Конквест, Роберт

Роберт Конквест
англ. Robert Conquest
Род деятельности:	историк
Место рождения:	Молверн, Вустершир, Великобритания
Гражданство:	Великобритания Великобритания США США
Место смерти:	Пало-Альто, Калифорния, США
Награды и премии:

Роберт Ко́нквест (англ. Robert Conquest; 15 июля 1917 года, Великобритания — 3 августа 2015 года, Калифорния) — англо-американский историк и писатель, специалист по истории СССР. Получил известность после публикации в 1968 году книги «Большой террор» — исследования массового террора в СССР 1930-х годов.

Биография

Родился в Молверне (графство Вустершир) в семье американского бизнесмена и норвежки. Учился в колледже Винчестера, университете Гренобля и колледже святой Магдалены в Оксфордском университете, где был стипендиатом по современной истории, получил степени бакалавра и магистра по философии, политике и экономике и докторскую степень по советской истории.

В 1937 году, после года обучения в университете Гренобля и путешествия в Болгарию, Конквест вернулся в Оксфорд и вступил в Коммунистическую партию.

С началом Второй мировой войны вступил в пехотный полк, где был зачислен в отделение разведки. В 1940 году женился на Джоан Уоткинс, от которой имел двух сыновей. В 1942 году был отправлен в Школу славянских и восточноевропейских исследований, где изучал болгарский язык в течение четырёх месяцев.

В 1944 году Конквест был направлен в Болгарию связным в силы болгарского сопротивления, сотрудничавшего с СССР. Там он встретил Татьяну Михайлову, которая впоследствии стала его второй женой. В конце войны был переведён на дипломатическую службу и работал пресс-атташе в британском посольстве в Софии. Конквест стал свидетелем постепенного усиления советского влияния в стране. Покинул Болгарию в 1948 году и помог Татьяне бежать на Запад. Вернувшись в Лондон, он развёлся с первой женой и женился на Татьяне.

До 1956 года Конквест работал в Отделе исследования информации Форин-офиса, созданном для борьбы с советской пропагандой. В 1956 году покинул отдел и стал свободным писателем и историком. Некоторые из его книг частично распространялись через Praeger Press — американскую компанию, опубликовавшую ряд книг по запросу ЦРУ. В 1962—1963 годах был литературным редактором журнала Spectator, но ушёл в отставку, когда обнаружил, что эта работа мешала его историческим исследованиям. Первые книги Конквеста — «Власть и политика в СССР» (англ. Power and Politics in the USSR) и «Советские депортации народов» (англ. Soviet Deportation of Nationalities) были опубликованы в 1960 году. Среди других его ранних работ о Советском Союзе были «Советская национальная политика на практике» (англ. Soviet Nationalities Policy in Practice), «Промышленные рабочие в СССР» (англ. Industrial Workers in the USSR), «Правосудие и правовая система в СССР» (англ. Justice and the Legal System in the USSR) и «Работники сельского хозяйства в СССР» (англ. Agricultural Workers in the USSR). С 1981 года жил в США.

В 1962 году Конквест развёлся со второй женой, а в 1964 году женился на Керолин Макфарлейн. Этот брак был расторгнут в 1978 году, а в 1979 году Конквест женился на преподавательнице английского Элизабет Нис Уингейт. В 1981 году Конквест переехал в Калифорнию, чтобы занять должность в Гуверовском институте при Стэнфордском университете.

В 1984 году президент США Рональд Рейган поручил Конквесту написать материал для его президентской кампании, чтобы «подготовить американский народ к советскому вторжению». Текст получил название «Что делать, когда придут русские? Руководство по выживанию».

В последние годы жизни Конквест был старшим научным сотрудником и научным куратором Коллекции России и Содружества Независимых Государств в Гуверовском институте. Он также является адъюнктом Центра стратегических и международных исследований в Вашингтоне. Был научным сотрудником Украинского научного института Гарвардского университета. Являлся членом правления Института европейских оборонных и стратегических исследований, членом Британского межпланетного общества, членом Общества содействия романистики и членом Американской ассоциации содействия развитию славистики.

