Рябцев, Константин Иванович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Константин Иванович Рябцев
Дата рождения

14 (26) марта 1879(1879-03-26)

Место рождения

Гусь-Парахино (Касимовский уезд, Рязанская губерния)

Дата смерти

29 июля 1919(1919-07-29) (40 лет)

Место смерти

Харьков

Принадлежность

Российская империя Российская империя

Род войск

пехота

Годы службы

19001919

Звание

<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение

Сражения/войны
Награды и премии
Связи

А. И. Верховский

Константи́н Ива́нович Ря́бцев (Рябцо́в; 14 (26) мая 187929 июля 1919, Харьков) — русский военачальник, полковник русской армии (1917), правый эсер. В октябре 1917 года — командующий войсками Московского округа и участник сопротивления вооружённому восстанию большевиков в Москве.





Биография

Константин Рябцев родился в селе Гусь-Парахино Касимовского уезда Рязанской губернии[1]. Из семьи священника[2].

Учился в Рязанской духовной семинарии, однако по истечении 3 лет учёбы был уволен по прошению, не закончив её (окончил 4 класса).

В 1900 году в 21 год поступил на на военную службу — 18 августа вступил вольноопределяющимся во 2-й Закаспийский стрелковый батальон Туркестанского 17-й стрелкового полка.

В 1901 году поступил в Тифлисское пехотное юнкерское училище. С 1901 года курс обучения длился три года вместо прежних двух. В 1904 году окончил училище. Выпущен подпоручиком (ст. 09.08.1904) в 121-й пехотный Пензенский полк.

Участвовал в русско-японской войне (1904—1905). Во время русско-японской войны Пензенский полк участвовал в сражениях под Юшулином, при Кангуалине, Ляояном и на реке Шахэ, потеряв при атаке Лесной сопки 10 офицеров и 594 нижних чинов, а во время Мукденского сражения полк, находясь в составе 2-й армии, был двинут 23 февраля 1905 года в деревню Мадяпу на смену 33-го пехотного Елецкого полка и в течение двух дней выдерживал стремительный натиск японцев. При отступлении армии к Телину 2, 3 и 4-й батальоны Пензенского полка были окружены японцами у Императорской рощи и деревни Сахэдзы и, понеся громадные потери (22 офицера и 1359 нижних чинов), штыками пробились на юг. За доблестное участие в войне с Японией Пензенскому полку был пожалован «поход за военное отличие».

С 1907 года — поручик (ст. 10.08.1907). С 1911 — штабс-капитан (ст. 10.08.1911).

В 1912 году окончил Императорскую Николаевскую военную академию (по 1-му разряду) в Санкт-Петербурге. По выпуске из академии приказом по генштабу № 27 за 1913 прикомандирован к своему (121-му пех.) полку для командования ротой.

Увлекался литературной деятельностью. Под псевдонимами «К. И.» и «К. И. Киров» сотрудничал в ряде издательств, в том числе в харьковской газете «Утро», в газетах «Вестник X армии», «Военно-исторический вестник», в журнале В. Г. Черткова «Голос Толстого и Единение».

Первая мировая война

В первые годы 1-й мировой войны служил в штабах 1-й и 10-й армий. С начала мировой войны состоял в штабе 10-й армии Северо-Западного фронта корпуса Ф. В. Сиверса.

В октябре 1914 года, когда Сиверс был назначен командующим 10-й армией, Рябцев был переведён им в штаб этой армии. Помощник ст. адъютанта отделения ген-кварт. штаба 10-й армии (с 16.01.1915). Капитан (12.1914; ст. 10.08.1913).

В конце января 1915 года Рябцев был прикомандирован к штабу III Сибирского корпуса генерала Е. А. Радкевича. В феврале 1915 года в период Августовской операции Рябцев принимал участие в руководстве действиями III корпуса. Военные историки отмечают особую роль III Сибирского корпуса, который не дал продвинуться многократно превосходившему его противнику. По окончании операции генерал Радкевич представил Рябцева к награждению Георгиевским оружием[3] (представление было отклонено).

1916 год — и.д. штаб-офицера для поручений отдела ген. кварт. штаба 10-й армии (назначен между 01.01. и 01.03.1916). Подполковник (пр. 1916; ст. 06.12.1915).

На 3 января 1917 года Константин Рябцев числился как офицер для поручений отделения ген-кварт. штаба 10-й армии.

