Рюти, Ристо

Ристо Хейкки Рюти Risto Heikki Ryti<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Президент Финляндии
19 декабря 1940 — 4 августа 1944
Предшественник:	Кюёсти Каллио
Преемник:	Густав Маннергейм
премьер-министр Финляндии
1 декабря 1939 — 27 марта 1940
Предшественник:	Аймо Каарло Каяндер
Преемник:	Юкка Рангелль
премьер-министр Финляндии
27 марта 1940 — 19 декабря 1940
Предшественник:	Ристо Хейкки Рюти
Преемник:	Юхан Рангелл
Рождение:	3 февраля 1889(1889-02-03) Виттис, ВКФ
Смерть:	25 октября 1956(1956-10-25) (67 лет) Хельсинки, Финляндия
Награды:

Ри́сто Хе́йкки Рю́ти (фин. Risto Heikki Ryti; (3 февраля 1889, Виттис, Великое княжество Финляндское — 25 октября 1956, Хельсинки, Финляндия) — финский государственный и политический деятель, Президент Финляндии (1940—1944); премьер-министр Финляндии (1939—1940).

Биография

Весной 1906 года Ристо Рюти сдал экзамен на аттестат зрелости и в том же году поступил на юридический факультет Хельсинкского Александровского университета. Окончил университет в 1909 году.

В 1910 познакомился с самым богатым человеком Финляндии Альфредом Корделином, стал его адвокатом, а позднее другом.

В 1912 году Рюти получил степень кандидата юридических наук.

Весной 1914 он со своим другом Эриком Серлакиусом отправился изучать морское право в Оксфорд. Рюти был англофил, и в совершенстве знал английский язык. Однако учебу прервала начавшаяся мировая война. В 1914 году Рюти и Эрик Серлациус основали в Хельсинки совместную адвокатскую контору, в которую они наняли младшую сестру Эрика Герду Серлациус. Летом 1915 года Ристо и Герда обручились, а в январе следующего 1916 состоялась свадьба.

7 ноября 1917 года у Рюти и Герды на глазах их друг Альфред Корделин был убит русским матросом-большевиком. По составленному Корделином завещанию его собственность стала основой фонда культуры финского языка. Ристо Рюти исполнил завещание — создал фонд прогресса и культуры (сегодня — фонда Альфреда Корделина).

В разразившейся в 1918 году гражданской войне Рюти, по сути, не принимал участия — он был вынужден был скрываться с семьёй в контролируемом красными Хельсинки.

В 1919 году Рюти, ранее принадлежавший к младофиннам, а теперь ставший прогрессистом и убежденным республиканцем, был избран в парламент, став вторым из самых молодых депутатов. Его политический наставник и образец для подражания Каарло Юхо Стольберг был избран первым президентом Финляндской Республики. Рюти был в лагере победителей и состоял в преуспевающей партии. Его талант был сразу замечен, и он стал председателем законодательной комиссии. В период своего депутатства он пять раз был членом финансовой комиссии и дважды её председателем.

В апреле 1921 года в возрасте 32 лет Ристо Рюти был назначен министром финансов в правительстве Юхо Веннолы. В следующем правительстве Кюёсти Каллио сохранил должность.

С 1924 по 1927 Рюти был депутатом городского совета Хельсинки.

С 1925 по 1939 — председатель Банка Финляндии.

В 1927 Рюти вновь был избран в парламент, до 1929 года.

Премьер-министр, Зимняя война

В 1938 году межу СССР и Финляндией начались дипломатические переговоры (первоначально они велись в секретном режиме), где обсуждались действия в случае нападения Германии на СССР, а осенью 1939 — возможность обмена территориями, с целью отодвинуть границу от Ленинграда. К ноябрю 1939 переговоры сразу зашли в тупик, а уже 30 ноября советские войска без объявления войны перешли границу и нанесли удары по территории Финляндии. Вечером того же дня правительство Каяндера по предложению парламентской фракции СДП ушло в отставку. 1 декабря было назначено новое правительство, главой которого, по предложению Таннера стал Ристо Рюти.

С 1 декабря 1939 по 19 декабря 1940 был премьер-министром Финляндии.

Президент, война 1941—1944

C 19 декабря 1940 по 4 августа 1944 — президент Финляндии.

Во время Зимней войны Рюти, убедившись в нежелании Британии и Швеции помогать Финляндии, начал секретные переговоры с Германией (до этого Финляндия занимала скорее пробританскую позицию, особенно ввиду сильных торгово-экономических связей с Британией, однако после начала Второй мировой войны Балтийское море перешло под контроль немцев, и эти связи прервались). Несмотря на последовавшее затем 4-летнее сотрудничество с Германией, Финляндия оставалась демократическим парламентским государством. Руководство Финляндии категорически отказалось принимать у себя расовые законы, в отличие от прочих союзников Германии. Несмотря на это, полиция Финляндии выдала Германии восемь еврейских беженцев. Это вызвало скандал в правительстве, после которого подобные действия стали невозможны.

Во время советско-финской «войны-продолжения» Рюти не только не скрывал планов по реализации проекта «Великая Финляндия», но и открыто призывал уничтожить Ленинград как крупный город. 11 сентября 1941 он заявил немецкому посланнику: «Если Петербург не будет больше существовать как крупный город, то Нева была бы лучшей границей на Карельском перешейке… Ленинград надо ликвидировать как крупный город». Ожидая падение Ленинграда, он даже заготовил торжественную речь для такого случая (планировалось, что её будет читать Юхо Паасикиви), в которой говорилось следующее:

Пала впервые в истории некогда столь великолепная столица, находящаяся вблизи от наших границ. Это известие, как и ожидалось, подняло дух каждого финна… Для нас, финнов, Петербург действительно принес зло. Он являлся памятником создания русского государства, его завоевательных стремлений.

Рюти подписал в июне 1944 года секретное соглашение с Иоахимом фон Риббентропом, по которому Финляндия гарантировала Германии военную помощь и отказ от сепаратных переговоров в обмен на поставки вооружения и военных материалов. Поставки вооружений сыграли важную роль в отражении советского наступления летом 1944. Поскольку договор был секретным и подписан только президентом, финское руководство нашло легальный способ отказаться от договора: Рюти ушёл в отставку, а новый президент Густав Маннергейм, не ставивший свою подпись под договором, не считал себя связанным его условиями и заключил перемирие с СССР. По условиям перемирия (13 пункт) Финляндия обязывалась осудить как военных преступников солдат и командиров. Вскоре выяснилось более широкое толкование 13 пункта Советской стороной. СССР стремился применить эти требования к политическому руководству.

Отставка и суд

Рюти категорически отказался от возможности скрыться от судебного преследования за рубежом, считая себя невиновным, и считая важным для современников и будущих поколений объяснить происходящее.

В 1945 г. под давлением СССР и финских коммунистов Рюти был осуждён как военный преступник и приговорён к 10-летнему заключению. Одним из инициаторов процесса был А. А. Жданов, обвинявший Рюти в подготовке уничтожения Ленинграда как города и истребления его населения. В последнем слове Рюти ясно выразил мысль, что он и другие приговорённые являются лишь козлами отпущения:

Этот судебный процесс — фарс. Фактическим обвинителем в нем выступает не финское государство, а правительство одной сверхдержавы. Фактическими ответчиками выступают не те отобранные по политическим причинам лица, которые здесь обвиняются. Фактический ответчик — финский народ. И цель процесса — не столько приговорить обвиняемых к максимально суровым наказаниям, сколько то, чтобы решением финского суда объявить Финляндию агрессором в войне, а Советский Союз — миролюбивой, несправедливо пострадавшей жертвой незаконного нападения.

Оригинальный текст (фин.)  

Tämä on oikeudenkäyntifarssi. Todellinen syyttäjä siinä ei ole Suomen valtakunta, vaan erään suurvallan hallitus. Todelliset vastaajat eivät ole ne poliittisilla perusteilla noukitut henkilöt, jotka ovat täällä syytettyinä. Todellinen vastaaja on Suomen kansa. Tarkoitus oikeudenkäynnillä ei ole niinkään paljon syytettyjen henkilöiden tuomitseminen mahdollisimman korkeisiin rangaistuksiin kuin se, että suomalainen oikeus päätöksellään julistaisi Suomen hyökkääjäksi sodassa ja siten Neuvostoliiton rauha rakastavaksi, vääryyttä kärsineeksi, oikeudettoman hyökkäyksen uhriksi.

В 1949 году помилован.

Последние годы

Умер в 1956 году, похоронен с государственными почестями.

В настоящее время его заслуги в роли президента высоко оценены финским обществом: существуют улицы, носящие его имя, памятники и т. д.

Литература

• Туртола М. Ристо Рюти // Сто замечательных финнов. Калейдоскоп биографий = 100 suomalaista pienoiselämäkertaa venäjäksi / Ред. Тимо Вихавайнен (Timo Vihavainen); пер. с финск. И. М. Соломеща. — Хельсинки: Общество финской литературы (Suomalaisen Kirjallisuuden Seura), 2004. — 814 с. — ISBN 951-746-522-X.. — [www.kansallisbiografia.fi/pdf/kb_ru.pdf Электронная версия книги на сайте Финского биографического общества]. — [www.webcitation.org/6D0LhuAVV Архивировано] из первоисточника 18 декабря 2012. Проверено 27 декабря 2012.
• Барышников Н. И. = Блокада Ленинграда и Финляндия. 1941-1945. — СПб., Хельсинки, 2002.
• Kyösti Skyttä. = Ei muuta kunnia. Risto Rytin kijanjouksu 1939-1945. — Jyväskylä: Gummerus, Kirjayhtymä, 1989. — ISBN ISBN 951-26-3318-3.
• Sakari Virkkunen. = Rytti. Myrskyajan presidentti. — 1985.
• Juhani Suomi. = Kohtalona yksinaisyys. — 1989.
• Martti Turtola. Risto Heikki Ryti // = Tasavallan presidentit 3. — 1993.
• Martti Turtola. = RistoRyti - elämä isänmaan puolesta. — 1994.

Ссылки

• [www.yle.fi/elavaarkisto/?s=s&g=1&ag=6&t=247 Risto Ryti — sotavuosien presidentti] Юлейсрадио  (фин.)
• [www.yle.fi/suuretsuomalaiset/finalistit/index.php?top100_id=6&nominee_id=0&page=2 Suuret suomalaiset: Ристо Рюти]  (фин.)

Отрывок, характеризующий Рюти, Ристо

– Весьма может быть, что театр войны так приблизится к нам…
– Ха ха ха! Театр войны! – сказал князь. – Я говорил и говорю, что театр войны есть Польша, и дальше Немана никогда не проникнет неприятель.
Десаль с удивлением посмотрел на князя, говорившего о Немане, когда неприятель был уже у Днепра; но княжна Марья, забывшая географическое положение Немана, думала, что то, что ее отец говорит, правда.
– При ростепели снегов потонут в болотах Польши. Они только могут не видеть, – проговорил князь, видимо, думая о кампании 1807 го года, бывшей, как казалось, так недавно. – Бенигсен должен был раньше вступить в Пруссию, дело приняло бы другой оборот…
– Но, князь, – робко сказал Десаль, – в письме говорится о Витебске…
– А, в письме, да… – недовольно проговорил князь, – да… да… – Лицо его приняло вдруг мрачное выражение. Он помолчал. – Да, он пишет, французы разбиты, при какой это реке?
Десаль опустил глаза.
– Князь ничего про это не пишет, – тихо сказал он.
– А разве не пишет? Ну, я сам не выдумал же. – Все долго молчали.
– Да… да… Ну, Михайла Иваныч, – вдруг сказал он, приподняв голову и указывая на план постройки, – расскажи, как ты это хочешь переделать…
Михаил Иваныч подошел к плану, и князь, поговорив с ним о плане новой постройки, сердито взглянув на княжну Марью и Десаля, ушел к себе.
Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля, устремленный на ее отца, заметила его молчание и была поражена тем, что отец забыл письмо сына на столе в гостиной; но она боялась не только говорить и расспрашивать Десаля о причине его смущения и молчания, но боялась и думать об этом.
Ввечеру Михаил Иваныч, присланный от князя, пришел к княжне Марье за письмом князя Андрея, которое забыто было в гостиной. Княжна Марья подала письмо. Хотя ей это и неприятно было, она позволила себе спросить у Михаила Иваныча, что делает ее отец.
– Всё хлопочут, – с почтительно насмешливой улыбкой, которая заставила побледнеть княжну Марью, сказал Михаил Иваныч. – Очень беспокоятся насчет нового корпуса. Читали немножко, а теперь, – понизив голос, сказал Михаил Иваныч, – у бюра, должно, завещанием занялись. (В последнее время одно из любимых занятий князя было занятие над бумагами, которые должны были остаться после его смерти и которые он называл завещанием.)
– А Алпатыча посылают в Смоленск? – спросила княжна Марья.
– Как же с, уж он давно ждет.


Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в очках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в далеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги (ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю после его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.