефлор и об Окассене и Николетт (но пути такого влияния пока совершенно неясны).

Фольклор

При всем разнообразии сюжетных и жанровых истоков рыцарского романа очевидно значение сказки и сказочности. Материал эпоса и легенды используется романом преимущественно после их сказочной обработки или сказочной интерпретации, которая в какой-то мере коррелирует (но не сводится к ней) и со стихией авантюрности. Во французском куртуазном романе прощупывается прежде всего волшебно-героическая сказка. Сказка взаимодействовала с рыцарским романом очень широко и являлась тем каналом, по которому роман вообще взаимодействовал с фольклором и народной культурой. Собственно мифологические мотивы также в основном проникали в роман через сказку, как волшебную, так и героическую, то есть «богатырскую». Например, через кельтскую богатырскую сказку древнекельтская мифология проникла во французский куртуазный роман и ярко окрасила его рыцарскую фантастику.

Архетипическому обнажению глубинных мифологем способствует смешение и переплетение нескольких мифологических традиций, не только кельтской, но и античной, гностической, алхимической в сопоставлении с христианскими апокрифами и христианской ортодоксией. Путём такого синтеза, в частности, создается вся мифология Грааля.

Поэтика

Важным элементом романной структуры являются описания, построенные по правилам риторики. Через описания осуществляется связь романа с латинской традицией. Их повествовательная функция в том, чтобы создать визуальный эффект; иногда результатом этого является ненамеренный «эффект реальности». Романное описание обычно имеет кумулятивный, перечислительный характер. Оно строится на соположении деталей, наделенных качественными признаками, но без указания на их объём и пропорции. Отсюда — впечатление пресловутой «наивности», возникающее у современного читателя.

Со второй трети XII века, по мере того как складывалась форма романа, романное действие все чаще обозначается специальным словом: «авантюра», приключение (фр. aventure). Авантюра — это определенное правило повествования: испытание, занимающее своё место в ряду других испытаний и позволяющее «герою» продвигаться к состоянию столь образцового совершенства, что оно само по себе позволяет восстановить нарушенный общественный порядок. Авантюра увязана с последовательностью событий, отнесенных ко времени вымышленной истории. Авантюра развивается во времени (история), в пространстве (путешествие) и в сознании. Во второй половине XIII века действие романа составляет череда мужественных, но безнадежных поступков, служение любой ценой тому делу, которое герой считает достойным; авантюра обозначает уже не неведомое событие, но неуверенность в исходе.

Прозаизация романа начинается с переложения в прозе уже существующих стихотворных романов. Первым эта участь постигла, по-видимому, «Иосифа Аримафейского» Робера де Борона — сочинение, проповедническое по замыслу и где история Грааля выполняет функцию, приближающуюся к апологу. Прозаические фразы в точности соответствуют стихам: они лишаются ритма и рифмы, но сохраняют в более или менее нетронутом виде свой лексический, синтаксический, риторический аппарат. Как ни ограничен новаторский характер «Иосифа», он имеет принципиальное значение. Отныне стихотворные романы конца XII века превращаются в сокровищницу, из которой ещё и в XVI веке черпают материал авторы романов прозаических. Действующие лица, мотивы, связки перенимаются, перелагаются, подгоняются по размерам прозы. При этом количественная связь стиха оказалась разорвана, и тенденция к циклизации, существовавшая латентно, сразу же выходит на передний план: в 1225—1250 гг. возникают обширные циклы — так называемый «Ланселот-Грааль», «псевдо-Борон» или «Тристан в прозе».

Для поздних романов характерно введение в рассказ, как стихотворный, так и прозаический, лирических песен. Читатель почти наверняка пел эти тексты; до нас дошло примерно три десятка романов и других повествовательных текстов с подобной музыкальной «начинкой».

Вплоть до XV века ни один роман не черпает своего содержания из жизненного опыта: оно всегда берется из самой поэзии. Эрих Ауэрбах указывал на отсутствие подлинного стремления к характерности у средневекового романа: рассказ в нём закреплен на постоянном стилистическом уровне. Вымысел в средневековом романе имеет мало общего с тем, что будет преобладать в позднейших рассказах. Он обращен на самое себя и не стремится отразить что-либо, кроме собственных механизмов.

Главный план романа — это повествовательный план непредсказуемого, он служит основой повествования и целиком определяет его структуру. Именно поэтому авторы романов постоянно обращались ко всевозможным источникам невероятного в области тематики и даже стиля; отсюда их страсть ко всему экзотическому и загадочному: Востоку, Бретани, традиции бестиариев, барочно-прихотливым повестям эпохи Восточной Римской империи — всей той мешанине «массовой культуры», которая в XII веке начинает распространяться по дворам мелкопоместных сеньоров и по городам; это неисчерпаемый кладезь образов и изобразительных фрагментов, и из него черпают неустанно, неустанно обновляя романный дискурс. Именно отсюда и в этих рамках в текст романа попадает ряд схем, которые современные медиевисты определили как мифологические.

Мифологизм

Из средневекового романа «вычитываются» такие мифологемы, как добывание магических объектов и предметов культуры в ином мире, похищение женщин в силу экзогамии, священный брак с богиней земли, календарные мифы, тесно связанные с новогодними ритуалами, борьба героев — носителей сил космоса с демоническими силами хаоса, мифологема царя-жреца, от сил которого зависят плодородие и богатство страны, инициационные мифы и ритуалы, включая интронизацию короля, и многие другие. Особенно существенными для рыцарского романа оказались мифологемы, так или иначе соотносимые с любовью или формированием личности. Все эти мифологемы выступают в романной «мифологии» в сильно преображенном виде.

Сильно преобразована знаменитая фрэзеровская мифологема «царя-жреца», использованная во французском романе о Граале (старый Король-рыбак ранен в половую сферу, в результате чего должно наступить бесплодие страны; ритуальные вопросы Персеваля и его сострадание должны привести к излечению больного царя и замене его молодым Персевалем); то же в реликтовой форме в «Тристане и Изольде». На старой архетипической основе (брак с хозяйкой страны или богиней плодородия, любовь-смерть, инцест родоначальников и т. д.) и с использованием религиозной образности (растворение верующего в божестве) разрабатывается новая романическая «мифология любви». Многоступенчатая инициация героя в «Персевале» приобретает в какой-то мере характер «романа воспитания».

Переход от кельтской мифологической и героической сказки к французскому, а затем и немецкому рыцарскому роману явно сопровождается нейтрализацией мифологического фона: хтонические демоны превращаются в «черных» и «красных» рыцарей, обижающих сирот и одиноких женщин; хозяйки местностей и водных источников становятся владелицами замков, сиды (феи) — капризными и обольстительными девицами, привратники преисподней — уродливыми пастухами, странными калеками или карликами, райский остров женщин превращается в замок чудес, а культурные герои-полубоги — в идеальных рыцарей короля Артура. Но демифологизация в Артуровых романах является далеко не полной, так как старые мифологические образы не превращаются в голую орнаментальную оболочку, а сохраняют архетипическую основу, которая, однако, подвергается чисто художественному варьированию и новому метафорическому развитию.

