САВАК

Иранская национальная организация информации и безопасности
سازمان اطلاعات و امنیت کشور
Страна	Иран Иран
Создана	20 марта 1957
Распущена (преобразована)	24 февраля 1979
Юрисдикция	Борьба с оппозицией шахского режима
Штаб-квартира	Тегеран
Бюджет	1974 г. - 310 млн. $
Средняя численность	15.000 сотрудников (60.000 осведомителей)
Руководство
1. Теймур Бахтияр 2. Хассан Пакраван 3. Нематолла Нассири 4. Нассер Могадам 5. Хоссейн Фардуст

САВАК, в Европе известный также под названием «SAVAK» (перс. ساواک‎, аббревиатура от перс. سازمان اطلاعات و امنیت کشور‎ — «Sazman-e Ettela’at va Amniyat-e Keshvar») — Министерство государственной безопасности Ирана времен правления шаха Мохаммеда Реза Пехлеви (1957—1979).

• Официальное название на русском языке — «Сазман-е Эттелаат ва Амният-е Кешвар» (Служба информации и безопасности страны).
• Официальное название на английском языке — «Sazman-e Ettela’at va Amniyat-e Keshvar» (The Service of information and security of the country).

История создания САВАК

После свержения в результате государственного переворота правительства Мохаммеда Мосаддыка 19 августа 1953 года, шах решил создать эффективную службу внутренней безопасности, чтобы укрепить монархический режим, и таким образом поставить политических оппонентов под наблюдение тайной полиции и подавить диссидентские движения.

Рассматривая армию как главную политико-силовую опору режима, иранский шах в послемосаддыковский период стал придавать большое значение реорганизации полиции и спецслужб, с помощью которых в стране начались жесткие систематические репрессии по отношению к оппозиционным группам и инакомыслящим. Среди подобных структур самой значительной стала «Организация безопасности и информации страны» («Сазман-е Эттелаат-е ва Амният-е Кешвар», сокращенно «САВАК»).

Согласно энциклопедии Iranica:

Полковник армии США, работавший на ЦРУ, был направлен в Персию в сентябре 1953 года, для работы с Теймур Бахтияром, который был назначен военным губернатором Тегерана в декабре 1953 года и сразу же начавший собирать ядро новой разведывательной организации. Полковник армии США работал в тесном контакте с Бахтияром, директором новой разведывательной организации и его подчинёнными, проводя курсы по профессиональной подготовке её членов в основах разведывательных методов, такими как наблюдение и методы ведения допроса, использование разведывательных сетей и обеспечение безопасности. Эта организация была первой современной эффективной разведывательной службой, работавшей в Персии. Её главное достижение на начальном этапе было обнаружение и разгром в сентябре 1954 года большой группы коммунистической сети партии Туде, которая была создана в вооруженных силах Персии».

Формирование секретных полицейских структур Ирана началось при помощи американских военных экспертов и специалистов из спецслужб в 1955 году. Израиль направил в Иран своих спецпредставителей из «Моссад», одним из них был полковник Яаков Нимроди.

В марте 1955 года миссия полковника армии США была заменена на более постоянную группу из пяти сотрудников ЦРУ, специалистов в области тайных операций, анализе информации и в области контрразведки, включая Герберта Нормана Шварцкопфа (отец генерала Нормана Шварцкопфа, мл., американский военачальник, возглавлявший группировку Многонациональных сил во время войны в Персидском заливе в 1990—1991 годах), который обучил практически все первое поколение персонала САВАК .

Агентство тесно сотрудничало с ЦРУ, направляя своих агентов на военно-воздушную базу в Нью-Йорке для обмена опыта и обсуждения тактики проведения допросов. В 1956 году это агентство было реорганизовано, и получило название «Сазман-е Эттелаат-е ва Амният-е Кешвар» (САВАК).

В 1960—1961 годах специалисты из ЦРУ были заменены командой инструкторов из израильского Моссада.

В 1965 году специалисты из Моссада, в свою очередь, были заменены собственными инструкторами САВАК.

Бывший аналитик ЦРУ по Ирану, Джесс Дж. Лиф в интервью 6 января 1979 года заявил, что инструктора ЦРУ обучали сотрудников САВАК методам пыток нацистов.

В США были заинтересованы в создании в Иране такого агентства, которое в своей деятельности стало бы уделять основное внимание проведению контрразведывательных операции против советской агентуры.

…новобранцы, которые были назначены в эту новую службу, проходили подготовку в Соединенных Штатах, позднее в Израиле, где они изучали методику разведки и контрразведки»

 — отметил посол США в Тегеране.

Они были подготовлены не только в сфере работы в полиции, но также в анализе советской техники, а также направлены на выявление современных советских электронных достижений в области шпионажа.

В конце 1950-х и начале 1960-х годов, основное внимание США было сосредоточено не на событиях внутри Ирана, а на борьбе с СССР и социалистическим лагерем в целом. Растущая зависимость США от САВАК в качестве главного источника разведданных для своих нужд были отчасти результатом растущей уверенности в режиме шаха.

В намерениях по разработке более широких полномочий в рамках САВАК, иранцы стремились заручиться поддержкой израильских спецслужб и Великобритании. Службы безопасности Израиля и Великобритании, действуя из своих государственных интересов, довольно часто обращались к Ирану с просьбой о помощи в проведении в регионе спецопераций.

В 1960-х годах Моссад стал более активно сотрудничать с шахским Ираном в сфере региональной безопасности, начиная от обучения персонала САВАК методам ведения следствий и заканчивая проведением широкого спектра совместных операций.

Законопроект о создании САВАК был внесен на рассмотрение в меджлис 20 января 1957 года, на заседании которого Сенат одобрил её.

Официально САВАК был основан 20 марта 1957 года особым законом шаха, как организация, которая должна была собирать сведения о политической оппозиции монархическому режиму династии Пехлеви, а также пресекать любые антигосударственные действия. Окончательно закон об учреждении САВАК был утвержден меджлисом XIX-го созыва 18 октября 1957 года.

В нём в качестве главных целей организации объявлялись:

• сбор необходимой информации для защиты национальной безопасности;
• предотвращение деятельности групп, идеология которых противоречит принципам конституции;
• предотвращение заговоров, направленных против безопасности и т. п.

Естественно, под понятием «национальная безопасность» в тексте закона подразумевалась безопасность верховной власти шаха и в целом безопасность существовавшей иранской политической системы.

Спецслужбы САВАК были сформированы при активной помощи американской «ЦРУ», британской «MI-6» и израильскими офицерами из «Моссад». Довольно быстро секретная служба САВАК превратилось в эффективное и грозное секретное агентство внутренней и внешней безопасности, первостепенная цель которой состояла в том, чтобы устранять угрозы режиму шаха, как внутри страны, так и за пределами Ирана.

Согласно тексту закона, спецслужбы САВАК должны были защищать «интересы государства и предотвращать каждый тайный заговор против общественного порядка».

САВАК тесно сотрудничала с армией и другими полицейскими службами Ирана: (МВД, жандармерия и т. д.), а также располагала законодательными и исполнительными полномочиями. В некоторых случаях это позволяло САВАК производить аресты без судебного ордера и задерживать подозреваемых без предъявления обвинений в течение длительных периодов времени.

По словам польского писателя Рышарда Капущинского, САВАК несла ответственность за:

• Цензуру прессы, книг и фильмов
• Допросы и часто пытки заключенных
• Наблюдение в отношении политических оппонентов.

Хотя спецслужбы САВАК в основном занимались борьбой с «советской угрозой» и левыми террористическими группами, в конечном итоге они были предназначены для выявления и запугивания политических противников шаха.

За короткий срок САВАК снискал себе дурную славу. В его застенках к заключенным применялись самые изощренные пытки. Американский автор Б. Рубин не исключает того, что «технике пыток» сотрудники САВАК были обучены специалистами из ЦРУ.

С целью устранения представителей оппозиции сотрудники САВАК проводили своеобразные «превентивные» меры. Так, организовывались рейды в предполагаемые места встреч членов оппозиционных групп и левых партий. В случае обнаружения в таких местах находившихся в розыске лиц они без предупреждения уничтожались. А в отчетах или сообщениях для СМИ подобные действия сотрудников САВАКа объяснялись тем, что якобы последние открыли огонь в ответ на вооруженное сопротивление участников встречи.

Некоторые политологи отмечают, что репрессии САВАК в 1960-х и 1970-х годах были преднамеренными действиями шаха в борьбе с программой СССР по дестабилизации внутриполитической ситуации в Иране, как одного из главных союзников США, и с такими террористическими группами, какими являлись «Федаине Ислами» и «Моджахедин-Э Хальк».

Один из историков в своей книге комментирует следующее: «По сравнению с большинством своих соседей, шахский режим Ирана был намного свободнее, чем социалистические военные диктатуры или консервативные религиозные монархии региона».

Поворотным пунктом в репутации САВАК, к тому времени успевший прославится безжалостной жестокостью к оппонентам режима, стало нападение небольшой группы вооружённых марксистов на жандармский пост в каспийской деревне Сиях-Кель (провинция Гилян) 8 февраля 1971 года. По данным историка Ерванда Абрамяна, после этого нападения следователи САВАК были отправлены за границу для «…обучения научных кадров в целях предотвращения нежелательных случаев смерти от „грубой силы“…»

В подготовке и повышении квалификации сотрудников организации, помимо американских, значительную помощь Ирану оказывали спецслужбы Турции и Франции.

Первым директором САВАК был генерал Теймур Бахтияр. Генерал Бахтияр, как крупный землевладелец, пытался предотвратить реформы «белой революции шаха и народа» и по некоторым сведениям, с этой целью хотел организовать военный переворот и установить правую диктатуру под своим руководством. В 1961 году из-за подготовки «государственного переворота» генерал Бахтияр был освобожден со своего поста и в 1962 году выслан из страны.

САВАК и лично шах имели систематические контакты с ЦРУ, Моссадом и западноевропейскими спецслужбами. Порою получаемые из западных спецслужб сведения имели для главы государства исключительное значение. Так, когда могущественный руководитель САВАК генерал Теймур Бахтияр во время поездки в США в доверительных беседах с американскими коллегами допустил нелояльные высказывания в отношении главы государства, то американцы немедленно известили об этом шаха. Бахтияр обосновался в Багдаде, где создал антишахский центр, в деятельности которого принимали участие, в частности, представители партии Туде.

12 августа 1970 года Бахтияр убит в Ираке во время охоты подосланными из Тегерана саваковцами. В связи с этим известный французский журналист Жерар де Вилье писал: «…Он был убит аппаратом, который был создан им же самим».

Преемник Бахтияра — генерал Хассан Пакраван был уволен шахом в 1965 году из-за слишком «мягкого» отношения к оппозиции. Генерал Пакраван имел доброжелательную репутацию, что выражалось например, в частых беседах с муллой Хомейни во время завтрака, а также перевод Хомейни из тюрьмы под домашний арест. Суд вынес Хомейни смертный приговор за «подстрекательство к мятежу против монархии и государственной безопасности». Хассан Пакраван вмешался, чтобы предотвратить казнь Хомейни на том основании, что это вызовет «гнев простого народа Ирана». Однако после иранской революции, Хассан Пакраван был одним из первых должностных лиц шаха кто был казнен.