Конквест остался подданным Великобритании, и в 1996 году стал кавалером Ордена Святого Михаила и Святого Георгия. Ему присуждались премия Ричарда Уивера и премия Алексиса Токвиля. В 1993 году Национальный фонд по гуманитарным наукам избрал его прочитать Джефферсоновскую лекцию. В 1994 году он был избран членом-корреспондентом Британской академии.

Конквест также известен как поэт. Он издал шесть сборников стихов и один литературной критики, редактировал антологии «Новые линии» (англ. New Lines) и опубликовал стихотворный перевод «Прусских ночей» Александра Солженицына. В 1997 году получил премию Американской академии искусств и литературы. Он являлся членом Королевского литературного общества и Американской академии искусств и наук. Часто публиковался в «Нью-Йорк ревью оф букс», «Таймс литерари саплимент» и других журналах.

Труды по истории

«Большой террор»

В 1968 году Конквест опубликовал самую известную из своих работ — «Большой террор: Сталинские чистки 30-х», первое детальное исследование периода Ежовщины в СССР, получившей своё распространённое именование по названию этой книги. Работа была основана главным образом на информации, обнародованной (официально или отдельными людьми) во время так называемой «хрущёвской оттепели», в ней также была учтена информация советских эмигрантов и изгнанников, начиная с 1930-х годов, анализ официальных советских документов, таких как переписи в СССР.

Самым важным аспектом книги было то, что она расширила понимание чисток за узкие рамки «московских процессов» опальных лидеров Коммунистической партии Советского Союза, таких как Николай Бухарин и Григорий Зиновьев, которые были казнены после показательных процессов. Вопрос о том, почему эти лидеры признались в совершении различных преступлений в ходе судебных разбирательств, стал темой обсуждения для ряда западных писателей, и лёг в основу таких книг, как «Слепящая тьма» Артура Кёстлера (1941) и «1984» Джорджа Оруэлла (1949). Конквест заявил, что судебные процессы и казни этих бывших коммунистических лидеров были незначительными деталями чисток. По его оценкам, сталинский голод и чистки привели к гибели 20 миллионов человек. В других исследованиях назывались числа больше и меньше — например, по архивным и демографическим свидетельствам, собранным Алеком Ноувом, в 1930-х годах было 10—11 миллионов случаев смерти, а, согласно Норману Дэвису, это число может составлять до 50 миллионов за весь сталинский период. В предисловии к юбилейному изданию «Большого террора» в 2007 году Конквест заявил:

Точное число, возможно, никогда нельзя будет назвать с полной уверенностью, но общее число смертей, вызванных целым рядом ужасов советского режима, вряд ли может быть ниже, чем пятнадцать миллионов.

Конквест критиковал западных интеллектуалов за «слепость» по отношению к Советскому Союзу, и утверждал, что сталинизм был логическим следствием марксизма-ленинизма, а не отклонением от «истинного» коммунизма. Конквест не согласился с утверждением Никиты Хрущёва, поддержанным многими западными левыми, о том, что Иосиф Сталин и его чистки были отклонением от идеалов «революции» и противоречили принципам ленинизма. Конквест утверждал, что сталинизм был закономерным следствием системы, созданной Владимиром Лениным, хотя он признал, что личные черты характера Сталина повлияли на определённые ужасы конца 1930-х. Нил Ашерсон отметил: «Каждый человек к тому времени мог согласиться, что Сталин был очень злым человеком, но мы всё ещё хотели верить в Ленина; а Конквест сказал, что Ленин был таким же плохим, и что Сталин просто придерживался ленинской программы».

Конквест обвинял таких фигур, как Беатрису и Сиднея Уэббов, Джорджа Бернарда Шоу, Жан-Поля Сартра, Уолтера Дюранти, сэра Бернарди Пэрса, Гарольда Ласки, Дениса Ноуэлла Притта, Теодора Драйзера, Бертольда Брехта и Ромена Роллана в том, что они были апологетами сталинизма.

После эпохи гласности 1980-х годов, когда из советских архивов было опубликовано намного больше информации, Конквест заявил, что новая информация подтверждает его утверждения. Когда издатель Конквеста попросил его расширить и проверить «Большой террор», Конквест предложил назвать новую версию книги «Я же вам говорил, чёртовы глупцы» (англ. I Told You So, You Fucking Fools). В конечном счёте, к названию переиздания 1990 года было добавлено слово «Переоценка». Однако, некоторые критики утверждали, что результаты изучения архивов после распада СССР в 1991 году подвергают сомнению многие утверждения Конквеста, такие как сроки приговоров, «политические» критерии для заключённых, этнический состав и общее количество заключённых.