Каков бы ни был путь, которым эти архаические повествовательные фрагменты дошли до французских романистов, те использовали их в своих собственных целях, имея в виду внутренние потребности своего рассказа.

Циклы

Поэт Жан Бодель в конце XII века так определил три основных поэтических цикла своего времени:

Ne sont que III matières à nul homme atandant,
De France et de Bretaigne, et de Rome la grant.
(«Есть лишь три темы, без которых никто не обойдется: о Франции, о Бретани и о великом Риме»)

Здесь перечислены каролингский цикл героического эпоса (chansons de geste) и два цикла рыцарского романа: артуровский и античный. Впрочем, в эту классификацию не входят знаменитые «идиллические» любовные романы («Флуар и Бланшефлор», «Окассен и Николетта»), крайне неуверенно относимые к «византийскому» циклу, а также более поздние «реалистические» романы на современную тематику (Жан Ренар и др.).

Бретонский цикл

Бретонский[3] цикл, знаменующий расцвет французского средневекового романа, был подготовлен латинской хроникой валлийца Гальфрида Монмутского «История королей Британии» (1136) и её стихотворным переложением на французский язык, сделанным англо-нормандским трувером Васом («Брут», 1155), а «Брут» Васа, в свою очередь, стал источником англосаксонского «Брута» Лайамона (1203); было создано и валлийское переложение. В этих книгах разработана легенда о короле Артуре и его рыцарях, ставшая рамкой для большинства романов бретонской тематики. Бретонские романы имеют глубокие корни в устной и письменной литературе кельтов.

Двор Артура лишен национально-патриотической окраски и мыслится как космополитический центр образцового рыцарства. Сами рыцари совершают героические подвиги уже не во имя «сладкой Франции» и христианской веры и не ради феодальных интересов, а совершенно вне сферы сеньориально-вассальных отношений, во имя личной славы образцового рыцаря, для защиты слабых и несправедливо обиженных, по просьбе и для защиты чести прекрасных дам.

Главный плод бретонского цикла — это романы о Тристане и Изольде, представленные так называемой «общей» версией Беруля (1191) и «куртуазной» — Томаса, другого англо-нормандского поэта (между 1170 и 1190 гг., может быть, 1172 г.), а также романы великого средневекового поэта Кретьена де Труа, творившего в Шампани и связанного с двором Марии Шампанской, дочери Элеоноры Аквитанской. Перу Кретьена принадлежат пять романов: «Эрек и Энида» (ок. 1170 г.), «Клижес» (ок. 1175 г.), «Ивейн, или Рыцарь со львом», «Ланселот, или Рыцарь Телеги» (между 1176 и 1181 гг.) и «Персеваль, или Повесть о Граале» (между 1181 и 1191 гг.). У Кретьена появилось множество имитаторов, создавших десятки романов, тематически примыкающих к артуровскому циклу: Рауль де Уденк, Рено де Божё и др. В XIII в. в Шампани и Бургундии те же сюжеты бретонского цикла перекладываются в виде прозаических романов и обширных компилятивных сводов этих романов («Вульгата»).

Христианские легенды вызвали к жизни знаменитые стихотворные романы Робера де Борона (XII в.).

С традицией рыцарского романа связан средневековый стихотворный аллегорический эпос типа «Романа о Розе» и его подражания.

В самом начале XIII в. возник цикл, называемый обычно «циклом Персеваля» или «циклом псевдо-Борона». Полагают, что это была транспозиция в прозу стихотворной трилогии Робера де Борона. «Цикл Персеваля» складывается из трех романов — «Иосиф Аримафейский», «Мерлин» и «Персеваль» (его обычно называют «Дидо-Персевалем», так как один из списков романа принадлежал в XIX в. известному издателю и коллекционеру А.-Ф. Дидо). Вскоре после «цикла Персеваля», по крайней мере до 1230 г., был создан автономный роман «Перлесваус» (или «Перлесво», то есть «Персеваль»). С XIII век прозаический рыцарский роман начинает доминировать, и разрабатывается техника прозаического авантюрного повествования большого масштаба. «Проблемность» Кретьена воспринимается как необходимая предпосылка интерпретации рыцарского подвига, но главный интерес переносится именно на приключенческое начало. Кроме того, развертывается процесс широкой компиляции и циклизации источников. Его итогом являются такие своды, как французская «Вульгата» («Ланселот-Грааль») и английский компендиум «Смерть Артура» Мэлори (XV в.), из которого черпали сведения о «веке рыцарей» последующие поколения. Эпигонский рыцарский роман широко распространился по всей Европе. Его последний художественный взлет — испанские романы XIV—XVI вв. об Амадисе Галльском, Пальмерине Английском и т. п., ставшие непосредственным объектом пародирования в «Дон Кихоте» Сервантеса.

Англия

Первоначально романы и во Франции, и в Англии создавались на французском языке, но в XIII—XIV вв. был написан ряд стихотворных романов и на английском языке (например, знаменитый «Сэр Гавейн и Зелёный Рыцарь»).

Германия

В конце XII — начале XIII в. расцветает немецкий рыцарский роман (на средневерхненемецком языке), главным образом на основе творческих переложений французских романов: «Энеида» Хейнрика фон Фелдеке (1170—1180), «Тристан и Изольда» в версиях Эйльхарта фон Оберге (ок. 1170 г.) и Готфрида Страсбургского (начало XIII в.), «Эрек» и «Ивейн» Хартманна фон Ауэ (1190—1200), «Парцифаль» Вольфрама фон Эшенбаха (начало XIII в.). От французских романов они отличались углубленной разработкой нравственно-религиозной проблематики.

Испания

В Испании до XVI века рыцарский роман не получил развития, в XIV веке известен лишь один оригинальный роман — «Рыцарь Сифар» (ок. 1300), в XV веке появились (в Каталонии) «Куриал и Гвельфа» (ок. 1435—1462) и знаменитый «Тирант Белый» Жоанота Мартуреля.

Расцвет рыцарского романа в Испании приходится на первую половину XVI века. В 1508 году вышел «Амадис Гальский» Монтальво, в 1511 году анонимный «Пальмерин де Оливия», в 1562 году «Зерцало рыцарей и государей». Всего в Испании после «Амадиса» создано около пятидесяти рыцарских романов, последние два из которых появились в 1602 году.

Испанский рыцарский роман жестоко критиковался как с позиций ортодоксального католического благочестия (хотя никогда не попадал под официальные церковные интердикции), так и представителями ренессансной гуманистической учености (Хуан Луис Вивес, Диего Грасиан, Педро Мехиа, Антонио де Гевара). Но на популярность романа эти оценки нимало не влияли. Известно, что до своего обращения и Тереза Авильская, величайшая из мистиков ренессансной эпохи, и Игнатий Лойола, основатель ордена иезуитов, зачитывались рыцарскими романами. Святая Тереза вообще, как без наркотика, дня не могла прожить без нового романа. Обращение Лойолы прямо связывается с переменой чтения, случившейся во время его болезни (а военизированность ордена считается свидетельством того, что знакомство с романами не прошло даром).