Место генерала Пакравана занял генерал Нематолла Нассири (перед назначением руководившим Имперской гвардией «бессмертные»). Генерал Нассири обладал харизматическими способностями руководителя и организатора на своем новом и ответственном посту, что выразилось в кардинальном улучшении системы деятельности политической полиции.

Нематолла Нассири был полностью солидарен с жестким политическим курсом шаха, который был направлен на подавление любого инакомыслия антишахского содержания, уничтожение лево- и праворадикальных экстремистских вооруженных групп и сохранение монополии правящей династии на власть.

6 июня 1978 года, после 13 лет руководства САВАК, генерал Нассири был снят с поста в связи с революционными событиями в Иране и заменен на генерала Нассера Могадама. В глазах оппозиции, генерал Нассири, в течение всего своего времени пребывания в должности главы САВАК считался самым ненавистным человеком в Иране, который был склонен к «жестокости и садизму» . 15 февраля 1979 года он был казнен, как один из первых чиновников шаха.

Написанные и опубликованные властями республики после крушения шахского режима мемуары генерала Хоссейна Фардуста содержат большое количество сведений относительно сотрудничества и связей ведущих деятелей шахского Ирана с представителями западных держав, главным образом США и Великобритании. Но среди них, с точки зрения раскрытия особенностей правления Мохаммеда Реза Пехлеви, немалый интерес вызывают данные, которые позволяют вскрыть методы использования получаемых у разведслужб сведений в личных интересах, прежде всего для упрочения своей верховной власти.

Хоссейн Фардуст, например, пишет о том, что, получая от него данные относительно фактов казнокрадства, коррупции и других неблаговидных действий среди представителей высшего эшелона власти, шах на них порою не реагировал. На первых порах у генерала это вызывало удивление, поскольку как глава «шахской инспекции» он вел тайное расследование деятельности определенных лиц или организаций по поручению самого шаха. Но все стало на своё место, когда глава «шахской инспекции» понял, что подобная информация иногда использовалась шахом для того, чтобы держать своё близкое окружение и всю политическую верхушку в повиновении и постоянном страхе.

Численность персонала САВАК

Численность персонала САВАК на протяжении многих лет являлась предметом спора многих историков. С учетом того, что Иран никогда не раскрывал данные о количестве работников агентства — многие историки приводят противоречивые цифры всего персонала САВАК — 6,000 , 20,000, 30,000 и 60,000.

В одном их своих интервью, 4 февраля 1974 года шах заявил, что не знает точное число сотрудников САВАК. Тем не менее, он оценил их общее число менее чем в 2.000 сотрудников. На часто задаваемый вопрос о «пытках и зверствах» САВАК шах отвечал отрицательно, обозначив газетные сообщения о «произволе и жестокости САВАК» как ложь и клевету. В распространённых после Исламской революции листовках указывалось, что в САВАК официально служило 15.000 иранцев, не говоря о множестве неофициальных сотрудников.

В журнале «Newsweek» от 14 октября 1974 года говорилось:

«Постоянно на САВАК работает от 30.000 до 60.000 человек. Но это всего лишь костяк гораздо большего аппарата. Не менее 3 млн иранцев являются осведомителями и информаторами САВАК, которые работают в отелях, гостиницах, такси, школах, посольствах и консульствах, предприятиях и учреждениях, больницах (врачи), даже в общих спальнях и ресторанах, где иранские студенты живут и едят».

Там же было указано, что 1/3 часть всех иранцев имели определённые связи с САВАК. В основном они являлись осведомителями или фактическими агентами тайной полиции.

В 1980 году журналист Дэвид Фрост, во время интервью с шахом в Панаме, приводит иную цифру о численности персонала САВАК — в 1978 году, со слов шаха, сотрудников секретного агентства насчитывалось около 4000 человек.

Структура САВАК

Генерал Нематолла Нассири провел реорганизацию всей системы спецслужбы САВАК, которая к моменту его прихода в руководство тайной полиции находилось в плачевном состоянии.

К 1970 году спецслужбы САВАК структурно было разделено на 9 основных Департаментов..

«Департамент I»

• Кадры, учебные курсы, церемония, корреспонденция и секретариат.

«Департамент I» САВАК под начальством бригадного генерала Сейфоллаха Фроузина занимался обработкой административных дел. Департамент I состоял из персонала и отдела коммуникации и отдела, который занимался туристами.

«Департамент II»

• Внешняя разведка, коммунизм, Афганистан, Ирак и Йемен.

«Департамент III»

• Партия ТУДЕ, Национальный Фронт, заграничное студенчество.

«Департамент IV»

• Собственное обеспечение.

«Департамент V»

• Технический отдел.

Департамент V под командованием бригадного генерала Саеди нес ответственность за технические вопросы. Генерал Саеди, несмотря на отсутствие специальных знаний, был эффективным менеджером. К моменту, когда генерал Фардуст вошёл в руководство САВАК, Департамент V был больше похож на антикварный музей чем на один из департаментов САВАК, ответственного за технические вопросы. Только единицы секретного оборудования «Департамент V» были на должном уровне. Остальные единицы оборудования были устаревшими и не отвечали даже тысячной доли потребностей САВАК .

Вскоре стало известно, что бригадный генерал Алави-Кия также присваивал деньги департамента. В ежегодном бюджете, он просил уделять своему отделу на закупку технического оборудования 5 млн таманов, но только 10,000 таманов из выделенной суммы было израсходовано на нужды департамента, остальную часть денег генерал Кия взял для собственных целей.

За время работы в САВАК, генерал Фардуст исправил недостатки департамента. Было приобретено новое оборудование в целях удовлетворения потребностей департамента в Тегеране, в столицах провинций и филиалов за рубежом.

Каждые шесть месяцев генерал Саеди приносил в офис генерала Фардуста список требуемого оборудования для своего ведомства . Генерал Фардуст, в свою очередь, одобрял все его рекомендации. Ему удалось импортировать все необходимые товары через «Департамент VI». Таким образом, «Департамент V» был оснащен современными техническими средствами.

Данные разведки подтверждают, что примерно 10 % раскрытия тайных организаций стали возможными благодаря использованию технических средств и 20 % — при помощи агентов, проникавших в организацию.

«Департамент VI»

• Финансовая администрация.

Директором «Департамент VI» был бригадный генерал Зангане. Он открыто присваивал 5 % бюджета, рассматривая это как своё законное право. «Департамент VI» проводил только официальный бюджет, который приходил из президентского бюро и министерства обороны. Эксперты по бухгалтерскому учету контролировали все счета «Департамент VI».

«Департамент VI» был разделен на несколько секций. Секция счетов определяла и оценивала ежегодный бюджет и несла ответственность за платежи.

«Департамент VII»

• Установление контактов и обмен оперативной информацией с секретными службами разных стран. При этом имелись контакты с офицерами спецслужб связи из следующих стран: ФРГ, Франция, Великобритания, Израиль, Италия, Иордания, Пакистан, Саудовская Аравия, Турция, США и др.

«Департамент VIII»

• Контрразведка.

Контрразведка САВАК вела довольно активную борьбу по пресечению разведывательной (шпионской) деятельности соответствующих органов других государств (в первую очередь против коммунистической агентуры).

Наряду с контрразведывательной деятельностью, «Департамент VIII» обычно выполнял и ряд смежных функций в области государственной безопасности, например, вел борьбу против террора («Моджахедин-Э Хальк», «Федаине Ислами» и т. д.).

«Департамент IX»

• Архив, паспортный отдел.

И 2 отделения САВАК — по Тегерану и по провинциям, которые в свою очередь подразделялись на 6 Отделений.

• Отдел Национального Фронта;
• Отдел Коммунистической партии;
• Отдел общественных учреждений;
• Отдел по делам рабочих;
• Отдел по делам университетов;
• Отдел по делам базаров.

Во всех отделениях САВАК функционировали два подразделения, каждое подразделение имело персональную ответственность. Первый отдел нес ответственность за проверку тайных операции, а второй сообщал об общественном недовольстве.

В отделении разведки также функционировали филиалы, в некоторых столицах провинций был созданы анти-шпионские отделы. Секции расследований также являлись неотъемлемой частью любого отделения САВАК.

Структура отделения САВАК в провинциях включала в себя руководителя, двух или трех советников и определенное число охранников.

Формально САВАК был прикреплен непосредственно к офису премьер-министра. На самом деле директор САВАК докладывал премьер-министру выборочные сведения о политической ситуации в обществе и оппозиционных кругах. Два раза в неделю директор САВАК имел встречи с шахом, на которых обсуждались вопросы о положении дел в стране и по национальной безопасности.

После увольнения генерала Бахтияра, все спецслужбы Ирана были подчинены непосредственно Мохаммеду Реза Пехлеви, минуя парламент и кабинет министров с премьер-министром во главе.

Центральные структуры САВАК распределились следующим образом:

• начальник,
• заместитель начальника,
• начальник Службы внешней разведки,
• директор департамента,
• заместитель директора департамента,
• начальник отдела
• руководитель отделения.

Функции САВАК

Против оппонентов режима тайная полиция САВАК применяла практически исключительно репрессивно-карательные функции.

Репрессии против коммунистов Туде и особенно левых исламистов, носивший массовый характер, лишний раз свидетельствовали о всесилии и всеведении шахского режима и его тайной полиции САВАК.

Совершенствуя и расширяя деятельность силовых секретных структур, шахский режим, с целью разгрома оппозиционных организаций, пользовался также «законными» мерами. Так, в 1957 году легальная деятельность партии «Иран», входившей в Национальный Фронт, была запрещена на базе антикоммунистического закона от 1931 года.

В этот период были сведены на нет свобода печати, слова, собраний и митингов.

Упрочение позиции шаха, расширение его прерогатив как главы государства происходило на фоне уменьшения роли законодательного органа страны. Эта тенденция иранской политической жизни была непосредственно связана с финансовой, военной и политической поддержкой иранской верхушки, и прежде всего шаха, со стороны правительств США и Великобритании. В то же время превращение Ирана в полицейское государство вызывало во многих странах, как в социалистических, так и капиталистических, заметное недовольство. В политических и университетских кругах США выражалось беспокойство по поводу того, что драконовские меры правительства шаха могут подтолкнуть промосаддыковские силы к тайному сотрудничеству с Советским Союзом.

На страницах крупнейших американских периодических изданий обращалось внимание на то, что, несмотря на рост получаемых от нефти валютных поступлений и на увеличение помощи из Запада, положение малоимущих и неимущих слоев в стране ухудшалось. В качестве главных причин такого положения указывались рост казнокрадства, коррупции, а также неэффективность деятельности государственного сектора в области экономики.

В структурах САВАК выделялось особое бюро, которое располагало своими собственными тюремно-исправительными учреждениями, наиболее известными из которых были «Комитет и средства обслуживания Эвин» и тюрьма Каср.