С февраля 1917 года — начальник штаба 31-й пехотной дивизии.

Революционный 1917 год

По ходатайству командующего Московским военным округом Александра Верховского 27 июля (9 августа) Константин Рябцев был назначен к нему начальником штаба округа.

Ровно через месяц, 27 августа (9 сентября), Керенский распустил кабинет министров и отстранил генерала Корнилова от должности Верховного Главнокомандующего, потребовал отмены движения на Петроград конного корпуса и назначил сам себя Верховным главнокомандующим. Генерал Корнилов такой приказ выполнять отказался. После этого Керенский открыто объявил генерала Корнилова «мятежником». Началось Корниловское выступление. В этом противостоянии Рябцев вместе с Верховским выступили на стороне Временного правительства и Керенского. В дни корниловского выступления именно Рябцев, по свидетельству Антона Деникина, первым донёс о «калединском мятеже».

17 октября Керенский в разговоре с донской депутацией признал эпизод с калединским мятежом «тяжелым и печальным недоразумением, которое было следствием панического состояния умов на юге». Это не совсем верно: паника имела место главным образом на севере; её создали своими заявлениями Авксентьев, Либер, Руднев (Московский городской голова), Верховский, Рябцев (помощник команд, войск. Московс. округа) и многие другие. Официальной реабилитации, однако, так и не последовало, и атаман, объявленный мятежником, к соблазну страны два месяца уже правил в таком почетном звании областью и войском.[4]

30 августа (12 сентября) Керенский назначил командующего войсками Московского ВО полковника Александра Верховского военным министром Временного правительства. После этого 2(15) сентября Рябцев был назначен командующим войсками Московского военного округа с производством в полковники.

В сентябре Верховский провёл частичную демобилизацию, старался повысить боеспособность разваливавшейся армии. Так в Московской губернии по приказу Рябцева было расформировано 18 «наиболее разложившихся» запасных полков[5].

Октябрьское восстание

В Москве, становление Советской власти происходило сложнее, чем в Петрограде. Руководство московских большевиков занимало более осторожную, чем ЦК партии, позицию: в частности, ещё накануне решающих событий в Петрограде оно выступало против вооруженного захвата власти. В Москве Совет рабочих депутатов не был объединён с Советом солдатских депутатов, и если первый находился под влиянием большевиков, то во втором были сильны симпатии в отношении умеренных социалистических партий. Кроме того, Московская дума инициативно попыталась объединить силы противников большевистского переворота.

Известие о решающих событиях в Петрограде московские большевики получили в полдень 25 октября, и в тот же день был создан партийный орган по руководству восстанием — Боевой центр, а затем на объединённом пленуме московских Советов — Военно-революционный комитет (ВРК). Согласно приказу № 1 ВРК, части московского гарнизона приводились в боевую готовность и должны были исполнять только исходящие от ВРК распоряжения. Одновременно, 25 октября, Московская городская дума избрала Комитет общественной безопасности, которым руководили городской голова эсер Вадим Руднев и командующий войсками Московского военного округа полковник Константин Рябцев. Комитет выступал с позиции защиты Временного правительства, но мог опираться главным образом только на офицеров и юнкеров.

Овладев в Петрограде Петропавловской крепостью без боя, большевики в Москве ставили целью захватить Кремль. В ночь на 26 октября ВРК вызвал в Кремль роты 193-го запасного полка. Полк был намечен штабом военного округа к расформированию, но солдаты не подчинились этому распоряжению[6]. Грузовики с рабочими прибыли рано утром 26 октября. На усиление караула 56-го запасного полка, находившегося в Кремле, двинули только две роты 193-го полка. В это время юнкера заняли Манеж и кольцом окружили Кремль. Находившиеся в Кремле лишены были какой бы то ни было связи с внешним миром, с гарнизоном и районами.

Вместо немедленного призыва к выступлению ВРК начал с Рябцевым переговоры, причем для участия в них представители ВРК приехали на территорию осажденного юнкерами Кремля. ВРК настаивал на том, чтобы юнкера сняли наружную охрану Кремля. Рябцев требовал, чтобы солдаты 193-го полка покинули Кремль и чтобы внутренняя охрана последнего была усилена юнкерами, то есть добивался полного овладения Кремлем. Представители ВРК дали согласие на увод рот 193-го полка, но потребовали оставления 56-го полка.