Италия

В Италии первые памятники рыцарского романа написаны на французском (бретонский цикл) и франко-венетском (каролингский цикл) языках. Первый вклад Италии в артуровский цикл — «Пророчества Мерлина», написанные неизвестным венецианцем ок.1274 — 1279 гг., заключающие профетическое содержание в повествовательную рамку. В те же годы Рустикелло из Пизы составляет свою обширную компиляцию артуровских романов, дошедшую до нас в поздних переработках. В XIV век оба цикла успешно адаптировались к итальянскому языку, но при этом артуровский роман писался прежде всего прозой (в стихотворной форме сохранились лишь «кантари» Антонио Пуччи), произведения каролингского цикла существуют одновременно в стихах и в прозе («Буово д’Антона», «Аспрамонт», «Испания» (в прозе — «Испанские Деяния»), «Ринальдо»). Несколько «Тристанов» («риккардианский», «венецианский», «корсинианский»), «Круглый стол» (также роман о Тристане), «История Мерлина» Паолино Пьери — таковы итальянские изводы. Однако бретонский цикл не был принят более утонченной литературной средой (известна суровая оценка Петрарки). В каролингском эпическом фонде венецианских поэтов привлекают не собственно эпические, а скорее сказочные сюжеты («Бев д’Антон», «Берта Большеногая», «Карлето», «Берта, Милон и Роландин», «Макарио»). Оригинальный итальянский вклад — «Вступление в Испанию», поэма, написанная ок. 1320 г. безымянным падуанцем, и её продолжение — «Взятие Памплоны»,— созданное немногими годами позже неким Никколо из Вероны. Заметную роль во «Взятии Памплоны» играет ломбардский король Дезидерий, на первый план выдвигается Астольф (его французский прототип Эсту совершенно терялся среди прочих многочисленных персонажей).

XIV — середина XV в.— время расцвета народного рыцарского эпоса в Италии. Центральная фигура для этого этапа в истории итальянского эпоса — писавший прозой флорентинец Андреа да Барберино, ещё не литератор, но уже не кантасторий.

Эпоха Возрождения

Гуманистическую версию рыцарского стихотворного романа (на основе смешения «каролингских» и «бретонских» сказаний), эстетизированную и одновременно ироническую, создали в Италии (Феррара) Боярдо и Ариосто. К феррарской поэме, к аллегорическому эпосу и к самому рыцарскому роману восходит и английская «Королева фей» Спенсера. Рядом с аристократической, «феррарской» линией обработки французских сюжетов существовала и плебейская, откровенно пародийная, буффонная. Это прежде всего «Морганте» Пульчи — поэма, оказавшая влияние на «Гаргантюа и Пантагрюэля» Рабле. У Пульчи и особенно у Рабле мы находим именно «карнавально-пародийную» интерпретацию народных книг (Рабле) или пересказов кантасториев (Пульчи), представлявших уже демократизованный вариант романического эпоса. Но произведения Пульчи и Рабле, пародирующие и «карнавализирующие» рыцарский эпос, сами уже не принадлежат к нему.

Известные романы бретонского цикла

Античный цикл

Для классической формы средневекового романа не имели решающего значения ни античное влияние в виде римского эпоса, ни латинские переработки некоторых греческих эпических и квазиисторических традиций. Это влияние породило так называемый «античный цикл», составляющий только предварительную фазу французского куртуазного романа. «Роман об Александре» представляет собой обработку латинского переложения Псевдо-Каллисфена, «Роман о Трое» восходит к латинской обработке греческих сказаний Дареса и Диктиса, «Роман о Фивах» — к «Фиваиде» Стация, а «Роман об Энее» — к «Энеиде» Вергилия. (Предполагается, что последняя триада была создана при дворе Генриха II и его жены, знаменитой Элеоноры Аквитанской). В этих произведениях чувствуется и влияние Овидия, особенно как автора «Искусства любви». Параллельно были созданы и небольшие повести на сюжеты Овидия о Нарциссе, о Пираме и Фисбе. Таким образом, в то время как античный роман почти не использовал собственно эпическую традицию и рано эмансипировался от квазиисторических повествований, средневековый французский роман отчасти пошёл по линии романизации античного эпоса. При этом обращение к античному эпосу коррелировало с отталкиванием от своего собственного, национального эпоса. В любовных эпизодах римского эпоса французских средневековых авторов привлекало изображение трагической страсти, которое очень занимало первых куртуазных повествователей и было характерным для раннего этапа развития куртуазного романа

Сюда же примыкает «Роман о семи римских мудрецах».

«Роман о Трое» Бенуа де Сент-Мора (XII век), не имеющий ничего общего с Илиадой, произвёл громадное впечатление на проникнутое рыцарскими идеалами общество и вполне подошёл к его вкусам, что доказывается переводами и переделками его, появившимися в Германии и Италии, позднее — в Польше и Сербии, а через их посредство — и в старой Руси.

То же самое мы видим в другом романе античного цикла — об Александре Македонском, авторами которого были Ламберт-ле-Торт и Александр де Берне; в этом обширном стихотворном романе, изображающем фантастические приключения, героем которых будто бы был Александр Великий, знаменитый завоеватель всецело проникнут рыцарским духом, обнаруживает благородство души, чисто христианские добродетели, галантность по отношению к женщинам. Образование, будто бы им полученное в юности, совпадает с тем, которое в средние века считалось обязательным для человека из высшего круга. Но влюбленным рыцарем в провансальском вкусе он все-таки не изображался. Сказания об Александре привлекали широким географическим диапазоном его походов и экзотикой виданных им стран (его завоевания воспринимались в известном смысле как прообраз крестовых походов), размахом дерзаний.

Произведения античного цикла можно называть романами только условно, с большой натяжкой. Это подготовительная, вступительная, синкретическая (ещё включающая квазиисторический элемент) стадия французского средневекового романа.

Прозаические переработки романов античного цикла в XIII веке все больше подчиняют легендарный материал историографическим задачам. Эти книги утрачивали романные черты, превращаясь в беллетризованную историю.

Византийский роман

Основная статья: Византийский роман

В Византии в XII век после почти тысячелетнего перерыва произошло как бы возрождение греческого любовного романа (Евмафий Макремволит, Феодор Продром, Никита Евгениан, Константин Манассия), а в XII—XIV вв. создался уже рыцарский роман, близкий к народной традиции и к франко-германскому типу. Однако даже в романе XII в., прямо ориентированном на подражание Ахиллу Татию и Гелиодору, чувствуются средневековые инновации: античная мифология в рамках христианской культуры выступила в сугубо архетипической функции манифестации «жизни сердца», над сюжетом внешних перипетий возвысилось риторическое описание или лирическое выражение душевной жизни героя. Кроме того, в «Исминии и Исмине» Евмафия подчинение героя власти Эрота противопоставлено его роли как вестника празднеств в честь Зевса. Подобная конфронтация личного чувства и социальных обязанностей характерна для романа средних веков.