В шахских застенках применялись довольно «эффективные» методы пыток и дознания: удары током, удары хлыстом, избиение, вставка в рот стакана без дна и заливка кипящей воды в прямую кишку, подвязывание к яичкам веса, извлечение зубов нехирургическими методами, протыкание тела гвоздями, пытки холодной водой и т. д. Все эти действия выполнялись без всяких протоколов. Данные пытки применялись в основном к политическим оппонентам шаха — радикальным исламистам, членам военизированных организации «Федаине Ислами» и «Моджахедин-Э Хальк», сторонникам свергнутого премьер-министра Мосаддыка, республиканцам, коммунистам, заговорщикам из придворной знати.

Источники расходятся по поводу численности жертв САВАК и применением в его застенках бесчеловечных методов пыток и дознания. Через неделю после свержения шаха, журнал «Тайм» опубликовал статью, в котором спецслужбы САВАК были охарактеризованы как «самая ненавистная служба, которой иранцы боялись», где «пытали и были убиты тысячи оппонентов шаха.»

Федерация американских ученых (ФАУ) также подтверждает версию о том, что в период между 1963—1979 гг. «САВАК пытала и казнила тысячи политических заключенных», и то, что данное учреждение символизировало шахскую власть.

По сведениям генерал-майора ГРУ Сергея Крахмалова, бывшего военного атташе СССР в Тегеране, «…САВАК многие годы держала в страхе все население Ирана. Даже высшие должностные лица страны вздрагивали при её упоминании» .

Главная задача этой спецслужбы заключалась в борьбе с внутренней оппозицией. По словам того же Крахмалова, в застенках этой организации «…за 22 года её существования было замучено более 380 тысяч человек» .

Сходные данные содержатся в книге издания 1989 г. «Ислам на пороге 21 века» А. А. Игнатенко (ныне президента Института религии и политики и члена Совета по взаимодействию с религиозными объединениями при Президенте РФ) и Н. В. Жданова.

Однако, согласно недавним исследованиям политического историка эпохи шаха Ерванда Абрамяна, от рук САВАК погибло несколько сот оппонентов шаха, намного меньше, чем несколько тысяч заключенных, которые были убиты в Исламской Республике. Хотя некоторые заключенные при шахе подвергались пыткам, в целом, заключенные в письмах были склонны использовать такие слова, как «скука» и «однообразие», чтобы описать свою жизнь в камере, нежели «страх», «смерть», «террор», «ужас» и «кошмар», как описывают в письмах заключенные в Исламской Республике.

Ерванд Абрамян считает, что между 1971—1977 гг. (в эпоху самых жестоких репрессии САВАК) от рук сотрудников САВАК (и других полицейских и военных) погибли около 368 партизан и казнены менее 100 политических заключенных.

Один известный писатель был арестован, в тюрьме подвергался пыткам в течение нескольких месяцев, и, наконец, перед телекамерами он «сознался», что в его работах уделялось слишком много внимания социальным проблемам, и не обращалось должного внимания на достижения «белой революции шаха и народа». К концу 1975 года 22 известных поэта, писатели, профессора, режиссёры театра и кино сидели в тюрьме за критику режима. И многие другие деятели культуры подвергались физическому давлению за отказ сотрудничать с властями.

К 1976 году репрессии САВАК были значительно смягчены благодаря гласности и контролю со стороны многочисленных международных организаций и иностранных газет.

В 1976 году Джимми Картер был избран президентом Соединенных Штатов, и он поднял вопрос о правах человека в Иране, а также в Советском Союзе. Шахский режим был вынужден смягчить методы борьбы с политическими оппонентами монархии.

Появившиеся после антишахской революции 1978—1979 гг. в иранской прессе секретные материалы из архива САВАК, а также данные из различных иранских и иностранных изданий, касающиеся истории последних лет правления шаха, свидетельствуют, что сотрудники и агентура организации вели систематическую слежку не только за оппозиционными организациями и деятелями, за инакомыслящими, но фактически и за всеми высокопоставленными государственными служащими, лояльными к шаху политическими деятелями, журналистами, предпринимателями, писателями и т. д.

Не полагаясь полностью на САВАК, шах в 1958 г. учредил специальную шахскую инспекцию, назначив её руководителем своего друга, генерала Хоссейна Фардуста, товарища по учёбе в Швейцарии. Эта организация предоставляла монарху данные относительно «темных сторон» в деятельности иранской элиты.

Офицер КГБ СССР Леонид Шебаршин пишет:

«Как общепринято, ворота в большинстве посольств отворялись комендантом, сидевшим в проходной, нажатием кнопки электродвигателя. Он же, контролировал и записывал в специальный журнал, имена лиц и номера дипломатических и служебных автомашин, покидавших посольство либо возвращавшихся обратно. Интересно то, что напротив ворот посольства, в будочках производились такие же записи, но уже не посольскими комендантами, а работниками шахской тайной полиции — “Организации Безопасности и Информации Ирана” (САВАК), ежеминутно следившими за перемещениями иностранных дипломатов и работников посольства».

Сотрудничество между спецслужбами США и Ирана было значительно расширено в течение 1970-х годов, когда агентам САВАК было разрешено проводить операции в США. Сотрудники САВАК собирали информацию о деятельности тех политэмигрантов, которые подозревались в заговоре, с целью свержения шаха. Помимо сбора необходимой информации, агенты САВАК также проводили тайные действия против иранских студентов, участвовавших в демонстрациях против шаха. В данных мероприятиях неоценимые услуги САВАК оказывало ЦРУ и Федеральное Бюро расследований.

Интенсивные отношения американо-иранской разведки в конце 1970-х годов, проходили при стремлении шаха нейтрализовать активность иранской эмиграции с одновременным давлением американской администрации на руководство Ирана в области соблюдения и защиты прав человека. В начале 1977 года САВАК, обеспокоенный активизацией экстремистских групп в эмиграции, подозреваемых в установлении связей с зарубежными террористическими организациями, пообещал предоставлять американским чиновникам больше информации о политических заключенных в Иране — в обмен на расширение сотрудничества с западными разведывательными службами о деятельности политической эмиграции.

Один из историков исламской революции утверждаел: «…не очень трудно будет попытаться узнать правду о работе ЦРУ в этой стране, поскольку сами спецслужбы САВАК вели слежку за ними».

Агентурная сеть САВАК охватывала и ряды уже существовавшей оппозиции. Агенты САВАК просачивались в различные группы оппозиции в Иране — марксистов, партизанов, шиитских священнослужителей из окружения Рухоллы Хомейни, и основанного Мосаддыком «Национального Фронта». Информаторы САВАК были буквально в каждой из этих оппозиционных групп. Более или менее видные и одиозные члены и активисты оппозиционных движений арестовывались, похищались и подвергались различного рода пыткам в застенках САВАК. Наиболее упорствующие уничтожались. Рассказы немногочисленных оставшихся в живых известных диссидентов режима, прошедших центры допроса и все ужасы шахских застенков, в один голос свидетельствовали о безграничной беспощадности методов САВАК. Правозащитная организация «Amnesty International» на 1977 год оценивала количество политических заключённых в Иране от 25.000 до 100.000 человек.

После 1963 года шах расширил организацию безопасности, в том числе САВАК, число сотрудников которой выросло до 5300 человек, и большое число лиц, завербованных иранцев, по сути информаторов секретной службы.

Наряду с прямой ликвидацией представителей оппозиции режима шаха, САВАК был уполномочен и компетентен в оценках деятельности средств массовой информации и литературы, располагая прерогативами по своему усмотрению вводить цензуру на определённые рода издания газет, журналов, книг. Для установления полного контроля над средствами массовой информации и подчинить их правительственному курсу, власти издали 30 июля 1955 года «Закон о печати», который гласил, что критические отзывы против религии и монархии подавлялись с постановления суда.

Оценка и цензура публикации вменялось в обязанности САВАК до 1963 года.

После 1963 года эти функции перешли непосредственно к Министерству Информации, которое было подчинено «Департаменту III». Публиковать разрешалось лишь позицию правительства шаха и его союзников. Газеты не могли комментировать актуальные события: печатать разрешалось дословно лишь официальное мнение властей. Журналистов, нарушивших данные предписания, ждала тюрьма или пытка. Писатели, которые печатали критические или политически двусмысленные произведения, также должны были считаться с данным запретом. К 1970 году число публикаций прессы сократились на 60 различных газет, из которых шах запретил 37, ссылаясь на их слишком незначительное издание. В 1970 году, число изданных книг равнялось 4.000; в 1975 году число опубликованных новинок снизилось до 1.000.

Законом «Об измене родине» от 1931 года было установлено, что сведения тайной полиции являлись неопровержимым доказательством виновности того или иного подсудимого, в то время как подсудимый был лишен права иметь собственного адвоката. Допускалось получать признания под пыткой. Политические процессы «Об измене родине» рассматривал армейский трибунал. За измену родине была предусмотрена смертная казнь через расстрел, которую приводили в исполнение в течение 48 часов с момента оглашения судом приговора.

Известной арестанткой САВАК была Ашраф Дехгани, коммунистка из организации «ОПФИН», которую подвергли в тюрьме «варварской» пытке. Сбежать в эмиграцию ей удалось в 1973 году, после 2-х летнего заключения в тюрьмах САВАК, где в 1983 году она опубликовала книгу воспоминаний «Пытка и сопротивление в Иране». Активисты оппозиции утверждали, что саваковцы научились практике пыток с помощью сотрудников ЦРУ, а также агентов израильского «Моссада» и «Шин Бет».

Бюджет САВАК

Финансовые средства, которые шли на содержание всего полицейского аппарата САВАК были поистине колоссальными. Бюджет САВАК на 1972/1973 гг. равнялся 255 млн $. В следующем, 1974 году он уже составил 310 млн $.

Генерал Шахста возглавлял раздел ежегодного бюджета. Все платежи должны были быть утверждены начальником САВАК и никто другой не имел права производить платежи без его санкции. Всякий раз, когда соответствующие должностные лица спецслужб хотели взять деньги из бюджета САВАК, в первую очередь брали разрешение у генерала Шахста, а после его получения, брали разрешение у начальника САВАК (Пакравана и позднее Нассири). Поскольку генерал Шахста был в преклонном возрасте, он не мог справляться с делами надлежащим образом, управлять всеми финансовыми делами в течение значительного периода времени ему помогал его брат.

Департамент здравоохранения во главе с генерал-майором Бадей и бригадным генералом Латифи, являлся ещё одной областью, находившейся под контролем начальника САВАК.

Укрепление позиций шахского Ирана в регионе: роль САВАК

Появлению новых веянии в иранской политике в известной степени способствовали внешние факторы, в частности июльский кровавый переворот 1958 г. в Ираке, государственный переворот 1960 г. в Турции, военный переворот 1962 г. в Йемене, усиление националистических тенденции в политике Египта и свержение монархии в 1969 г. в Ливии.

Мохаммед Реза Пехлеви осознавал всю пагубность для страны политизации армии и провел ряд важнейших мероприятии в этом направлении. Вся армия была поставлена под строжайший и жесткий контроль спецслужбы САВАК. Иранский монарх запретил всем генералам и офицерам Имперской Армии собираться вместе без его согласия. Попытки захвата власти со стороны военных в Иране были практически сведены к нулю.