Участник тех событий юнкер В. С. Арсеньев вспоминал: «Ночью подполковник Рябцев объезжал посты в коляске, запряженной парой серых, и громко здоровался с укрытыми и спрятанными людьми на постах; как мы говорили, это была явная провокация, ибо немедленно эти места начинали обстреливаться со стен Кремля.»[7].

27 октября утром солдаты 193-го полка покинули Кремль, гарнизон последнего ослаб, а ушедшие перед этим юнкера снова стеной окружили Кремль. Солдаты 56-го полка оказались одинокими перед вооруженной силой нескольких рот юнкеров, и командующий броневой ротой 6-й школы прапорщиков потребовал от солдат 56-го полка сдачи оружия. Предоставленные самим себе, солдаты стали разоружаться. Сданы были винтовки и 40 пулеметов. Тогда в Кремль вошли две роты юнкеров. Когда солдаты увидели, что вошли только две роты, они сделали попытку снова овладеть оружием. Это не удалось. Безоружные, они подверглись обстрелу из пулеметов в упор.

Рябцев находился весь день в колебаниях, поскольку стремился решить конфликт мирно. Он не вызвал из Калуги полки, готовые прийти на помощь. При этом юнкера на митингах требовали отставки Рябцева; предложили командование округом генералу А. А. Брусилову (ст.), но тот отказался.

К вечеру Рябцев освободился от большевистского полуплена в Кремле и в 6 часов вечера 27 октября объявил город на военном положении. Он предъявил ультиматум об упразднении ВРК, немедленном выводе из Кремля 56-го полка и возврате вывезенного из Кремля оружия (фактически из Кремля было вывезено очень немного винтовок). Срок ультиматума — 15 минут; по истечении его, в случае неполучения ответа к сроку,  — артиллерийский обстрел. ВРК ответил на это призывом к рабочим объявить всеобщую забастовку и выступить на борьбу за власть советов.

ВРК временно отступил и перенёс центр тяжести мобилизации сил и боёв на территорию районов Москвы. Между тем штаб МВО укрепился в Кремле и на прилегающей территории. Юнкера не только овладели Кремлем (произведя расстрел части разоруженных солдат 56-го полка), но создали себе опорные пункты во всем ближайшем районе[8].

…в Москве 1917 года Октябрь сражался с Февралём. Белой была Россия Февраля и Реставрации одновременно. Белой была поэтому Москва Арбата, где примирились два начала — интеллигентское и элитарно-военное, до Февраля непримиримые. Городской голова Руднев и полковник Рябцев олицетворяли этот союз. При том, что оба были дети Февраля, эсеры разного оттенка. Незаконной силе противостояла псевдозаконная в отсутствие законной, которую они свалили вместе. Военная элита несуществующей законной власти поставила на меньшее из зол.
Рахматуллин Рустам, «Новый Мир» 2001[9]

11 ноября КОБ и ВРК при посредничестве московского бюро Викжеля договорились о временном перемирии. Оно было заключено на 24 часа и началось с 12 часов ночи на 12 ноября. Обеими сторонами был принят ряд условий, по одному из которых все войска должны быть разведены по своим частям и поступить в распоряжение Рябцева.

Однако сутки спустя в 12 часов ночи на 13 ноября ВРК не стал продолжать перемирие. 13 ноября «красные» заняли кадетские корпуса. К вечеру белая гвардия отступила к Кремлю.

14 ноября красные начали артиллерийский обстрел Кремля. 15 ноября председатель КОБ Руднев обратился к ВРК с просьбой прекратить боевые действия и сообщить условия перемирия. В 5 часов вечера было заключено новое перемирие на условиях ВРК. Главным условием было роспуск КОБ и передача оружия и расформирование Белой гвардии. В юнкерских училищах сохраняется лишь то оружие, которое необходимо для обучения. Все остальное оружие юнкерами возвращается. Оружие могли сохранить только офицеры. ВРК гарантировал всем свободу и неприкосновенность личности[10].

2 (15) ноября, на восьмой день противостояния, полковник Рябцев отдал приказ войскам округа о прекращении военных действий. Он сдал большевикам Александровское училище, где находился штаб Московского военного округа. По договору с ВРК антибольшевистские силы отпускали пленных и разоружались (кроме офицеров). Им гарантировалась свобода и личная безопасность. В ночь на 3 (16) ноября Кремль был захвачен большевиками. Константин Иванович Рябцев был смещён с должности Военно-революционным комитетом.

Через неделю после этого он был арестован в городе Шуя и помещён в Таганскую тюрьму. Освобожден после трёхнедельного заключения (вероятно по хлопотам жены).

На Украине

С 14 июня 1918 года постановлением ВЦИК РСФСР представители меньшевиков, также как и правых эсеров, были исключены из состава ВЦИК и Советов всех уровней. Удаление меньшевиков из Советов, лишение их органов печати и аресты ослабили возможности влияния.

В сентябре 1918 года Рябцев уехал в Харьков, где находилась его семья. Сотрудничал в различных изданиях, был председателем Плехановского клуба, корреспондентом журнала «Голос Толстого и Единение», издаваемого В. Г. Чертковым.

В конце июня 1919 года, с занятием Харькова Добровольческой армией, был арестован. Обвинялся в противодействии корниловскому выступлению и сдаче Москвы большевикам. Убит «при попытке к бегству». Похоронен в Харькове на Иоанно-Усекновенском кладбище (кладбище снесено в годы Советской власти).

Александр Верховский упомянул о гибели Рябцева в своих мемуарах:

Спустя некоторое время Нечкин привез новую тяжелую весть: погиб Рябцев.
— Быть не может! — воскликнул я. — Ведь после поражения во время московского восстания Рябцев решил уклониться от борьбы и стоять в стороне…
И я вспомнил свой последний разговор с Рябцевым. Передо мной встали его милые, серые глаза — глаза мечтателя, горевшего душой за судьбы страждущего человечества, которое он так хотел видеть счастливым и свободным. Я вспомнил о беседах с ним, когда Рябцев горячо говорил о великих идеалах гуманизма, которые наконец восторжествуют на нашей родной земле. И вот Рябцев погиб…
— Кто вам сообщил об этом? — спросил я.
Оказывается, Нечкин встречался с человеком, лично видевшим похороны Рябцева. Рябцев уехал на юг и стал работать в одном из городов Украины в меньшевистской газете, проповедовавшей нейтралитет. В город вошли белые и немедленно арестовали Рябцева. Ему поставили в вину, что он недостаточно энергично боролся с большевиками, будучи командующим войсками в дни Октябрьского восстания в Москве, и в то же время проявил слишком большую энергию как начальник штаба округа в августе против корниловского выступления. Они повели его в тюрьму и по дороге «при попытке к бегству» убили…[11]

Оценки современников

А. И. Солженицын в романе «Красное колесо» приводит нелицеприятное высказывание П. Н. Милюкова о Рябцеве: «неврастеник, не способный распоряжаться; страшно боялся сделать шаг, за который его потом привлечет к ответственности рев. демократия.»[12].

Напишите отзыв о статье "Рябцев, Константин Иванович"

Литература

  • А. И. Верховский, «На трудном перевале», М., 1959.
  • Журавская И. Л. — Полковник К. И. Рябцев. Страницы биографии. Журнал «Отечественная история». 1998. № 4. стр. 66-74.

Примечания

  1. ныне Уляхинское сельское поселение, Гусь-Хрустальный район Владимирской области
  2. * [www.grwar.ru/persons/persons.html?id=1862 Рябцев, Константин Иванович] на сайте «[www.grwar.ru/ Русская армия в Великой войне]»
  3. И. Л. Журавская. Полковник К. И. Рябцев. Страницы биографии. Отечественная история, Выпуски 4-5/ Наука, 1998
  4. [militera.lib.ru/memo/russian/denikin_ai2/2_09.html А. И. Деникин, Очерки русской смуты. — Париж, 1921.]
  5. [www.rozanov-lib.ru/presentations/red_age/html/chronika_1917.html Красный век, 1917]
  6. И. И. Минц, История Великого Октября, [1917-1967]: Триумфальное шествие Советской власти
  7. [his95.narod.ru/doc02/534.htm Из воспоминания юнкера В. С. Арсеньева Александровского училища об октябрьских днях 1917 года в Москве.]
  8. [scepsis.ru/library/id_1987.html О. Н. Чаадаева, Октябрьское восстание в Москве]
  9. [magazines.russ.ru/novyi_mi/2001/2/rachmat-pr.html Рахматуллин Рустам, «Новый Мир» 2001, № 2]
  10. [lib.ru/MEMUARY/WLADIMIROWA/god.txt Вера Владимирова. Год службы социалистов капиталистам.]
  11. militera.lib.ru/memo/russian/verhovsky_ai/15.html А. И. Верховский, «На трудном перевале»
  12. [www.e-reading.org.ua/bookreader.php/88733/Solzhenicyn_-_Krasnoe_koleso._Uzly_V_-XX_Na_obryve_povestvovaniya.html А. И. Солженицын, «Красное колесо»]