Византийский цикл

Связи с Византией ещё до её взятия крестоносцами поддерживались в германских землях и в примыкающих к ним частях Франции. В медиевистике даже имеет хождение представление о «византийском цикле» французского средневекового романа. Влияние византийской литературы и «византийских мотивов» чувствуется, например, в «идиллических» романах о Флуаре и Бланшефлор (70-е годы XII в.), об Окассене и Николет (начало XIII в.) или в романах несколько иного типа — «Ипомедоне» и «Протесилае», принадлежащих перу Гуона де Ротеланда (80-е годы XII в.). В отношении французского романа «Флуар и Бланшефлор» стоит ещё упомянуть о том, что этот роман, использующий некоторые греко-византийские мотивы, был, в свою очередь, впоследствии (XV в.) обработан на греческом языке и стал одним из последних византийских рыцарских романов.

Византийская тема (само действие отчасти происходит в Византии) и некоторые византийские мотивы (в частности, напоминающие апокрифические сказания о Соломоне и Морольфе), правда в эклектическом переплетении с элементами собственно античного цикла и бретонского цикла, обнаруживаются и в одном из ранних романов Кретьена де Труа — «Клижесе». В Византии происходит действие романа Готье из Арраса «Ираклий».

В общем и целом то, что условно обозначается как византийский цикл французского куртуазного романа, составляет практически его периферию.

«Реалистический» роман

Под этим условным обозначением объединяются произведения, действие которых отнесено к современности, развивается в реальной европейской географии, избегает всякой фантастики.

Поздний стихотворный роман

Романы второй половины XIII-начала XIV веков, большинство из которых принадлежит к так называемому «трагическому» направлению.

Поздний прозаический роман

Исторический роман, близкий к рыцарскому

Исторические произведения классиков романтизма, в частности английского (конца XVIII века — конца XIX века), обычно с романтической или любовной составляющей.

Пародия на рыцарский роман

В пародийных произведениях высмеиваются идеалы средних веков и традиции рыцарства, зачастую с точки зрения понятия технический прогресс. Дон Кихот Мигеля де Сервантеса в момент своего создания также являлся пародией на рыцарский роман.

Напишите отзыв о статье "Рыцарский роман"

Примечания

  1. ↑ Поль Зюмтор. Опыт построения средневековой поэтики. СПб., 2002, с. 383.
  2. ↑ Михайлов А. Д. Французский рыцарский роман. М., 1976, с. 329.
  3. ↑ Эпитет «бретонский» относится и к французской Бретани, населенной кельтами-бретонцами, и к Великобритании с её коренным кельтским населением — валлийцами, шотландцами, ирландцами.

Литература

См. также

Ссылки

Отрывок, характеризующий Рыцарский роман

Офицер поехал за цепь к Ечкину. Издалека еще, подъезжая к дому, он услыхал дружные, веселые звуки плясовой солдатской песни.
«Во олузя а ах… во олузях!..» – с присвистом и с торбаном слышалось ему, изредка заглушаемое криком голосов. Офицеру и весело стало на душе от этих звуков, но вместе с тем и страшно за то, что он виноват, так долго не передав важного, порученного ему приказания. Был уже девятый час. Он слез с лошади и вошел на крыльцо и в переднюю большого, сохранившегося в целости помещичьего дома, находившегося между русских и французов. В буфетной и в передней суетились лакеи с винами и яствами. Под окнами стояли песенники. Офицера ввели в дверь, и он увидал вдруг всех вместе важнейших генералов армии, в том числе и большую, заметную фигуру Ермолова. Все генералы были в расстегнутых сюртуках, с красными, оживленными лицами и громко смеялись, стоя полукругом. В середине залы красивый невысокий генерал с красным лицом бойко и ловко выделывал трепака.
– Ха, ха, ха! Ай да Николай Иванович! ха, ха, ха!..
Офицер чувствовал, что, входя в эту минуту с важным приказанием, он делается вдвойне виноват, и он хотел подождать; но один из генералов увидал его и, узнав, зачем он, сказал Ермолову. Ермолов с нахмуренным лицом вышел к офицеру и, выслушав, взял от него бумагу, ничего не сказав ему.
– Ты думаешь, это нечаянно он уехал? – сказал в этот вечер штабный товарищ кавалергардскому офицеру про Ермолова. – Это штуки, это все нарочно. Коновницына подкатить. Посмотри, завтра каша какая будет!


На другой день, рано утром, дряхлый Кутузов встал, помолился богу, оделся и с неприятным сознанием того, что он должен руководить сражением, которого он не одобрял, сел в коляску и выехал из Леташевки, в пяти верстах позади Тарутина, к тому месту, где должны были быть собраны наступающие колонны. Кутузов ехал, засыпая и просыпаясь и прислушиваясь, нет ли справа выстрелов, не начиналось ли дело? Но все еще было тихо. Только начинался рассвет сырого и пасмурного осеннего дня. Подъезжая к Тарутину, Кутузов заметил кавалеристов, ведших на водопой лошадей через дорогу, по которой ехала коляска. Кутузов присмотрелся к ним, остановил коляску и спросил, какого полка? Кавалеристы были из той колонны, которая должна была быть уже далеко впереди в засаде. «Ошибка, может быть», – подумал старый главнокомандующий. Но, проехав еще дальше, Кутузов увидал пехотные полки, ружья в козлах, солдат за кашей и с дровами, в подштанниках. Позвали офицера. Офицер доложил, что никакого приказания о выступлении не было.
– Как не бы… – начал Кутузов, но тотчас же замолчал и приказал позвать к себе старшего офицера. Вылезши из коляски, опустив голову и тяжело дыша, молча ожидая, ходил он взад и вперед. Когда явился потребованный офицер генерального штаба Эйхен, Кутузов побагровел не оттого, что этот офицер был виною ошибки, но оттого, что он был достойный предмет для выражения гнева. И, трясясь, задыхаясь, старый человек, придя в то состояние бешенства, в которое он в состоянии был приходить, когда валялся по земле от гнева, он напустился на Эйхена, угрожая руками, крича и ругаясь площадными словами. Другой подвернувшийся, капитан Брозин, ни в чем не виноватый, потерпел ту же участь.
– Это что за каналья еще? Расстрелять мерзавцев! – хрипло кричал он, махая руками и шатаясь. Он испытывал физическое страдание. Он, главнокомандующий, светлейший, которого все уверяют, что никто никогда не имел в России такой власти, как он, он поставлен в это положение – поднят на смех перед всей армией. «Напрасно так хлопотал молиться об нынешнем дне, напрасно не спал ночь и все обдумывал! – думал он о самом себе. – Когда был мальчишкой офицером, никто бы не смел так надсмеяться надо мной… А теперь!» Он испытывал физическое страдание, как от телесного наказания, и не мог не выражать его гневными и страдальческими криками; но скоро силы его ослабели, и он, оглядываясь, чувствуя, что он много наговорил нехорошего, сел в коляску и молча уехал назад.
Излившийся гнев уже не возвращался более, и Кутузов, слабо мигая глазами, выслушивал оправдания и слова защиты (Ермолов сам не являлся к нему до другого дня) и настояния Бенигсена, Коновницына и Толя о том, чтобы то же неудавшееся движение сделать на другой день. И Кутузов должен был опять согласиться.