Филиал организации «Свободные офицеры» в Иране был полностью уничтожен. Один из основателей и руководителей организаций — Хосров Рузбех, член Народной партии Ирана (Туде) с 1943 года, арестован охранкой САВАК и расстрелян по приговору военного трибунала.

Шахские спецслужбы вели довольно активную внешнеполитическую деятельность. Основными противниками САВАК в этот период являлись спецслужбы Египта, других арабских стран и их союзника СССР. При этом она опиралась на религиозные меньшинства региона: шиитов, христиан и евреев. Шах принимал непосредственное участие в конфликтах на Ближнем Востоке, полагая, что Иран не может стоять в стороне от политических и иных процессов, протекающих в регионе. В арабо-израильских войнах (1956, 1967, 1973 гг.) шах не поддержал арабов, так как он полагал, что в случае ослабления арабского мира, Иран мог бы диктовать им свои условия, тем самым расширяя сферы геополитического влияния Ирана.

САВАК и Ирако-Курдская война (1961—1975 гг.)

С момента образования Ирака, в 1921 году, три северные (курдские) провинции этой страны не прекращали борьбы за создание курдской автономии.

Свержение иракской монархии Хашимитов в июле 1958 года на короткое время дало равноправие курдам и посеяло надежды на улучшение ситуации как в социально-экономической (аграрная реформа), так и в политической (автономия) сфере.

Демократическая партия Курдистана активно поддерживала правительство Абдель Керима Касема и пользовалась взаимным расположением со стороны последнего. Она стала крупнейшей (после компартии) массовой партией в Ираке и фактически заняла монопольное положение в Иракском Курдистане. Возвратившийся из Москвы председатель ДПК Мустафа Барзани стал общеиракским национальным героем. При этом курдские националисты надеялись на предоставление Курдистану автономии, крестьянские массы — на аграрную реформу, которая покончит с малоземельем и безземельем подавляющего большинства крестьянства.

Разочарование курдов, как и поворот правительства Абдель Керим Касема в сторону арабского шовинизма, стали причиной Сентябрьского восстания 1961—1975 годов, под предводительством Барзани и ДПК.

В начале сентября 1961 г. генерал Абдель Керим Касем вводит в Курдистан 25-тысячную армейскую группировку. Днём начала восстания курды считают 11 сентября, когда Курдистан был подвергнут первой бомбардировке. С наступлением весны 1962 г. Бразани выступает на юго-восток и соединяется с отрядами Политбюро, действовавшими в районе Сулеймании.

Во время своего пребывания на посту премьер-министра, Абдель Керим Касем начал создавать почву для Ирано-Иракской войны. В конце 1959 г. разгорелся конфликт Ирака с Ираном по поводу судоходства по реке Шатт-эль-Араб. Багдад обвинил Иран в нарушении ирано-иракского договора 1937 г. 18 декабря он заявил:

«...Мы не хотели бы обратиться к истории арабских племен, проживающих в Аль-Ахвазе и Хорремшехре. Турки передали Хорремшехр, который являлся частью иракской территории, Ирану».

После этого, Ирак начал поддерживать сепаратистов в Хузистане, и даже заявил о своих территориальных претензиях на следующем заседании Лиги арабских государств

Неудача генерала Касема в Курдистане стала одной из причин его свержения 8 февраля 1963 г. в результате военного переворота, организованного партией Баас. Барзани был в тайных контактах с баасистскими заговорщиками, которые обещали ему провозглашение автономии Курдистана. Сразу после переворота боевые действия были прекращены. В Багдад для переговоров была направлена делегация во главе с Джалялем Талабани. Однако баасисты, вместо автономии, предложили план децентрализации (придания провинциям прав местного самоуправления), с порога отвергнутый курдами как неприемлемый. Одновременно на севере Ирака концентрировались войска. 9 июня курдская делегация в Багдаде была арестована, а армия начала наступление.

В 1963 г. число курдских пешмерга достигло 20 тыс. человек; эта цифра не включала милицию, призывавшуюся в случае угрозы данному району. Пешмерга пополнили арсеналы тяжёлым оружием (миномёты), среди них появилось до 70 кадровых офицеров и ещё больше унтер-офицеров, бежавших в Курдистан после баасистского переворота; в конце года началось переформирование курдских отрядов по образцу регулярной армии.

18 ноября 1963 г. президент Ирака Абдул Салам Ареф совершил новый переворот, разогнав баасистов и сформировав чисто военное правительство; 10 февраля 1964 г. между ним и Барзани было подписано новое перемирие.

В 1965 г. военные действия возобновились. 2 апреля 1965 года на Севере Ирака вновь начались военные действия. Линия фронта растянулась на 500 километров — от Захо до Ханекина против повстанцев было брошено 50 тыс. правительственных солдат. На весну 1966 г. багдадский Генеральный штаб наметил решающее наступление, имея целью овладеть «дорогой Гамильтона» и затем расколоть район восстания на две части; однако разгром иракцев в мае в сражении под Ревандузом сорвал этот план.

9 апреля 1972 г. Саддам Хусейн заключает договор о дружбе и сотрудничестве с СССР, Барзани лишается советской поддержки, но тотчас получает американскую: президент Ричард Никсон выделяет курдам 15 миллионов долларов. При этом курды уже давно (с середины 60-х гг.) пользовались активной поддержкой Израиля и Ирана, со своей стороны всячески подталкивавших Барзани к возобновлению боевых действий.

Отношения между Багдадом и Тегераном всегда были натянутыми — обе стороны имели взаимные территориальные претензии.

Река Шатт-эль-Араб и прилегающая к ней территория имеют большое военное и экономическое значение для обеих стран, особенно для Ирака. Важнейший его порт Басра находится в 90 км от впадения реки в Персидский залив. Главный нефтеналивной порт Фао расположен в её устье. Основные нефтепроводы проходят параллельно реке на небольшом удалении. Протяженность иракской береговой черты в Персидском заливе составляет около 80 км. Причем местность на побережье заболочена и малопригодна для строительства портов, Здесь находится единственный порт страны Умм-Каср, но подход к нему возможен по узким фарватерам, контролируемым Кувейтом. С иранской стороны на р. Шатт-эль-Араб расположен Хорремшехр — крупнейший торговый порт и железнодорожный узел на юге страны. Здесь же находятся центр нефтепереработки Абадан и военно-морская база Хосровабад. Транспортировка грузов через Персидский залив с их перегрузкой на железную дорогу в порту Хорремшехр считается экономически более выгодной, чем при использовании других портов на юге страны. Поэтому установление договором границы по восточному берегу р. Шатт-эль-Араб в большей степени отвечало жизненно важным интересам Ирака и в известной мере ущемляло интересы Ирана, который при любом удобном случае пытался добиться пересмотра договора и установления границы по линии тальвега.

Предметом разногласий между Ираном и Ираком являются также небольшие участки вдоль их сухопутной границы. Всего насчитывается шесть таких участков общей площадью 370 км в районах севернее Хорремшехр, Фука, Мехран (два участка), Нефтшах и Касре-Ширин. В течение длительного времени остаются неурегулированными вопросы использования вод пограничных рек и выпаса скота в приграничной зоне.

Обе стороны старались их решить в свою пользу используя «местных» курдов. Приход к власти в Багдаде БААС не улучшил отношений между двумя странами. Более того, следуя идее общеарабского единства, Багдад стал поддерживать и развивать арабское сепаратистское движение в иранской приграничной провинции Хузестан (Арабистан в арабских источниках). Именно эту провинцию Багдад стремился заполучить.

Дополнительный колорит проблеме приграничных территорий по Шатт-эль-Араб придавали обширные нефтяные поля по берегам реки.

Решив, что Ирак ослаблен внутренними проблемами (перевороты, война с курдами, экономический упадок), Тегеран 19 апреля 1969 года в одностороннем порядке денонсировал договор 1937 г., согласно которому граница с Ираком в районе реки Шатт-эль-Араб проходила по иранскому берегу. Теперь граница проходила строго по середине реки. Как и ожидал шах, в Ираке лишь беспомощно развели руками.

Скоро, впрочем, представился повод ответить шаху: 20 января 1970 неизвестные лица попытались совершить переворот. Уже на следующий день Багдад обвинил руководство иранского посольства в Ираке в подрывной деятельности. В ответ иракскому послу приказано покинуть Тегеран в 24 часа.

На следующий год Иран захватил несколько иракских островов: Абу-Муса, Большой и Малый Томб, находящиеся в Ормузском проливе. В Ираке началась кампания лейтмотив которой можно выразить лозунгом: «Арабистан должен стать арабским».

Израильский кризис октября 1973 года способствовал восстановлению дипотношений. Это событие не привело к разрядке в отношениях между двумя странами — Иран по прежнему поддерживал мятежных курдов. В марте 1974 года Иран открыл границы для курдских повстанцев, отступающих из Ирака под натиском правительственных войск. В Иране были созданы военные лагеря для обучения курдских бойцов. В качестве контрмеры в 1975—1978 годах вдоль границы с Ираном был создан так называемый «арабский пояс» шириной 25 км, куда переселялись иракцы арабского происхождения.

Боевые действия в марте 1974 — марте 1975 гг. отличались особой ожесточённостью и масштабом, приняв характер регулярной фронтовой войны. За прошедшие годы Саддам резко усилил и перевооружил армию, удвоив количество бронетехники. Со своей стороны, Иран щедро снабжал Барзани тяжёлым и реактивным оружием. Шах всё более открыто вмешивался в конфликт на стороне курдов, так что к началу следующего года в Ираке уже находилось до двух полков иранской армии (в качестве зенитчиков, военных строителей и т. д.). В Иракский Курдистан было откамандированы инструктора САВАК, для координаций совместных боевых действий пешмерга и иранских военных. 200 тыс. курдских беженцев были размещены в Иране и получали содержание от Общества Красного Льва и Солнца (аналог Красного Креста).

В отношении военном, основной удар иракцев вновь был направлен на «дорогу Гамильтона». 8 августа они начали наступление на ревандузском направлении силами трёх бронетанковых дивизий общей численностью в 15 тыс. солдат, при 300 танках и 200 орудиях. Курдский фронт был прорван, иракцы вклинились на 100 км, взяли Ранию, Кала-Дизу, Ревандуз и вновь дошли до господствующих над дорогой гор Хиндрин и Зозек, где и были остановлены. Их новое наступление на эти высоты (в октябре) также не увенчалось успехом.

15 сентября курды перешли в наступление разом на трех фронтах (Ревандуз, Киркук и Захо). Они отбили Ревандуз, перерезали дорогу Киркук-Сулеймания и фактически полностью окружили Киркук. На весну Барзани планировал начать широкое наступление.

Но ОПЕК не было заинтересованно в обострении отношений между двумя крупными нефтяными державами и при посредничестве этой организации начались переговоры.