Ссылки

  • [www.history-ryazan.ru/node/7028 Династия священнослужителей Рябцевых Рязанской губернии]
  • [www.dk1868.ru/history/NESTER.htm М. А. Нестерович-Берг — В борьбе с большевиками]
  • [www.dk1868.ru/history/TRESKIN.htm Л. Н. Трескин — Московское выступление большевиков в 1917 году]
  • [www.grwar.ru/persons/persons.html?id=1862 Рябцев, Константин Иванович] на сайте «[www.grwar.ru/ Русская армия в Великой войне]»

Отрывок, характеризующий Рябцев, Константин Иванович

Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего полным огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч.
– Алпатыч! – вдруг окликнул старика чей то знакомый голос.
– Батюшка, ваше сиятельство, – отвечал Алпатыч, мгновенно узнав голос своего молодого князя.
Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за толпой и смотрел на Алпатыча.
– Ты как здесь? – спросил он.
– Ваше… ваше сиятельство, – проговорил Алпатыч и зарыдал… – Ваше, ваше… или уж пропали мы? Отец…
– Как ты здесь? – повторил князь Андрей.
Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу бледное и изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был послан и как насилу мог уехать.
– Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? – спросил он опять.
Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:
«Смоленск сдают, – писал он, – Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж».
Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.
– Вы полковник? – кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. – В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, – кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, – место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.
Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал, обращаясь к Алпатычу:
– Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и ехать в Лысые Горы.
– Я, князь, только потому говорю, – сказал Берг, узнав князя Андрея, – что я должен исполнять приказания, потому что я всегда точно исполняю… Вы меня, пожалуйста, извините, – в чем то оправдывался Берг.
Что то затрещало в огне. Огонь притих на мгновенье; черные клубы дыма повалили из под крыши. Еще страшно затрещало что то в огне, и завалилось что то огромное.
– Урруру! – вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепешек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара.
Человек во фризовой шинели, подняв кверху руку, кричал:
– Важно! пошла драть! Ребята, важно!..
– Это сам хозяин, – послышались голоса.
– Так, так, – сказал князь Андрей, обращаясь к Алпатычу, – все передай, как я тебе говорил. – И, ни слова не отвечая Бергу, замолкшему подле него, тронул лошадь и поехал в переулок.


От Смоленска войска продолжали отступать. Неприятель шел вслед за ними. 10 го августа полк, которым командовал князь Андрей, проходил по большой дороге, мимо проспекта, ведущего в Лысые Горы. Жара и засуха стояли более трех недель. Каждый день по небу ходили курчавые облака, изредка заслоняя солнце; но к вечеру опять расчищало, и солнце садилось в буровато красную мглу. Только сильная роса ночью освежала землю. Остававшиеся на корню хлеба сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина ревела от голода, не находя корма по сожженным солнцем лугам. Только по ночам и в лесах пока еще держалась роса, была прохлада. Но по дороге, по большой дороге, по которой шли войска, даже и ночью, даже и по лесам, не было этой прохлады. Роса не заметна была на песочной пыли дороги, встолченной больше чем на четверть аршина. Как только рассветало, начиналось движение. Обозы, артиллерия беззвучно шли по ступицу, а пехота по щиколку в мягкой, душной, не остывшей за ночь, жаркой пыли. Одна часть этой песочной пыли месилась ногами и колесами, другая поднималась и стояла облаком над войском, влипая в глаза, в волоса, в уши, в ноздри и, главное, в легкие людям и животным, двигавшимся по этой дороге. Чем выше поднималось солнце, тем выше поднималось облако пыли, и сквозь эту тонкую, жаркую пыль на солнце, не закрытое облаками, можно было смотреть простым глазом. Солнце представлялось большим багровым шаром. Ветра не было, и люди задыхались в этой неподвижной атмосфере. Люди шли, обвязавши носы и рты платками. Приходя к деревне, все бросалось к колодцам. Дрались за воду и выпивали ее до грязи.