На другой день войска с вечера собрались в назначенных местах и ночью выступили. Была осенняя ночь с черно лиловатыми тучами, но без дождя. Земля была влажна, но грязи не было, и войска шли без шума, только слабо слышно было изредка бренчанье артиллерии. Запретили разговаривать громко, курить трубки, высекать огонь; лошадей удерживали от ржания. Таинственность предприятия увеличивала его привлекательность. Люди шли весело. Некоторые колонны остановились, поставили ружья в козлы и улеглись на холодной земле, полагая, что они пришли туда, куда надо было; некоторые (большинство) колонны шли целую ночь и, очевидно, зашли не туда, куда им надо было.
Граф Орлов Денисов с казаками (самый незначительный отряд из всех других) один попал на свое место и в свое время. Отряд этот остановился у крайней опушки леса, на тропинке из деревни Стромиловой в Дмитровское.
Перед зарею задремавшего графа Орлова разбудили. Привели перебежчика из французского лагеря. Это был польский унтер офицер корпуса Понятовского. Унтер офицер этот по польски объяснил, что он перебежал потому, что его обидели по службе, что ему давно бы пора быть офицером, что он храбрее всех и потому бросил их и хочет их наказать. Он говорил, что Мюрат ночует в версте от них и что, ежели ему дадут сто человек конвою, он живьем возьмет его. Граф Орлов Денисов посоветовался с своими товарищами. Предложение было слишком лестно, чтобы отказаться. Все вызывались ехать, все советовали попытаться. После многих споров и соображений генерал майор Греков с двумя казачьими полками решился ехать с унтер офицером.
– Ну помни же, – сказал граф Орлов Денисов унтер офицеру, отпуская его, – в случае ты соврал, я тебя велю повесить, как собаку, а правда – сто червонцев.
Унтер офицер с решительным видом не отвечал на эти слова, сел верхом и поехал с быстро собравшимся Грековым. Они скрылись в лесу. Граф Орлов, пожимаясь от свежести начинавшего брезжить утра, взволнованный тем, что им затеяно на свою ответственность, проводив Грекова, вышел из леса и стал оглядывать неприятельский лагерь, видневшийся теперь обманчиво в свете начинавшегося утра и догоравших костров. Справа от графа Орлова Денисова, по открытому склону, должны были показаться наши колонны. Граф Орлов глядел туда; но несмотря на то, что издалека они были бы заметны, колонн этих не было видно. Во французском лагере, как показалось графу Орлову Денисову, и в особенности по словам его очень зоркого адъютанта, начинали шевелиться.
– Ах, право, поздно, – сказал граф Орлов, поглядев на лагерь. Ему вдруг, как это часто бывает, после того как человека, которому мы поверим, нет больше перед глазами, ему вдруг совершенно ясно и очевидно стало, что унтер офицер этот обманщик, что он наврал и только испортит все дело атаки отсутствием этих двух полков, которых он заведет бог знает куда. Можно ли из такой массы войск выхватить главнокомандующего?
– Право, он врет, этот шельма, – сказал граф.
– Можно воротить, – сказал один из свиты, который почувствовал так же, как и граф Орлов Денисов, недоверие к предприятию, когда посмотрел на лагерь.
– А? Право?.. как вы думаете, или оставить? Или нет?
– Прикажете воротить?
– Воротить, воротить! – вдруг решительно сказал граф Орлов, глядя на часы, – поздно будет, совсем светло.
И адъютант поскакал лесом за Грековым. Когда Греков вернулся, граф Орлов Денисов, взволнованный и этой отмененной попыткой, и тщетным ожиданием пехотных колонн, которые все не показывались, и близостью неприятеля (все люди его отряда испытывали то же), решил наступать.
Шепотом прокомандовал он: «Садись!» Распределились, перекрестились…
– С богом!
«Урааааа!» – зашумело по лесу, и, одна сотня за другой, как из мешка высыпаясь, полетели весело казаки с своими дротиками наперевес, через ручей к лагерю.
Один отчаянный, испуганный крик первого увидавшего казаков француза – и все, что было в лагере, неодетое, спросонков бросило пушки, ружья, лошадей и побежало куда попало.
Ежели бы казаки преследовали французов, не обращая внимания на то, что было позади и вокруг них, они взяли бы и Мюрата, и все, что тут было. Начальники и хотели этого. Но нельзя было сдвинуть с места казаков, когда они добрались до добычи и пленных. Команды никто не слушал. Взято было тут же тысяча пятьсот человек пленных, тридцать восемь орудий, знамена и, что важнее всего для казаков, лошади, седла, одеяла и различные предметы. Со всем этим надо было обойтись, прибрать к рукам пленных, пушки, поделить добычу, покричать, даже подраться между собой: всем этим занялись казаки.
Французы, не преследуемые более, стали понемногу опоминаться, собрались командами и принялись стрелять. Орлов Денисов ожидал все колонны и не наступал дальше.
Между тем по диспозиции: «die erste Colonne marschiert» [первая колонна идет (нем.) ] и т. д., пехотные войска опоздавших колонн, которыми командовал Бенигсен и управлял Толь, выступили как следует и, как всегда бывает, пришли куда то, но только не туда, куда им было назначено. Как и всегда бывает, люди, вышедшие весело, стали останавливаться; послышалось неудовольствие, сознание путаницы, двинулись куда то назад. Проскакавшие адъютанты и генералы кричали, сердились, ссорились, говорили, что совсем не туда и опоздали, кого то бранили и т. д., и наконец, все махнули рукой и пошли только с тем, чтобы идти куда нибудь. «Куда нибудь да придем!» И действительно, пришли, но не туда, а некоторые туда, но опоздали так, что пришли без всякой пользы, только для того, чтобы в них стреляли. Толь, который в этом сражении играл роль Вейротера в Аустерлицком, старательно скакал из места в место и везде находил все навыворот. Так он наскакал на корпус Багговута в лесу, когда уже было совсем светло, а корпус этот давно уже должен был быть там, с Орловым Денисовым. Взволнованный, огорченный неудачей и полагая, что кто нибудь виноват в этом, Толь подскакал к корпусному командиру и строго стал упрекать его, говоря, что за это расстрелять следует. Багговут, старый, боевой, спокойный генерал, тоже измученный всеми остановками, путаницами, противоречиями, к удивлению всех, совершенно противно своему характеру, пришел в бешенство и наговорил неприятных вещей Толю.
– Я уроков принимать ни от кого не хочу, а умирать с своими солдатами умею не хуже другого, – сказал он и с одной дивизией пошел вперед.
Выйдя на поле под французские выстрелы, взволнованный и храбрый Багговут, не соображая того, полезно или бесполезно его вступление в дело теперь, и с одной дивизией, пошел прямо и повел свои войска под выстрелы. Опасность, ядра, пули были то самое, что нужно ему было в его гневном настроении. Одна из первых пуль убила его, следующие пули убили многих солдат. И дивизия его постояла несколько времени без пользы под огнем.