Саддам Хусейн решил максимально использовать ряд ошибок допущенных курдскими лидерами, автономия Курдистана была свернута, любое проявление «сепаратизма» подавлялось. Начались массовые депортации курдов на юг Ирака. Из Иракского Курдистана депортировано в 1975—1978 годах от 300 до более 350 тыс. чел., сожжено 250 курдских деревень. Только за четыре года, с 1974 по 1978 г., в шести северных провинциях Ирака были выселены жители 1220 деревень. Часть их была сожжена или стерта с лица земли бульдозерами и танками. Большое число курдов (около 250 тыс., человек) — были вывезены с севера на армейских грузовиках на юг Ирака, к границе с Саудовской Аравией под видом депортации и там расстреляны. В 1970—1980-х гг. из Ирака (в основном из Багдада) было депортировано около 40 тыс. курдов-шиитов (файли)..

Фактически, Саддам Хуссейн войну полностью проиграл. Но плоды победы достались не курдам. Дж. Р. Апдайк пишет:

«...Поскольку иракская армия была на грани краха, а экономика серьёзно пострадала, иранский шах практически держал Багдад за горло. Если бы он захотел, он мог бы расчленить Ирак. Если бы он захотел, он мог бы опрокинуть режим Баас. К счастью для Саддама и его соратников, шаху не нужны были их головы до такой степени, как его преемникам-фундаменталистам через пять лет. Все, чего он хотел — это недвусмысленного признания Ираком геополитической гегемонии Ирана в заливе, что конкретно требовало юридического пересмотра правил навигации в Шатт-эль-Араб и некоторых мелких территориальных уступок. Более того, используя курдов как орудие для навязывания своей воли Ираку, шах вовсе не намерен был позволить курдам стать излишне сильными. Так как Иран был обременен своей собственной курдской проблемой, автономный, а тем более независимый Курдистан явно не предвещал ничего хорошего».

Саддам Хуссейн понял, что одной из причин его поражения следует считать активную поддержку Ираном курдов и выбросил в сторону Тегерана белый флаг. В октябре 1974 года прошла встреча глав арабских государств в Рабате, после которой король Иордании Хусейн I устроил встречу иранских и иракских представителей. Так начались тайные переговоры между двумя региональными державами. Посредником между шахом Мохаммед Реза Пехлеви и Саддамом выступил президент Египта Анвар Садат, который во время встречи с шахом передал ему просьбу Саддама Хусейна о прекращении помощи курдам, а затем в Багдаде передал Саддаму Хусейну условия шаха. Наконец, в марте 1975 года, во время саммита ОПЕК в Алжире, президент Хуари Бумедьен свел шаха и Саддама Хусейна. 6 марта между ними было заключено Алжирское соглашение. Шах получил все, что желал: пересмотр правил навигации по Шатт-эль-Арабу и удовлетворение всех своих пограничных притязаний. За это, он обязался прекратить поддержку Барзани.

Вернувшись из Алжира, 12 марта шах пригласил к себе Барзани. На встрече в тегеранском дворце Ниаварана шах, видимо не без некоторой неловкости, заявил:

«...Я договорился с Ираком ради интересов моего народа и моей страны. Сохранение мира с арабскими странами имеет большое значение, и даже западные страны не могут его игнорировать».

Далее шах заявил, что он прекращает всякую помощь Барзани, и пригрозил, что в случае продолжения им войны он закроет границы и будет, в соответствии с новыми обязательствами, оказывать помощь Ираку. Что же касается до Барзани и его пешмарга, то они могут выбирать: либо оставаться в Иране и сражаться до конца в одиночку либо эмигрировать в Ирак. Иракские же власти объявили амнистию всем кто участвовал в восстании. «Вы жили в СССР в течение 12 лет и можете жить в Иране, может быть тогда ситуация изменится». На этом аудиенция кончилась. Барзани был потрясен до глубины души — его надежный союзник, на которого он опирался в течение стольких лет так легко его предал ради таких ничтожных интересов. С другой стороны следует отметить, что шах сам не был заинтересован в чрезмерном разгорании курдского национального движения, так как побаивался, что к нему присоединяться вассальные ему курды.

Было аннулировано соглашение от 1937 г. и восстановлена граница по тальвегу (середине фарватера) реки. В ответ Иран обязался прекратить поддержку мятежных иракских курдов. Оно было подкреплено 13 июня 1975 года договором о границах и добрососедских отношениях между Ираком и Ираном.

Иран должен был отвести свои войска из некоторых спорных районов. Ирак уступал Ирану 518 кв. км. территории. Стороны договорились продолжить переговоры с целью урегулирования всего комплекса разногласий, включая пограничный режим и проблему депортированных Ираком лиц (в начале 70-х годов было депортировано в Иран до 60 тыс. лиц иранского происхождения с целью ликвидировать у себя в стране «пятую колонну»).

Итак, Барзани вернулся в Курдистан совершенно потерянный и спешено собрал членов ЦК и штаб, сообщил им убийственную новость. После этого он поставил вопрос ребром: «Что делать дальше?» Меньшинство предлагало просить убежища в Иране или сдаться по амнистии, большинство настаивало на продолжении борьбы. Следует отметить, что у ДПК в тот период имелась огромная, по понятиям Ближнего Востока, армия, насчитывающая 100 тысяч человек, с запасом вооружения и продовольствия на два года и огромные финансовые средства. По этой причине генерал Барзани присоединился к мнению большинства — продолжить национально-освободительную борьбу. Было решено создать два комитета для руководства восстанием: для области Соран и для области Бахдинан. Во главе их встали сыновья Моллы Мустафы Идрис и Масуд. После того, как собрание окончилось, Барзани написал письмо президенту США Ричарду Никсону и госсекретарю Генри Киссенджеру. «Новая ситуация, сложившаяся для нашего народа и наших бойцов — это ситуация безнадежности. Наш народ находится перед лицом великого предательства. Для нас стоит вопрос жизни и смерти. Я не хочу много распространяться, а хочу попросить вас выполнить свои обещания нашему народу. Для сохранения нашей жизни и защиты наших семей, для сохранения нашей чести и гордости мы нуждаемся в вашем благородном решении». Ответа он не получил. В этот решающий для курдов момент правительство США оставило курдов на произвол судьбы. Впоследствии Киссинджер не без цинизма заявлял по этому поводу, что правительство США не считает себя связанным обязательствами, которые давались неофициальным путём через агентов разведки.

Тем временем, наступление иракской армии продолжалось. Иран и Турция закрыли границы. Несколько человек, которые пытались найти убежище в Турции, были выданы иракцам, которые их тотчас расстреляли. Весть об этом вызвала панику. В горах скапливались десятки тысяч беженцев. Продовольствие иссякало. 15 марта представитель иранской спецслужбы САВАК явился в Хаджи Омран и предъявил Барзани ультимативное требование прекратить борьбу, грозя в противном случае военным вмешательством Ирана. Барзани оказался в полной изоляции — и географической и политической. В отчаянии он обратился по радио к правительству США, упрашивая его повлиять на Иран. 19 марта он направил Ахмед Хасан аль-Бакру мирные предложения, но в ответ иракцы потребовали безоговорочной сдачи, обещая амнистию. Ничего поделать было невозможно. Барзани вновь собрал руководство и заявил о своем решении прекратить борьбу и просить убежища в Иране.

Между тем, на местах ситуация вовсе не казалась катастрофической. Части пешмарга находились на своих позициях, были обеспечены всем необходимым и поэтому шифрованная телеграмма из Главного Штаба, предписывавшая уничтожать склады и тяжелое вооружение и отходить, прозвучала буквально, как гром среди ясного неба. Сначала решили, что Барзани заключил мирное соглашение, но багдадское радио, с его призывами сдаваться и обещаниями амнистии, быстро рассеяло эти иллюзии. Никто ничего не понимал, однако приказ выполнили. Следует отметить, что в данном случае проявился дар политического предвиденья генерала Барзани. Он понимал, что в результате внешнеполитической рокировки он потерял важного союзника и не приобрел взамен другого. А после того, как Иран открыто перешёл на сторону его противника он понимал, что дальнейшая война — это война на истребление его народа. Он понимал, что запасы вооружения и продовольствия очень быстро иссякнут, но впоследствии уже не будет такой возможности ему и его народу покинуть Ирак. В результате соглашений с Ираном последний открыл границу и толпы людей хлынули туда, ища спасения от саддамовских карателей. Пешмарга прятали своё оружие и тянулись к пограничным постам. Это был настоящий исход, великое переселение: 200 тысяч человек ушло тогда в Иран. 22 марта иракскую территорию покинул Молла Мустафа. 10 апреля в Иран перебрались все члены партийного руководства. Таким образом прекратило существование государственное образование «Курдистан», а на его месте осталась его пародия в виде «автономии». Однако генерал Мустафа Барзани, однако, не прекращал борьбы. Он обратился за помощью к другому соседу Ирака — Сирии. При активной помощи Дамаска (эту помощь Сирия признала летом 1976-го), 1 мая 1976 года началось новое восстание в Иракском Курдистане. Хусейну удалось подавить его относительно быстро — уже к концу месяца. Темпы и масштабы переселения курдов возросли.)..

Обосновавшись в Иране, многие курдские лидеры не прекращали антииракскую деятельность. Шах счел неуместным подобные действия курдских повстанцев и приказал органам безопасности проконтролировать их политическую активность. Айюб Барзани, курдский писатель и критик, после подавления курдского восстания 1975 г., укрылся в Иране, где он подвергался запугиванию со стороны иранских спецслужб (САВАК) и вскоре был арестован. Он покинул Иран в конце 1976 года и попросил убежища в Великобритании.

САВАК и антимонархическое восстание в Омане (1965—1976)

В результате процесса имущественной и классовой дифференциации стала благоприятной почва для восприятия идей арабского национализма и панарабизма. В частности, заметное влияние оказала идеология Движения арабских националистов, центром которого в Омане стала провинция Дофар.

9 июня 1965 года был проведен учредительный съезд «Фронта освобождения Дофара» (ФОД), который провозгласил вооруженную борьбу «единственным эффективным средством», способным привести к победе над маскатским султаном и английскими колонизаторами. День съезда, ознаменовавшийся нападением на султанский патруль, стал началом вооруженной борьбы. В принятой на съезде политической декларации говорилось, что Фронт будет бороться за свободу, социальную справедливость, единство и достоинство арабской нации. В этом же документе говорилось об «арабском» характере борьбы оманского народа и выражалась уверенность в том, что арабские страны окажут ей материальную и моральную поддержку.

Фронт освобождения Дофара вел в южной провинции Омана Дофаре вооружённую борьбу за создание независимого государства. Фронт пользовался негласной поддержкой СССР, о чём свидетельствует ряд сочувственных статей в советской печати того времени.

Вскоре после завершения съезда «ФОД» приступил к формированию боевых отрядов и созданию баз вооруженного сопротивления в горах Дофара. 26 апреля 1966 года бойцы предприняли попытку покушения на султана Саида III бен Теймура.