Другие работы

В начале 1970-х годов обратился к вопросу принудительных переселений в СССР. Как отмечают, приводимые им данные по депортациям крестьянства к концу 1930-х годов оказались преувеличены в пять раз.

В 1986 году Конквест опубликовал книгу «Жатва скорби: советская коллективизация и террор голодом» (англ. The Harvest of Sorrow: Soviet Collectivisation and the Terror-Famine), посвящённую Голодомору, голоду на Украине и в других частях СССР, который, как утверждают некоторые источники, был связан с коллективизацией сельского хозяйства под руководством Сталина в 1929—1931 годах, и во время которого миллионы крестьян погибли от голода, депортаций в трудовые лагеря и казней. В этой книге Конквест ещё больше раскритиковал западных левых интеллектуалов, обвинив их в отрицании масштабов голода и назвав их взгляды «интеллектуальным и моральным позором». Историк В. П. Данилов, исследовав оценки Р. Конквеста количества жертв от голода, пришёл к выводу, что они преувеличены.

Одной из последних работ Конквеста была «Размышления об истерзанном столетии» (англ. Reflections on a Ravaged Century), опубликованная в 1999 году. В ней он описывает привлекательность тоталитарного образа мышления для многих западных интеллектуалов.

В дополнение к своей научной работе, Конквест был главной фигурой видного литературного движения в Великобритании, известного как «Движение» (англ. The Movement).

Литература

• Bartrop P. R., Jacobs S. L. [books.google.ru/books?id=xXbFBQAAQBAJ&printsec=frontcover&hl=ru&source=gbs_ge_summary_r&cad=0#v=onepage&q&f=false Fifty Key Thinkers on the Holocaust and Genocide]. — Routledge, 2013. — P. 73-79. — 336 p.

Ссылки

• [books.guardian.co.uk/poetry/features/0,12887,902797,00.html Scourge and Poet, a profile of Robert Conquest]  (англ.)
• [www.nybooks.com/authors/111 Articles by and about Robert Conquest at the New York Review of Books]  (англ.)
• [www.nationalreview.com/comment/comment-conquest100101.shtml Where Ignorance Isn’t Bliss] (Article by Robert Conquest at National Review Online)  (англ.)
• [www.hoover.org/bios/conquest.html His site] at Hoover Institution  (англ.)
• [www.hoover.org/publications/digest/17830254.html Great Terror at 40]  (англ.)
• [www.pbs.org/newshour/gergen/july-dec99/conquest_12-24.html Elizabeth Farnsworth talks with historian Robert Conquest about his new book Reflections on a Ravaged Century] at PBS  (англ.)
• [www.spartacus.schoolnet.co.uk/HISconquest.htm Robert Conquest at Spartacus site]  (англ.)
• [tls.timesonline.co.uk/article/0,,25340-2042074,00.html THE DRAGONS OF EXPECTATION. Reality and delusion in the course of history]  (англ.)
• [www.telegraph.co.uk/arts/main.jhtml?xml=/arts/2005/10/30/boconquest.xml History on his side]  (англ.)
• [ukrainianstudies.stanford.edu/ConquestUkr.html Robert Conquest’s profile at the Stanford University, Ukrainian Studies]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Конквест, Роберт

В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.


На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
– А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . – Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , – сказал он, почему то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир – решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению „намерения сего новые усилия“.
– Вот зачэм, мы лосты вый государ, – заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
– Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», – сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. – Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова – и того расколотили, a plate couture, [на голову,] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас,] – беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
– Мы должны и драться до послэ днэ капли кров, – сказал полковник, ударяя по столу, – и умэ р р рэ т за своэ го импэ ратора, и тогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо о ожно (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо о ожно менше, – докончил он, опять обращаясь к графу. – Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ , молодой человек и молодой гусар? – прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
– Совершенно с вами согласен, – отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительным и отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, – я убежден, что русские должны умирать или побеждать, – сказал он, сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко.