Р-10

Р-10
Описание
Назначение	Многоцелевой
Экипаж, чел.	2
Первый полёт	июнь 1936
Начало эксплуатации	1937
Производитель
Размеры
Длина	9,40 м
Размах крыла	12,20 м
Высота
Площадь крыла	26,8 м²
Масса
Пустой	2135
Снаряжённый	2875 кг
Макс. взлётная	3200 кг в перегруз
Силовая установка
Двигатель	ПД М-25В
Тяга (мощность)	730 л.с.
Характеристики
Макс. скорость	370 км/ч (v=2.8)
Боевой радиус	— км
Дальность полёта	1300 км
Практический потолок	7000 м
Скороподъёмность
Вооружение
Пулемётное вооружение	2х7,62 мм ШКАС синхронные 1х7,62мм ШКАС на турели
Кол-во точек подвески	6
Подвесное вооружение	300 кг бомб (400 кг в перегруз)

Р-10 (ХАИ-5) — советский многоцелевой одномоторный самолёт-разведчик, лёгкий бомбардировщик и штурмовик, созданный в Харьковском авиационном институте под руководством И. Г. Немана в 1936 году. После ареста Немана в 1938 году доводкой машины занимался А. А. Дубровин. С 1936 по 1940 годы в большой серии выпущено 493 машины. Производился в Харькове и в Саратове (с 1937 г.), где для его серийного выпуска был задействован завод сельскохозяйственного машиностроения «Саркомбайн», ставший с этого времени авиазаводом. Принимал участие во всех вооружённых операциях РККА конца 1930-х и начала 1940-х годов начиная с Халхин-Гола летом 1939 г. В 1940-м в производстве его сменил Су-2. До 60 единиц Р-10 было передано в Аэрофлот, где они эксплуатировалось под маркой ПС-5. Принимал участие в Великой Отечественной войне до 1944 года (со второй половины — в большей степени как учебный).

История разработки

Разработка ХАИ-5 была начата в январе 1934 года. Конструкторское бюро уже имело в активе создание первого в СССР пассажирского самолёта с убираемым шасси — ХАИ-1. Техническое задание, выданное НИИ ВВС, предусматривало разработку самолёта под двигатель М-22 мощностью 480 л. с. с возможностью дальнейшей замены на импортный Wright Cyclone SGR-1820 F3 мощностью 712 л. с. С мотором М-22 нужно было достичь максимальной скорости 320—340 км/ч и иметь потолок в 7800 м. Вооружённый двумя пулемётными установками, самолёт должен был нести бомбовую нагрузку от 200 до 500 кг при дальности полёта в 800—1200 км.

4 марта 1936 года И. Г. Неман получил срочное задание заместителя начальника ГУАП А. Н. Туполева доработать проект самолёта ХАИ-5 под двигатель М-25 (лицензионная версия двигателя Wright Cyclone SGR-1820, освоенная советской промышленностью).

Первые рулёжки и подлёты на опытном самолёте были начаты в июне 1936 года, в конце июня летчик-испытатель Б. Н. Кудрин поднял машину в воздух. Машина была «сырая», и в процессе испытаний продолжались доделки и доработки. Вскоре ХАИ-5 перегнали в Москву на Щёлковский аэродром НИИ ВВС, где с 29 августа по 24 октября 1936 года состоялись его государственные испытания.

При взлётном весе 2515 кг самолёт, оснащённый «оригинальной версией» М-25 американской сборки и винтом фиксированного шага, развивал скорость 388 км/ч на высоте 2500 метров и достигал расчётной максимальной дальносиь в 1450 км.

В заключении, подписанном начальником ВВС РККА Я. И. Алкснисом 2 ноября 1936 года говорилось: «ввиду явного преимущества самолёта ХАИ-5, в сравнении с находящимися на вооружении ВВС РККА разведчиками, войти в ходатайство перед НКОП о внедрении его в серийное производство… под обозначением Р-10».

По требованию военных был добавлен ещё один ШКАС и внесены изменения в состав специального оборудования.

Ещё до этого 1 ГУ НКОП 23 сентября 1936 года дало распоряжение о запуске на заводе № 135 в производство с учётом устранения выявленных дефектов трёх головных самолётов Р-10 и десяти машин первой опытной серии. Срок выхода на аэродром головных машин, предназначенных для проведения войсковых испытаний, наметили на март-апрель 1937 года.

В процессе производства проводились доработки и устранения выявленных дефектов и недостатков. Первый из головных самолётов удалось выкатить из сборочного цеха к 1 мая 1937 года.

Опытная эксплуатация

В сентябре 1937 г. три головных Р-10 с двигателями М-25А, снабжёнными винтами фиксированного шага АВ-1, передали на войсковые испытания в 20-ю отдельную разведывательную авиаэскадрилью 43-й авиационной бригады Харьковского военного округа. Военные лётчики отметили, что самолёт Р-10 обладал высокой скоростью, простотой в управлении, устойчивостью в полёте. Машина отличалась маневренностью и охотно выполняла все фигуры высшего пилотажа. Среди недостатков отмечалось, что двигатель М-25 в жаркое время суток сильно перегревался, что заставляло летать на самолёте рано утром или вечером. В процессе опытной эксплуатации было выявлено свыше 100 различных производственных дефектов. По требованию ВВС начиная с самолётов опытной серии в фюзеляже за сиденьем лётчика дополнительно устанавливался заголовный бензобак ёмкостью 164 л. В последующих серийных машинах Р-10 устанавливались элероны и рули с каркасом из дюралевых труб, обшитых тканью. Затем применили двухлопастный металлический винт изменяемого в полёте шага ВИШ-6, хвостовое оперение — из дюралевых труб (вместо цельнодеревянного), сварные топливные баки заменили на клёпаные, устанавливался новый выхлопной коллектор. 24 декабря 1937 года во время одного из заводских сдаточных полётов произошла катастрофа. Погибли летчик-испытатель И. П. Бурылин и начальник заводской летно-испытательной станции. Итогом «расследования» стал арест в апреле 1938 года ряда инженеров конструкторского бюро со стандартным для того времени обвинением во вредительстве. 11 декабря 1938 года арестовали и главного конструктора И. Г. Немана, который получил пятнадцать лет лагерей «за организацию вредительства на заводе и как агент зарубежной разведки». Но поскольку это был уже не 1937 год, то вместо лагерей он попал в ОКБ-29 НКВД СССР, и 19 июля 1941 года был освобождён со снятием всех судимостей.

В конце апреля 1939 года все конструкторские работы по Р-10 свернули, а на заводе № 135 начали производить ББ-1 (Су-2).

Серийное производство

Параллельно с развёртыванием производства на харьковском авиазаводе № 135 23 июля 1937 вышло постановление правительства о развёртывании серийного производства Р-10 на заводе сельскохозяйственного машиностроения «Саркомбайн» в городе Саратов. При принятии этого решения руководствовались в том числе и тем, что машина имела цельнодеревянную конструкцию.

В 1937 году завод № 135 построил 26 Р-10 с двигателями М-25А и турелью МВ-2.

При испытаниях первых серийных машин в сравнении с опытным выяснилось, что изменения на первых сериях самолёта привели к увеличению его полётного веса на 163,5 кг. Ухудшились лётно-технические характеристики, максимальная скорость самолёта уменьшилась до 360 км/ч на высоте 2900 м. Так же был выявлен ряд дефектов: опасных для полётов — 8, снижающих безопасность самолёта — 6, затрудняющих эксплуатацию — 84. В итоге, в августе 1938 года приёмку машин Р-10 военные приостановили до устранения обнаруженных недостатков.

В связи с остановкой военной приёмки за 1938 год собрали только 100 самолётов. Работа по устранению дефектов закончилась в апреле 1939-го, после чего производство возобновили. В серии были введена бронеспинка летчика и протектированные баки. Пошедший в 1939 году в серию Р-10 с двигателем М-25В имел скорость у земли 342 км/ч, а на высоте 5000 м — 379 км/ч.

Самолёт Р-10 М-25В строился на заводе № 135 до конца сентября 1939 года. Всего было сделано 230 самолётов. Из них в ВВС передали 205 самолётов, а в авиацию ВМФ — 21.

На заводе в Саратове первые 10 машин собрали из харьковских комплектов в начале 1938 года.

До прекращения производства самолётов этого типа в начале 1940 года завод выпустил 135 серийных машин. Всего авиазаводы Харькова и Саратова сдали 493 серийных Р-10 с двигателями М-25А и М-25В.