В сентябре 1968 года по инициативе «ФОД» состоялась встреча представителей ряда аналогичных организаций Персидского залива. В результате был учрежден «Народный фронт освобождения оккупированного Персидского залива» (НФООПЗ), в состав которого наряду с «Фронтом освобождения Дофара» вошли «Фронт национального освобождения Бахрейна», «Народный фронт освобождения Бахрейна» и другие, более мелкие патриотические группы. Решения съезда предусматривали проведение твердого курса на «организованное революционное насилие, призванное сокрушить империализм, реакцию, буржуазию и феодализм». Съезд обязывал членов «НФООПЗ» бороться за сплочение своих рядов, объединение всех прогрессивных сил региона как решающую предпосылку развертывания массового национально-патриотического движения.

Избранное на съезде руководство «НФООПЗ» развернуло широкую работу по активизации боевых действий, постепенному переходу от одиночных операций местного значения к решительному наступлению на позиции противника. Действовавшая в Дофаре народно-освободительная армия сформировалась в основном из небольших партизанских групп, контролировавших дороги и удерживавших за собой главные высоты. К середине 1970 года повстанцы установили контроль над большей частью Дофара.

23 июля 1970 года в Султанате Оман произошёл бескровный дворцовый переворот — правящий султан Саид III бен Теймур отрекся от трона в пользу сына. На престол взошёл Кабус I бен Саид. Он также занял должности премьер-министра, министра иностранных дел и министра обороны. В августе того же года он провозгласил объединение страны — вместо султаната Маскат и имамата Оман возник единый султанат Оман.

Одним из первых важных шагов нового султана стало объявление 9 августа 1970 года об изменении прежнего названия страны на новое — Султанат Оман. Тем самым султан Кабус четко заявил о своем намерении покончить с исторически сложившимся делением страны на приморскую и внутренние части.

Султан сразу же взял курс на укрепление своих позиций. Прежде всего была начата чистка административных органов от коррумпированных элементов, с тем чтобы создать администрацию, которая была бы способна обеспечить в стране политическую стабильность. Наряду с этим проводились социальные мероприятия, призванные ослабить глубокое недовольство широких народных масс. Многие высокопоставленные чиновники были уволены, и 8 августа 1970 года султан Кабус сформировал новый кабинет министров во главе со своим дядей Тариком бен Теймуром. В период отсутствия главы государства руководство правительством возлагалось на так называемый Временный совет из числа лиц, наиболее приближенных к султану. Показательно, что в этот руководящий орган вошли английские чиновники, занявшие ключевые посты в султанской администрации, в частности, председателем Совета был назначен английский офицер Хью Олдмен, занимавший пост министра обороны. Одновременно начали расширяться внешнеполитические связи с США, Саудовской Аравией и Ираном.

Одновременно с перестановками и назначениями в правительстве, произошло новое вооружённое восстание Фронта освобождения Дофара на западе страны.

В начале 1971 года, стремясь выйти из состояния внешнеполитической изоляции, Кабус бин Саид нанес визиты руководителям ряда консервативных арабских режимов, добиваясь от них политической поддержки и удовлетворения просьбы о принятии султаната в ЛАГ. В декабре 1971 года он посетил Эр-Рияд, после чего саудовцы полностью стали на его сторону, прервав прежние отношения с Галибом бин Али и другими сторонниками имамата.

Султан декларировал в своих официальных заявлениях приверженность идеям панарабизма и панисламизма, заявляя о солидарности с борьбой арабских народов против израильской агрессии, за предоставление арабскому народу Палестины его законных национальных прав. 29 сентября 1971 года при содействии ряда арабских режимов Султанат Оман был принят в члены ЛАГ, а 7 октября стал членом ООН.

Особенно успешно в этот период складывались отношения султана Кабуса с шахом Ирана, который изъявил готовность взять на себя функции по «поддержанию порядка» в Персидском заливе. В октябре 1971 года султан Кабус посетил Иран, где достиг принципиальной договоренности с шахом о координации усилий обеих стран по обеспечению «стабильности» в Персидском заливе. На деле это означало, что, добившись укрепления позиций страны на международной арене, султан обрел надежного союзника в деле подавления движения в Дофаре, которое угрожало внутриполитической устойчивости Омана.

В декабре 1971 года произошло дальнейшее укрупнение «НФООПЗ», объединившегося с действовавшим с конца 60-х годов «Национально-демократическим фронтом освобождения Омана и Персидского залива». Вновь созданная организация получила наименование «Национальный фронт освобождения Омана и Персидского залива» (НФООиПЗ).

Следует заметить, что относительные успехи ФОД и других, созданных позднее на его базе организаций, были во многом обусловлены новой политикой лейбористского правительства Англии, которое в начале 1968 года заявило о своем намерении вывести английские войска из района Персидского залива в 1971 году.

Было объявлено, что Англия намеревалась вывести свои войска в рамках политики «к востоку от Суэца», которая предусматривала сокращение или даже ликвидацию системы британских военных баз вплоть до Сингапура. Официальное объяснение сводилось к необходимости экономии средств ввиду огромного дефицита английского бюджета. Выдвигались и политические причины, согласно которым другим странам Запада, и прежде всего США, пора, дескать, разделить с Англией «бремя забот белых», то есть её «цивилизаторскую миссию на Востоке». Высказывалось мнение, что Англии нет смысла держать свои вооруженные силы в этом районе, так как тем самым на неё автоматически возлагаются обязательства нести ответственность за любые события, которые могут там произойти. В США британский внешнеполитический курс «к востоку от Суэца» был встречен без энтузиазма. С критикой его выступали также английские консерваторы. В западной печати появились высказывания о том, что в случае вывода британских войск там якобы образуется некий вакуум, который необходимо заполнить. Вашингтон заявил, что этот район нуждается в защите Соединенных Штатов. Вскоре англо-американская дипломатия выдвинула проект создания «системы совместной обороны» находящихся здесь государств.

Предусматривались заключение договоров об обороне с местными правителями, оказание им технической помощи в создании и модернизации армий, проведение совместных военных манёвров, сохранение за англичанами права пользования военными аэродромами, регулярный заход английских военных кораблей в воды Персидского залива и т. д. Вместе с тем, чтобы уменьшить накал революционной борьбы в Омане и в какой-то степени гарантировать свои интересы в Юго-Восточной Аравии, англичане как бы проигнорировали дворцовый переворот, совершенный в Омане 23 июля 1970 года, в результате которого была отстранена от власти столь одиозная личность, как султан Саид III бен Теймур, которого сменил на престоле его сын Кабус, закончивший в своё время английскую Военную академию в Сандхерсте, но живший в одном из дворцов своего отца фактически на положении узника.

Шах Ирана в январе 1972 года направил в Оман на подавление мятежа армейский десант и спецпредставителей САВАК. 23 декабря 1973 года десятитысячная армия султана при поддержке 3000 парашютистов и 30—35 тысяч иранских солдат нанесла ряд внушительных поражении повстанцам «ФОД».

В начале января 1974 года им удалось захватить важный стратегический пункт — порт Рахьют.

Планируя проведение новых наступательных операций, Кабус бен Саид стал реорганизовывать свою армию и наращивать её численность. В первые пять лет правления нового султана военные расходы Омана в среднем достигали 47 % бюджетных ассигнований. За это же время численность регулярных султанских войск, которые на 70 % состояли из белуджей, возросла в 3 раза, составив в 1975 году около 12 тыс. человек.

Стремясь окончательно подавить повстанческое движение, султан Кабус обратился к иранскому шаху с просьбой активизировать военные действия против повстанцев. Мятежники оказывали ожесточенное сопротивление ирано-маскатским войскам в Дофаре, однако силы были неравны. Часть отрядов повстанцев вынуждена была уйти в горные районы. Некоторые дофарские жители, спасаясь от преследования, переселились на территорию Демократического Йемена.

В декабре 1975 года султан объявил о подавлении движения в Дофаре, а в 1976 году с помощью Саудовской Аравии было подписано соглашение о прекращении огня, а затем — объявлена амнистия тем повстанцам, которые покинули ряды Фронта освобождения. В январе 1977 года Иран начал вывод своих войск из Омана, а в 1979 году, отмеченном свержением иранского шаха, в Дофаре вновь вспыхнули волнения и некоторые из отрядов Фронта взялись за оружие. Такая нестабильная обстановка в Дофаре длилась ещё два года, что вынудило султана Кабуса в январе 1981 года закрыть границу с НДРЙ, которая, по некоторым сведениям, оказывала помощь повстанцам. Лишь в октябре 1982 года при посредничестве Кувейта и ОАЭ Оман и НДРЙ восстановили дипломатические отношения, что сразу же сказалось на деятельности Фронта, который, лишившись поддержки извне, практически прекратил свою активность.

Учитывая внутриполитическую зыбкость, связанную с проблемой Дофара, оманские власти, естественно, стремились опереться в решении проблемы на содействие развитых государств. Поэтому понятно стремление Омана укрепить отношения с ними в целях модернизации своих вооруженных сил. К тому же, антишахская революция лишила Оман военной поддержки со стороны Ирана. Поэтому Маскат в конце 1979 года выдвинул «Проект поддержания безопасности в районе Залива», который предусматривал для этого создание специальной системы с участием США, Англии и ФРГ. Расходы по осуществлению плана должны были взять на себя все нефтедобывающие страны Персидского залива.

Не получив их поддержки, Оман обратился к США, в результате чего в июне 1980 года между обеими странами было подписано соглашение, по которому США получили право пользоваться военными базами на территории Омана, в частности базами ВВС в Эс-Сибе (близ Маската), Тамриде, на острове Масира и пунктами базирования ВМС в Маскате и Хасабаде. Американская сторона взяла на себя обязательство поставлять Оману вооружение.

В июле 1981 года султан заключил с Вашингтоном новое соглашение, предусматривавшее расширение сотрудничества в военной области. Оманские власти дали согласие на увеличение количества размещаемых на их территории американских военных самолетов и другой боевой техники, а также на строительство канала между Персидским и Оманским заливами для прохода судов и боевых кораблей в случае закрытия Ормузского пролива.

К 1985 году Вашингтон израсходовал на реконструкцию четырёх военных баз — в Эс-Сибе, Тамриде, Касабе и на острове Масира — около 300 млн долл. Были модернизированы аэродромы, сооружены ангары и складские помещения для топлива и боеприпасов. При этом значительная часть средств пошла на оснащение базы на Масире, где издавна существовал английский наблюдательный пост на пути в Индию.

В рамках военного сотрудничества на территории султаната было проведено несколько совместных учений под кодовыми названиями «Брайт стар», «Джейд тайгер» и «Бикон флэш». Таким образом, Оман наряду с Египтом и Сомали превратился в потенциальный плацдарм для американских «сил быстрого развертывания», созданных Пентагоном специально для осуществления операций в нефтеносных районах Ближнего и Среднего Востока.

Развивая сотрудничество с США, султанат продолжал поддерживать тесные отношения с Англией. В 1976 году английское правительство, заявившее о прекращении использования военно-воздушных баз в Саляле и на острове Масира, согласилось поставить для оманской армии некоторые виды современного вооружения, включая истребители-бомбардировщики «Ягуар», ракеты класса «земля-земля», гаубицы, быстроходные патрульные катера, вертолеты. Все наиболее ответственные должности в вооруженных силах султаната по-прежнему занимали британцы. На службе у султана в то время состояло 100 офицеров, специально откомандированных из английских вооруженных сил, и ещё 550 англичан служили в оманской армии по частным контрактам; в середине 80-х годов их число достигло одной тысячи человек. В августе 1980 года в Лондоне было подписано англо-оманское соглашение о поставках султанату истребителей-бомбардировщиков, зенитно-ракетных комплексов и других видов вооружений на сумму свыше 300 млн долларов.

США и модернизация шахской армии Ирана

В 1942 году началась активная военная деятельность в Иране Соединенных Штатов Америки. Между двумя странами было заключено несколько соглашений, что положило начало многолетней деятельности трех американских военных миссий в Иране — ARMISH, MAAG, GENMISH, — которая охватывала все вооружённые силы страны, в том числе и систему подготовки командных кадров.

В 1960-х годах при содействии США и стран-участниц СЕНТО Иран осуществил несколько поэтапных планов реорганизации и модернизации своих вооружённых сил (план «Эф-Шин», план «Тадж»).

В первой половине 1970-х годов для шахского режима как внутри страны, так и за рубежом объективно сложились благоприятные политические и финансово-экономические условия для претворения в жизнь прагматистской политики шаха, направленной на превращение Ирана в региональную сверхдержаву путём наращивания военной мощи. Работа по совершенствованию иранских вооружённых сил шла по таким направлениям, как: увеличение численности личного состава и интенсификация подготовки офицерских кадров, качественный и количественный рост поставляемого в войска оружия и военной техники, интенсификация боевой подготовки войск и усиление идеологической обработки личного состава.

В результате численность личного состава иранских вооружённых сил возросла в два с половиной раза (со 161 тысячи человек в 1970 до 415 тысяч в 1978 году). Значительно увеличился командный состав.

Как уже отмечалось, спецслужбы САВАК имели обширные связи с вооружёнными силами страны; многие из его чиновников служили одновременно в различных родах войск. Сотрудники САВАК, согласно закону, являлись военнослужащими и имели военные звания (генерал, генерал-лейтенант, генерал-майор, полковник и т. д.)

В течение 1970-х годов шахское командование уделяло большое внимание боевой подготовке офицерского и рядового состава своих вооружённых сил. В этот период значительно увеличился прием в военные учебные заведения. В каждом из видов вооружённых сил и в некоторых родах войск были созданы курсы по подготовке и переподготовке командных кадров. Была организована подготовка офицеров запаса в гражданских вузах. Большое число офицеров было направлено на учёбу в США, другие страны НАТО.

В 1976 году в США обучалось 2865 иранских военнослужащих, что в четыре раза больше, чем было в 1970 г.

Немалую роль в подготовке командных кадров всех уровней играли американские военные советники, инструкторы и технические специалисты. Их общее число в 1977 году достигло 7680 человек, из которых 1300 человек были кадровыми военнослужащими вооружённых сил США.

Определенное влияние на уровень боевой подготовки оказывал и тот факт, что в войска и военно-учебные заведения пришло новое поколение офицеров, значительная часть которых имела дипломы военно-учебных заведений США, Великобритании и других стран. Особенно это касалось «высокотехнологичных» видов вооружённых сил (авиация, флот) и родов войск (радиотехнические, химической защиты и т. д.).

Большое значение для профессионального роста иранских генералов, офицеров и командиров всех звеньев имело их участие в учениях и боевых действиях. Это был результат того, что за 1970-е годы количество и интенсивность проводимых учений и манёвров, как по национальным программам, так и в рамках СЕНТО возросло. Активно осуществлялась практика замены подразделений и частей иранских экспедиционных войск, ведущих боевые действия против антиправительственных повстанцев в Дофаре (Оман), в результате чего значительная часть офицерского, сержантского и рядового состава иранских вооружённых сил приобрела определённый практический опыт ведения боевых действий.

Тогда же наблюдалась и интенсификация идеологической обработки личного состава вооружённых сил Ирана в духе монархизма и культа шаха.

Политика шахского руководства, направленная на наращивание военной мощи страны, принесла определённые плоды: по многим показателям и характеристикам иранская армия вышла в число самых современных и наиболее хорошо оснащенных армий Ближнего и Среднего Востока. Однако «шахиншахская армия» (прежде всего генералы и офицеры) была не в состоянии спасти шахский трон, что наглядно продемонстрировала победа исламской революции в феврале 1979 года — момент, с которого берет своё начало история вооружённых сил Исламской Республики Иран.

САВАК и «восстание 15 хордада 1342 г.»

Наступил месяц хордад 1342 года. Рухолла Хомейни максимально воспользовался этой возможностью для того, чтобы побудить народ совершить восстание против шахского режима. Во второй половине дня в день Ашуры 13 хордада 1342 года (3 июня 1963 года) Хомейни в научной духовной семинарии «Фейзие» произнес свою историческую речь, которая стала началом восстания 15 хордада 1342 года (5 июня 1963 года). В этом же выступлении Хомейни громко обратился к шаху со словами:

«Я советую вам, шах, оставить эти дела. Они тебя обманывают. Я не хочу, чтобы однажды, когда они бросят тебя, все возблагодарили за это Бога…. Когда они диктуют свои правила и условия, подумай над ними. Прислушайся к моему совету. Что связывает шаха с Израилем? На каком основании служба безопасности запрещает говорить об Израиле? Разве шах – израильтянин?».

Шах отдал приказ службам безопасности подавить восстание. Сначала была арестована большая группа соратников Хомейни вечером 14 хордада, а в 3 часа ночи, то есть на рассвете 15 хордада 1342 года (5 июня 1963 года) сотни бойцов спецназа, отправленных из центрального аппарата власти, окружили дом Хомейни и арестовали его в то время, когда он совершал поощрительный ночной намаз. Поспешно они доставили имама в Тегеран и заключили его в тюрьму офицерского клуба. Вечером того же дня Хомейни был переведен в тюрьму Каср.

Утром 15 хордада весть об аресте лидера революции дошла до Тегерана, Мешхеда, Шираза и других городов и воссоздала ситуацию, аналогичную ситуации в Куме. Ближайший и неизменный советник шаха генерал Хоссейн Фардуст в своих воспоминаниях приподнял завесу над событиями тех дней и рассказал о том, как использовался опыт и привлекались к сотрудничеству профессиональные политические агенты спецслужб США для подавления восстания, а также силами армии и агентами САВАК. В своих воспоминаниях генерал Фардуст описывает также, как шах и его генералы, подобно «безумцам» отдавали приказы подавить восстание. Хомейни после 19 дней тюремного заключения, которые он провел в тюрьме Каср, был переведен в одну из тюрем, находящихся на военной базе в районе Эшрат-Абад. После ареста лидера революционного движения и варварского убийства людей 15 хордада 1342 года (5 июня 1963 года) восстание внешне было подавлено. Во время ареста Хомейни смело отказался от ответов на вопросы следователей, заявив, что считает существующий в Иране режим и судебную власть незаконными и некомпетентными в вопросах управления страной.

Вечером 18 фарвардина 1343 года (1964 г.) без предварительного уведомления имам Хомейни был выпущен на свободу и перевезен в Кум. Узнав об этом, люди, ликуя, незамедлительно устроили торжественные праздники в кумской духовной семинарии «Фейзие» и во всем городе, которые длились несколько дней. Первая годовщина «восстания 15 хордада» была отмечена в 1343 году (5 июня 1964 года) после издания совместной декларации Рухоллой Хомейни и несколькими другими высшими муджтахидами, а также издания отдельных деклараций научными духовными семинариями. Этот день был объявлен днем всеобщего траура. 4 абана 1343 года (1964 г.) Хомейни издал революционную декларацию, в которой написал:

«Пусть знает мир, что причиной всех проблем иранского и всех мусульманских народов являются чужеземцы, США. Мусульманские народы ненавидят чужеземцев в целом и США в частности … Именно США оказывают покровительство Израилю и его сторонникам. Именно США помогают Израилю изгонять арабов-мусульман с их земель и заставлять скитаться».

Разоблачение муллой Хомейни «незаконного» принятия законопроекта о капитуляции, предусматривавшем политическую неприкосновенность для американцев, в абане 1343 года (1964 г.) поставило Иран на порог нового восстания. Утром 13 абана 1343 года (1964 г.) вооружённые бойцы шахского спецназа, прибывшие из Тегерана, осадили дом имама в Куме. Заслуживающим внимание было то, что во время ареста, как и в предыдущий раз, имам был занят совершением поощрительных ночных богослужений. Хомейни был арестован и в сопровождении сотрудников САВАК доставлен прямо в тегеранский аэропорт «Мехрабад», откуда он был переправлен в Анкару на военном самолете, который был приготовлен заранее в сопровождении сил безопасности и военных. Вечером того же дня тайная полиция САВАК опубликовала в прессе новость о ссылке Хомейни по обвинению в ведении деятельности против безопасности страны. Несмотря на атмосферу удушья, в стране поднялась волна протестов в форме митингов на Тегеранском рынке, долгосрочного приостановления занятий в научных духовных семинариях и писем в адрес международных организаций и высших муджтахидов. Пребывание Хомейни в Турции продлилось 11 месяцев. За это время шахский режим при использовании беспрецедентно жестоких мер расправился с оставшимися силами сопротивления и в отсутствие имама поспешно принялся за реализацию прозападных реформ. Вынужденное пребывание в Турции явилось хорошей возможностью для Хомейни, которой он воспользовался для написания своей книги «Тахрир аль-Василе».

Исламская революция «22-го бахмана» (1978—1979) и свержение 2,500-летней шахской монархии

В 1960—1970-е годы жизнь иранского общества прошла под знаком «белой революции», которая по замыслу Мохаммеда Реза Пехлеви, должна была заложить основы для перехода Ирана в число развитых капиталистических стран.. При жизни одного поколения монарх мечтал совершить «прыжок через столетия», перевести Иран «из средневековья в ядерный век», превратить страну в «пятую индустриальную державу мира»..

Действительно, результаты серии крупномасштабных социально-экономических и политико-административных реформ, проведенных в течение полутора десятилетий за счет колоссально возросших доходов от нефти, поражали воображение не только многих западных наблюдателей, но и самого монарха. Нефть позволила Ирану испытать почти невиданные ранее темпы экономического роста. В отсталой аграрной стране появились новые отрасли современной индустрии — металлургические и машиностроительные заводы, нефтехимические комплексы, автомобильные и тракторостроительные предприятия, газовая промышленность, заложены основы национального судо- и самолетостроения и даже сделаны шаги к созданию атомной энергетики. В стране стали утверждаться эталоны современного «общества потребления». Экономический рост сопровождался относительной социальной и политической стабильностью.