Между тем с фронта другая колонна должна была напасть на французов, но при этой колонне был Кутузов. Он знал хорошо, что ничего, кроме путаницы, не выйдет из этого против его воли начатого сражения, и, насколько то было в его власти, удерживал войска. Он не двигался.
Кутузов молча ехал на своей серенькой лошадке, лениво отвечая на предложения атаковать.
– У вас все на языке атаковать, а не видите, что мы не умеем делать сложных маневров, – сказал он Милорадовичу, просившемуся вперед.
– Не умели утром взять живьем Мюрата и прийти вовремя на место: теперь нечего делать! – отвечал он другому.
Когда Кутузову доложили, что в тылу французов, где, по донесениям казаков, прежде никого не было, теперь было два батальона поляков, он покосился назад на Ермолова (он с ним не говорил еще со вчерашнего дня).
– Вот просят наступления, предлагают разные проекты, а чуть приступишь к делу, ничего не готово, и предупрежденный неприятель берет свои меры.
Ермолов прищурил глаза и слегка улыбнулся, услыхав эти слова. Он понял, что для него гроза прошла и что Кутузов ограничится этим намеком.
– Это он на мой счет забавляется, – тихо сказал Ермолов, толкнув коленкой Раевского, стоявшего подле него.
Вскоре после этого Ермолов выдвинулся вперед к Кутузову и почтительно доложил:
– Время не упущено, ваша светлость, неприятель не ушел. Если прикажете наступать? А то гвардия и дыма не увидит.
Кутузов ничего не сказал, но когда ему донесли, что войска Мюрата отступают, он приказал наступленье; но через каждые сто шагов останавливался на три четверти часа.
Все сраженье состояло только в том, что сделали казаки Орлова Денисова; остальные войска лишь напрасно потеряли несколько сот людей.
Вследствие этого сражения Кутузов получил алмазный знак, Бенигсен тоже алмазы и сто тысяч рублей, другие, по чинам соответственно, получили тоже много приятного, и после этого сражения сделаны еще новые перемещения в штабе.
«Вот как у нас всегда делается, все навыворот!» – говорили после Тарутинского сражения русские офицеры и генералы, – точно так же, как и говорят теперь, давая чувствовать, что кто то там глупый делает так, навыворот, а мы бы не так сделали. Но люди, говорящие так, или не знают дела, про которое говорят, или умышленно обманывают себя. Всякое сражение – Тарутинское, Бородинское, Аустерлицкое – всякое совершается не так, как предполагали его распорядители. Это есть существенное условие.
Бесчисленное количество свободных сил (ибо нигде человек не бывает свободнее, как во время сражения, где дело идет о жизни и смерти) влияет на направление сражения, и это направление никогда не может быть известно вперед и никогда не совпадает с направлением какой нибудь одной силы.
Ежели многие, одновременно и разнообразно направленные силы действуют на какое нибудь тело, то направление движения этого тела не может совпадать ни с одной из сил; а будет всегда среднее, кратчайшее направление, то, что в механике выражается диагональю параллелограмма сил.
Ежели в описаниях историков, в особенности французских, мы находим, что у них войны и сражения исполняются по вперед определенному плану, то единственный вывод, который мы можем сделать из этого, состоит в том, что описания эти не верны.
Тарутинское сражение, очевидно, не достигло той цели, которую имел в виду Толь: по порядку ввести по диспозиции в дело войска, и той, которую мог иметь граф Орлов; взять в плен Мюрата, или цели истребления мгновенно всего корпуса, которую могли иметь Бенигсен и другие лица, или цели офицера, желавшего попасть в дело и отличиться, или казака, который хотел приобрести больше добычи, чем он приобрел, и т. д. Но, если целью было то, что действительно совершилось, и то, что для всех русских людей тогда было общим желанием (изгнание французов из России и истребление их армии), то будет совершенно ясно, что Тарутинское сражение, именно вследствие его несообразностей, было то самое, что было нужно в тот период кампании. Трудно и невозможно придумать какой нибудь исход этого сражения, более целесообразный, чем тот, который оно имело. При самом малом напряжении, при величайшей путанице и при самой ничтожной потере были приобретены самые большие результаты во всю кампанию, был сделан переход от отступления к наступлению, была обличена слабость французов и был дан тот толчок, которого только и ожидало наполеоновское войско для начатия бегства.


Наполеон вступает в Москву после блестящей победы de la Moskowa; сомнения в победе не может быть, так как поле сражения остается за французами. Русские отступают и отдают столицу. Москва, наполненная провиантом, оружием, снарядами и несметными богатствами, – в руках Наполеона. Русское войско, вдвое слабейшее французского, в продолжение месяца не делает ни одной попытки нападения. Положение Наполеона самое блестящее. Для того, чтобы двойными силами навалиться на остатки русской армии и истребить ее, для того, чтобы выговорить выгодный мир или, в случае отказа, сделать угрожающее движение на Петербург, для того, чтобы даже, в случае неудачи, вернуться в Смоленск или в Вильну, или остаться в Москве, – для того, одним словом, чтобы удержать то блестящее положение, в котором находилось в то время французское войско, казалось бы, не нужно особенной гениальности. Для этого нужно было сделать самое простое и легкое: не допустить войска до грабежа, заготовить зимние одежды, которых достало бы в Москве на всю армию, и правильно собрать находившийся в Москве более чем на полгода (по показанию французских историков) провиант всему войску. Наполеон, этот гениальнейший из гениев и имевший власть управлять армиею, как утверждают историки, ничего не сделал этого.
Он не только не сделал ничего этого, но, напротив, употребил свою власть на то, чтобы из всех представлявшихся ему путей деятельности выбрать то, что было глупее и пагубнее всего. Из всего, что мог сделать Наполеон: зимовать в Москве, идти на Петербург, идти на Нижний Новгород, идти назад, севернее или южнее, тем путем, которым пошел потом Кутузов, – ну что бы ни придумать, глупее и пагубнее того, что сделал Наполеон, то есть оставаться до октября в Москве, предоставляя войскам грабить город, потом, колеблясь, оставить или не оставить гарнизон, выйти из Москвы, подойти к Кутузову, не начать сражения, пойти вправо, дойти до Малого Ярославца, опять не испытав случайности пробиться, пойти не по той дороге, по которой пошел Кутузов, а пойти назад на Можайск и по разоренной Смоленской дороге, – глупее этого, пагубнее для войска ничего нельзя было придумать, как то и показали последствия. Пускай самые искусные стратегики придумают, представив себе, что цель Наполеона состояла в том, чтобы погубить свою армию, придумают другой ряд действий, который бы с такой же несомненностью и независимостью от всего того, что бы ни предприняли русские войска, погубил бы так совершенно всю французскую армию, как то, что сделал Наполеон.
Гениальный Наполеон сделал это. Но сказать, что Наполеон погубил свою армию потому, что он хотел этого, или потому, что он был очень глуп, было бы точно так же несправедливо, как сказать, что Наполеон довел свои войска до Москвы потому, что он хотел этого, и потому, что он был очень умен и гениален.
В том и другом случае личная деятельность его, не имевшая больше силы, чем личная деятельность каждого солдата, только совпадала с теми законами, по которым совершалось явление.
Совершенно ложно (только потому, что последствия не оправдали деятельности Наполеона) представляют нам историки силы Наполеона ослабевшими в Москве. Он, точно так же, как и прежде, как и после, в 13 м году, употреблял все свое уменье и силы на то, чтобы сделать наилучшее для себя и своей армии. Деятельность Наполеона за это время не менее изумительна, чем в Египте, в Италии, в Австрии и в Пруссии. Мы не знаем верно о том, в какой степени была действительна гениальность Наполеона в Египте, где сорок веков смотрели на его величие, потому что эти все великие подвиги описаны нам только французами. Мы не можем верно судить о его гениальности в Австрии и Пруссии, так как сведения о его деятельности там должны черпать из французских и немецких источников; а непостижимая сдача в плен корпусов без сражений и крепостей без осады должна склонять немцев к признанию гениальности как к единственному объяснению той войны, которая велась в Германии. Но нам признавать его гениальность, чтобы скрыть свой стыд, слава богу, нет причины. Мы заплатили за то, чтоб иметь право просто и прямо смотреть на дело, и мы не уступим этого права.
Деятельность его в Москве так же изумительна и гениальна, как и везде. Приказания за приказаниями и планы за планами исходят из него со времени его вступления в Москву и до выхода из нее. Отсутствие жителей и депутации и самый пожар Москвы не смущают его. Он не упускает из виду ни блага своей армии, ни действий неприятеля, ни блага народов России, ни управления долами Парижа, ни дипломатических соображений о предстоящих условиях мира.


В военном отношении, тотчас по вступлении в Москву, Наполеон строго приказывает генералу Себастиани следить за движениями русской армии, рассылает корпуса по разным дорогам и Мюрату приказывает найти Кутузова. Потом он старательно распоряжается об укреплении Кремля; потом делает гениальный план будущей кампании по всей карте России. В отношении дипломатическом, Наполеон призывает к себе ограбленного и оборванного капитана Яковлева, не знающего, как выбраться из Москвы, подробно излагает ему всю свою политику и свое великодушие и, написав письмо к императору Александру, в котором он считает своим долгом сообщить своему другу и брату, что Растопчин дурно распорядился в Москве, он отправляет Яковлева в Петербург. Изложив так же подробно свои виды и великодушие перед Тутолминым, он и этого старичка отправляет в Петербург для переговоров.
В отношении юридическом, тотчас же после пожаров, велено найти виновных и казнить их. И злодей Растопчин наказан тем, что велено сжечь его дома.
В отношении административном, Москве дарована конституция, учрежден муниципалитет и обнародовано следующее:
«Жители Москвы!
Несчастия ваши жестоки, но его величество император и король хочет прекратить течение оных. Страшные примеры вас научили, каким образом он наказывает непослушание и преступление. Строгие меры взяты, чтобы прекратить беспорядок и возвратить общую безопасность. Отеческая администрация, избранная из самих вас, составлять будет ваш муниципалитет или градское правление. Оное будет пещись об вас, об ваших нуждах, об вашей пользе. Члены оного отличаются красною лентою, которую будут носить через плечо, а градской голова будет иметь сверх оного белый пояс. Но, исключая время должности их, они будут иметь только красную ленту вокруг левой руки.
Городовая полиция учреждена по прежнему положению, а чрез ее деятельность уже лучший существует порядок. Правительство назначило двух генеральных комиссаров, или полицмейстеров, и двадцать комиссаров, или частных приставов, поставленных во всех частях города. Вы их узнаете по белой ленте, которую будут они носить вокруг левой руки. Некоторые церкви разного исповедания открыты, и в них беспрепятственно отправляется божественная служба. Ваши сограждане возвращаются ежедневно в свои жилища, и даны приказы, чтобы они в них находили помощь и покровительство, следуемые несчастию. Сии суть средства, которые правительство употребило, чтобы возвратить порядок и облегчить ваше положение; но, чтобы достигнуть до того, нужно, чтобы вы с ним соединили ваши старания, чтобы забыли, если можно, ваши несчастия, которые претерпели, предались надежде не столь жестокой судьбы, были уверены, что неизбежимая и постыдная смерть ожидает тех, кои дерзнут на ваши особы и оставшиеся ваши имущества, а напоследок и не сомневались, что оные будут сохранены, ибо такая есть воля величайшего и справедливейшего из всех монархов. Солдаты и жители, какой бы вы нации ни были! Восстановите публичное доверие, источник счастия государства, живите, как братья, дайте взаимно друг другу помощь и покровительство, соединитесь, чтоб опровергнуть намерения зломыслящих, повинуйтесь воинским и гражданским начальствам, и скоро ваши слезы течь перестанут».
В отношении продовольствия войска, Наполеон предписал всем войскам поочередно ходить в Москву a la maraude [мародерствовать] для заготовления себе провианта, так, чтобы таким образом армия была обеспечена на будущее время.
В отношении религиозном, Наполеон приказал ramener les popes [привести назад попов] и возобновить служение в церквах.
В торговом отношении и для продовольствия армии было развешено везде следующее:
Провозглашение
«Вы, спокойные московские жители, мастеровые и рабочие люди, которых несчастия удалили из города, и вы, рассеянные земледельцы, которых неосновательный страх еще задерживает в полях, слушайте! Тишина возвращается в сию столицу, и порядок в ней восстановляется. Ваши земляки выходят смело из своих убежищ, видя, что их уважают. Всякое насильствие, учиненное против их и их собственности, немедленно наказывается. Его величество император и король их покровительствует и между вами никого не почитает за своих неприятелей, кроме тех, кои ослушиваются его повелениям. Он хочет прекратить ваши несчастия и возвратить вас вашим дворам и вашим семействам. Соответствуйте ж его благотворительным намерениям и приходите к нам без всякой опасности. Жители! Возвращайтесь с доверием в ваши жилища: вы скоро найдете способы удовлетворить вашим нуждам! Ремесленники и трудолюбивые мастеровые! Приходите обратно к вашим рукодельям: домы, лавки, охранительные караулы вас ожидают, а за вашу работу получите должную вам плату! И вы, наконец, крестьяне, выходите из лесов, где от ужаса скрылись, возвращайтесь без страха в ваши избы, в точном уверении, что найдете защищение. Лабазы учреждены в городе, куда крестьяне могут привозить излишние свои запасы и земельные растения. Правительство приняло следующие меры, чтоб обеспечить им свободную продажу: 1) Считая от сего числа, крестьяне, земледельцы и живущие в окрестностях Москвы могут без всякой опасности привозить в город свои припасы, какого бы роду ни были, в двух назначенных лабазах, то есть на Моховую и в Охотный ряд. 2) Оные продовольствия будут покупаться у них по такой цене, на какую покупатель и продавец согласятся между собою; но если продавец не получит требуемую им справедливую цену, то волен будет повезти их обратно в свою деревню, в чем никто ему ни под каким видом препятствовать не может. 3) Каждое воскресенье и середа назначены еженедельно для больших торговых дней; почему достаточное число войск будет расставлено по вторникам и субботам на всех больших дорогах, в таком расстоянии от города, чтоб защищать те обозы. 4) Таковые ж меры будут взяты, чтоб на возвратном пути крестьянам с их повозками и лошадьми не последовало препятствия. 5) Немедленно средства употреблены будут для восстановления обыкновенных торгов. Жители города и деревень, и вы, работники и мастеровые, какой бы вы нации ни были! Вас взывают исполнять отеческие намерения его величества императора и короля и способствовать с ним к общему благополучию. Несите к его стопам почтение и доверие и не медлите соединиться с нами!»
В отношении поднятия духа войска и народа, беспрестанно делались смотры, раздавались награды. Император разъезжал верхом по улицам и утешал жителей; и, несмотря на всю озабоченность государственными делами, сам посетил учрежденные по его приказанию театры.
В отношении благотворительности, лучшей доблести венценосцев, Наполеон делал тоже все, что от него зависело. На богоугодных заведениях он велел надписать Maison de ma mere [Дом моей матери], соединяя этим актом нежное сыновнее чувство с величием добродетели монарха. Он посетил Воспитательный дом и, дав облобызать свои белые руки спасенным им сиротам, милостиво беседовал с Тутолминым. Потом, по красноречивому изложению Тьера, он велел раздать жалованье своим войскам русскими, сделанными им, фальшивыми деньгами. Relevant l'emploi de ces moyens par un acte digue de lui et de l'armee Francaise, il fit distribuer des secours aux incendies. Mais les vivres etant trop precieux pour etre donnes a des etrangers la plupart ennemis, Napoleon aima mieux leur fournir de l'argent afin qu'ils se fournissent au dehors, et il leur fit distribuer des roubles papiers. [Возвышая употребление этих мер действием, достойным его и французской армии, он приказал раздать пособия погоревшим. Но, так как съестные припасы были слишком дороги для того, чтобы давать их людям чужой земли и по большей части враждебно расположенным, Наполеон счел лучшим дать им денег, чтобы они добывали себе продовольствие на стороне; и он приказал оделять их бумажными рублями.]
В отношении дисциплины армии, беспрестанно выдавались приказы о строгих взысканиях за неисполнение долга службы и о прекращении грабежа.

Х
Но странное дело, все эти распоряжения, заботы и планы, бывшие вовсе не хуже других, издаваемых в подобных же случаях, не затрогивали сущности дела, а, как стрелки циферблата в часах, отделенного от механизма, вертелись произвольно и бесцельно, не захватывая колес.
В военном отношении, гениальный план кампании, про который Тьер говорит; que son genie n'avait jamais rien imagine de plus profond, de plus habile et de plus admirable [гений его никогда не изобретал ничего более глубокого, более искусного и более удивительного] и относительно которого Тьер, вступая в полемику с г м Феном, доказывает, что составление этого гениального плана должно быть отнесено не к 4 му, а к 15 му октября, план этот никогда не был и не мог быть исполнен, потому что ничего не имел близкого к действительности. Укрепление Кремля, для которого надо было срыть la Mosquee [мечеть] (так Наполеон назвал церковь Василия Блаженного), оказалось совершенно бесполезным. Подведение мин под Кремлем только содействовало исполнению желания императора при выходе из Москвы, чтобы Кремль был взорван, то есть чтобы был побит тот пол, о который убился ребенок. Преследование русской армии, которое так озабочивало Наполеона, представило неслыханное явление. Французские военачальники потеряли шестидесятитысячную русскую армию, и только, по словам Тьера, искусству и, кажется, тоже гениальности Мюрата удалось найти, как булавку, эту шестидесятитысячную русскую армию.
В дипломатическом отношении, все доводы Наполеона о своем великодушии и справедливости, и перед Тутолминым, и перед Яковлевым, озабоченным преимущественно приобретением шинели и повозки, оказались бесполезны: Александр не принял этих послов и не отвечал на их посольство.
В отношении юридическом, после казни мнимых поджигателей сгорела другая половина Москвы.
В отношении административном, учреждение муниципалитета не остановило грабежа и принесло только пользу некоторым лицам, участвовавшим в этом муниципалитете и, под предлогом соблюдения порядка, грабившим Москву или сохранявшим свое от грабежа.
В отношении религиозном, так легко устроенное в Египте дело посредством посещения мечети, здесь не принесло никаких результатов. Два или три священника, найденные в Москве, попробовали исполнить волю Наполеона, но одного из них по щекам прибил французский солдат во время службы, а про другого доносил следующее французский чиновник: «Le pretre, que j'avais decouvert et invite a recommencer a dire la messe, a nettoye et ferme l'eglise. Cette nuit on est venu de nouveau enfoncer les portes, casser les cadenas, dechirer les livres et commettre d'autres desordres». [«Священник, которого я нашел и пригласил начать служить обедню, вычистил и запер церковь. В ту же ночь пришли опять ломать двери и замки, рвать книги и производить другие беспорядки».]
В торговом отношении, на провозглашение трудолюбивым ремесленникам и всем крестьянам не последовало никакого ответа. Трудолюбивых ремесленников не было, а крестьяне ловили тех комиссаров, которые слишком далеко заезжали с этим провозглашением, и убивали их.
В отношении увеселений народа и войска театрами, дело точно так же не удалось. Учрежденные в Кремле и в доме Познякова театры тотчас же закрылись, потому что ограбили актрис и актеров.
Благотворительность и та не принесла желаемых результатов. Фальшивые ассигнации и нефальшивые наполняли Москву и не имели цены. Для французов, собиравших добычу, нужно было только золото. Не только фальшивые ассигнации, которые Наполеон так милостиво раздавал несчастным, не имели цены, но серебро отдавалось ниже своей стоимости за золото.
Но самое поразительное явление недействительности высших распоряжений в то время было старание Наполеона остановить грабежи и восстановить дисциплину.
Вот что доносили чины армии.
«Грабежи продолжаются в городе, несмотря на повеление прекратить их. Порядок еще не восстановлен, и нет ни одного купца, отправляющего торговлю законным образом. Только маркитанты позволяют себе продавать, да и то награбленные вещи».


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Рыцарский_роман&oldid=78059130»