Схема и конструкция самолёта

Двухместный свободнонесущий моноплан с убирающимися шасси. Конструкция — цельнодеревянная, как у ХАИ-1 . Фюзеляж — фанерный монокок, центроплан составляет с ним одно целое. Крыло — двухлонжеронное с фанерной обшивкой толщиной 2,0-1,5 мм. Такой же конструкции и оперение. Все поверхности оклеены полотном на аэролаке. Шасси — одностоечное, убираемое в центроплан в направлении оси самолёта, а хвостовое колесо — в фюзеляж.

Вооружение

Два пулемёта ШКАС синхронных и один пулемёт ШКАС на турели МВ-3 (И. В. Веневидова и Г. М. Можаровского), бомб — до 300 кг (6 ФАБ-50) внутри фюзеляжа, 400 кг — в перегруз. Самолёты разведчики оборудовались фотоаппаратурой.

В ВВС РККА

Первые самолёты поступили в 43-ю авиационную бригаду Харьковского военного округа. Первыми в конце 1937 года новые самолёты-разведчики освоили лётчики 20-й ОРАЭ. В 1938 году на Р-10 перевооружили ещё одну эскадрилью бригады — 24-ю ОРАЭ.

В апреле 1938 года 20-я ОРАЭ (18 машин) перелетела для участия в первомайском параде. Парад должен был открывать на Р-10 заместитель начальника ВВС РККА Я. В. Смушкевич. Но на одной из тренировок из-за технической неисправности его самолёт потерпел аварию (Смушкевич получил тяжёлые травмы), и участие Р-10 в параде было отменено.

Во время Хасанских боёв во 2-м штурмовом авиаполку имелось в наличии 18 Р-10, но сведений об их применении нет.

Во время боёв на Халхин-Голе летом 1939 года Р-10 входили в состав 1-й армейской группы комбрига А. И. Гусева. Самолёты доставлялись к месту боевых действий по железной дороге. Собирались Р-10 в пустынном районе Тамцак-Булак специально прибывшими из Харькова бригадами заводских сборщиков.

В Польской кампании РККА применение Р-10 носило ограниченный характер — они осуществляли разведку и связь наземных войск. В 1939—1940 гг. несколько полков Р-10 привлекалось к боевым действиям в Зимней войне с Финляндией. По итогам Зимней войны Р-10 были признаны устаревшими и стали в больших количествах передаваться в авиационные училища и лётные школы, где их использовали для обучения и перехода на более современные Су-2 и Як-2/4.

На 22 июня 1941 года в строевых авиационных частях, расположенных на территории приграничных и внутренних военных округов Европейской части СССР, имелось до 180 боеспособных самолётов Р-10, входивших в состав ВВС общевойсковых армий и корпусных авиаэскадрилий войсковой авиации (ОРАЭ). Значительной число их было уничтожено в первые дни войны. Оставшиеся и переброшенные из внутренних округов находились в войсках до 1944 года, из них дольше всего (до 1943 г.) пришлось повоевать Р-10 морской авиации.

В Гражданском воздушном флоте

В 1940 году до 60 единиц Р-10 было передано в Аэрофлот, где они эксплуатировались под маркой ПС-5. Полётная масса — 2880 кг (без перегрузки) — была сохранена, в фюзеляже оборудованы три пассажирских места.

Модификации

• ХАИ-52 (ХАИ-51) — ХАИ-5, доработанный под двигатель М-62 в 800 л. с., потом — под М-63 в 900 л. с. (взлётные мощности — 830 л. с. и 930 л. с.). Имел более мощное вооружение: 7 пулемётов ШКАС (3500 патронов) и 400 кг бомб. Его конструктивная особенность — полки лонжеронов крыла были выполнены из дюралюминия с приклёпанной фанерной накладкой, к которой приклеивалась фанерная обшивка. Самолёт строился в 1939 году небольшой серией.

Литература

• Шавров, В. Б. [www.eroplan.boom.ru/shavrov/sh_cont.htm История конструкций самолётов в СССР до 1938 г]. — 3-е. — М.: Машиностроение, 1985. — 752 с.
• Шавров, В. Б. История конструкций самолётов в СССР 1938—1950 гг. — М.: Машиностроение, 1988. — 568 с. — 20 000 экз. — ISBN 5-217-00477-0.

Ссылки

• [www.airwar.ru/enc/spyww2/r10.html Р-10 на сайте AirWar.ru]

[www.airwar.ru/enc/spyww2/r10.html Р-10 на сайте AirWar.ru]

Отрывок, характеризующий Р-10

– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.