Однако сравнительно высокие количественные показатели роста иранской экономики не отражали реальный прогресс в экономическом развитии страны. Ускоренная модернизация по западному образцу, проводившаяся в условиях довольно низкого исходного уровня, вызвала крайнюю неравномерность и диспропорциональность всего экономического развития страны. Уже в середине 70-х годов выявились резкий рост дефицита платежного баланса и инфляция, которая сильно отразилась на доходах большинства трудящихся. Политика индустриализации Ирана, по мысли шаха, должна была способствовать ликвидации архаичных, традиционных и расширению новых, современных социально-экономических укладов. На деле же эта политика привела к возникновению государственно-монополистических общественных структур, на которых паразитировала горстка удачливых коммерсантов и коррумпированных чиновников, а огромная масса населения, выбитого из традиционных жизненных укладов, в подавляющей своей части осталась вне процесса социальной модернизации. Для этих общественных слоев «белая революция» оказалась «революцией обманутых надежд».

Не достигла своих целей и аграрная политика шахского режима. Ликвидация полуфеодальных отношений в деревне и перераспределение земель в пользу крестьянства, хотя и привели поначалу к довольно существенному увеличению числа мелких собственников, в конечном счете вызвали рост крупных капиталистических хозяйств. Крестьяне массами бросали или продавали свои земельные участки и устремлялись к благам городской жизни, в которой большинство из них так и не смогло найти себе место.

Ещё сильнее сказались результаты шахской политики на психологии масс. Форсированное промышленное развитие, ускоренное городское строительство, вторжение иностранных товаров, растлевающее влияние буржуазной массовой культуры, взломав традиционные структуры общества, вызвали острый кризис самосознания. Вырванные из привычной деревенской среды и заброшенные в сумятицу бездушных городов, иранцы ощущали себя не дома. И они набросились на все, что было чуждо их устоявшемуся жизненному укладу..

Оказавшись не в состоянии справиться с экономическими и социальными проблемами, шахский режим усилил репрессии. Действовавшая под личным руководством шаха САВАК вела тотальную слежку за иранцами, как внутри страны, так и за её пределами. На предприятиях, в учреждениях, в учебных учреждениях действовали специальные отделы, подведомственные САВАК. Военные трибуналы беспощадно карали оппозиционеров. Только в течение 1976—1977 гг. имели место десятки случаев, когда деятели оппозиции были убиты сотрудниками САВАК. В отношении попавших в их руки представителей оппозиции сотрудники САВАК применяли самые изощренные пытки. Усиление авторитарных методов правления вызвало открытое недовольство демократических кругов.

Таким образом, к революционному взрыву привел ряд факторов. Важнейшим из них было преобразующее, угнетающее и разрушающее воздействие бурно развивавшегося капитализма на мелкобуржуазный и докапиталистические уклады, причем наименьшим оказалось воздействие преобразующее, трансформирующее. Это был комплексный фактор. Комплексность его заключалась в том, что он имел целый ряд аспектов — экономический, социальный, морально-этический, психологический.

Аятолла Хомейни, внимательно наблюдавший за происходившими преобразованиями в Иране и во всем мире, максимально использовал выпавшую возможность. В 1977 г. в своем послании Имам сказал:

«Сегодня внутренняя и внешняя обстановка, а также отражение преступлений шахского режима в иностранной прессе и международном сообществе являются возможностью, которой должны незамедлительно воспользоваться все научные и культурные круги, патриоты, студенты учащиеся в стране и за её пределами и исламские ассоциации и открыто восстать».

В ноябре 1977 г. оппозиционные выступления, инициаторами которых были представители интеллигенции, стали массовыми. 15 ноября 1977 г. начались волнения в политехническом университете «Арьямехр». 16 ноября волнения перекинулись в крупнейший Тегеранский университет. Студенты требовали демократизации общественно-политической жизни в стране и выдворения с университетской территории представителей САВАК. Во время стычки между студентами и полицейскими было убито несколько десятков человек. Студенческие выступления были подавлены.

4 января 1978 года к шахскому дворцу Ниаваран двинулась крупная демонстрация шиитов, которые выражали протест, в связи с визитом президента США Джимми Картера. Они также собирались просить шаха разрешить вернуться в страну из эмиграции исламскому духовному лидеру Хомейни. Силы САВАК, не дожидаясь приказа шаха, открыли по демонстрантам огонь.

Во второй половине дня 4 января руководство партии «Растахиз» созвало в Тегеране так называемый чрезвычайный съезд, который осудил антиправительственные выступления студентов и выразил свою полную поддержку действиям шахского правительства. Участвовавших в этих выступлениях студентов решили отчислять.

Студенческие волнения, январские массовые демонстрации в Куме, Тебризское восстание ознаменовали начало социально-политического кризиса в Иране.

Наиболее активными участниками этих первых выступлений, а также последующих городских волнений были «традиционные» средние городские слои, связанная с ними часть рабочих, а также пауперы. Состав основных сил движения наложил отпечаток на его характер и политическую направленность на первом этапе иранской революции. Главные участники волнений принадлежали к той части иранского общества, которое сохраняет наибольшую приверженность религии. Поэтому особенностью иранской революции стало то, что крупные шиитские улемы заняли в её руководстве преобладающие позиции. Пренебрежение к духовенству было одним из серьёзных просчетов шаха. Проведя секуляризацию земель мусульманских учреждений, монархия недоучла степень его влияния на массы, особенно на ту часть, которая располагалась на низших ступенях социальной лестницы. Рассчитывая этим ослабить духовенство, шах на деле восстановил его против себя. Вожди шиитского духовенства умело воспользовались ошибками шаха и начали против него ожесточенную кампанию.

Лидер шиитского духовенства аятолла Рухолла Мусави Хомейни идеалам «белой революции» противопоставил свой идеал «исламского правления» и «исламского общества», прообраз которого восходил к временам пророка Мохаммеда и имама Али. «Исламское правление» должно подготовить людей ко времени пришествия шиитского мессии — 12-го имама Махди. В «исламском обществе» все слои населения будут жить, как братья, единой мусульманской общиной, где богач обязан помогать бедняку и каждый должен проявлять заботу о соседе. «Не будь угнетателем, не будь угнетенным» — вот девиз, которым будут руководствоваться члены общины. По мнению Хомейни, путь к созданию общества «исламской социальной справедливости» пролегает через внедрение ислама в жизнь людей, восстановление исламских моральных отношений, всеобщий возврат к непреходящим ценностям мусульманской религии — благочестию, скромности, воздержанию. Для этого необходимо осуществить «исламскую революцию» (начинающуюся свержением шахского режима и завершающуюся установлением власти духовенства) и — как её составную часть — «исламскую культурную революцию». Только с помощью таких мер можно добиться морального усовершенствования мусульманской общины, очистить её от разлагающего влияния насаждавшегося «западного образа жизни». Спасение мусульман в самоизоляции, в поисках собственного, «третьего пути» развития.

Поэтому, в таких условиях, когда политика ускоренной модернизации по западному образцу вызвала стремление к возврату к традиционным общественным и культурно-нравственным устоям, в традиционных представлениях консервативное по своей природе духовенство, выглядело во многих отношениях идеальным руководителем антишахской борьбы. Стремительная ломка устоявшихся духовных традиций и самобытных культурных ценностей создала вакуум, который стал заполняться религией. Для широких масс населения в духовных ценностях ислама воплотился тот комплекс факторов морального, этического, гуманистического и социального порядка, в котором выразился их протест против беззакония, произвола, коррупции, роста социального неравенства. Массовые выступления в религиозной форме в Иране с начала 1978 г. вылились в подлинно народную революцию. Успех пропаганды шиитских богословов объясняется не только тем, что преподносившаяся ею характеристика режима соответствовала фактам, но и отличной её организацией. Хорошо налаженная оперативная связь мусульманских служителей со средними слоями города и городскими низами позволила использовать уникальную ситуацию и, направив их действия, руками масс опрокинуть монархию. Поскольку антишахская борьба освящалась именем Аллаха, массы проявили в дни революции удивительную стойкость и самоотверженность. Средние слои города, городские низы начали воспринимать потребность социального возмездия как нечто, стоящее выше самой жизни индивида

7 января в газете «Эттелаат» была опубликована анонимная статья (позже станет известно что автор — министр информации Дариуш Хомайюн), в которой обличался союз между «чёрной» и «красной» реакцией (то есть между духовенством и левыми группировками). В статье намекалось на сотрудничество аятоллы Хомейни с заграницей и на то, что он получает средства от некоторых стран.

8—9 января в г. Куме — важном религиозном центре состоялись антиправительственные демонстрации учащихся религиозных училищ, духовных лиц и представителей средних городских слоев, в ходе которых не только провозглашались антиправительственные лозунги, но и выдвигалось требование о ликвидации шахского режима и восстановлении конституционных норм. При разгоне демонстрации убиты по официальным данным 10, по неофициальным — 60 человек, сотни ранены.

19 и 20 февраля вспыхнуло восстание в Тебризе: в нём приняло участие около 100 тысяч человек. Часть восставших выдвигали левые лозунги, другие выступали под руководством оппозиционно настроенных религиозных деятелей. При подавлении восстания были использованы танки, бронемашины, вертолеты. Сотни демонстрантов были убиты.

18 февраля, спустя 40 дней после иранского «кровавого воскресенья» друзья и родственники погибших вышли на улицы, чтобы по традиции почтить их память. Была организована мирная траурная демонстрация, организованная религиозными деятелями в 11 городах и посвященная памяти погибших в Куме. В Тебризе эта демонстрация переросла в массовое восстание под лозунгом «Смерть шаху!». И снова САВАК самовольно применила против них оружие. При подавлении восстания убиты сотни людей. После этой провокации по всей стране начались массовые манифестации и забастовки оппозиции.

Определенную лепту в свержении шахского режима приложили сами спецслужбы монарха. Пехлеви позже признавался журналистам, что в 1978 году он не знал, кто представляет для него большую опасность — исламские революционеры или собственные спецслужбы.

В 1978 году спецслужбой САВАК были арестованы почти все известные священнослужители, близкие к аятолле Хомейни. В конце концов «ошибки» САВАК заметно ускорили революцию (публикация провокационной статьи о Хомейни от 7 января 1978 года, а также совет шаху выслать аятоллу из Ирака в начале октября 1978 года).

После Тебризского восстания наступило некоторое затишье, но в начале мая 1978 г. произошли новые массовые выступления в Куме, Тебризе и некоторых других городах.

Трещины, казалось бы неприступной структуры иранской армии появилась в мае 1978 года, когда двое бывших офицеров иранской армии, подполковник Мехрдад Пакзад и капитан Хамза Фарахати рассказали на пресс-конференции в Лондоне, что многие военные «не верят в режим шаха», а также добавив, что иранские вооруженные силы проявляют широкое недовольство в отношении существующих порядков. Они также утверждали, что им не было разрешено уйти в отставку, а соответствующая комиссия в конечном итоге заключила их в тюрьму, где офицеров пытали за «Чтение марксистских книг», хотя обвинения они полностью отрицали.

Весной и летом в Иране проходили антиправительственные демонстрации в основных городах страны; особенно массовые в Мешхеде и Исфахане.

В июне 1978 года, шах провел чистку среди высшего руководства органов госбезопасности: генерал Нассири уволен с поста директора САВАК. 4-м директором тайной полиции стал — генерал-лейтенант Нассер Могадам. Однако меры принятые генералом Могадамом по усмирению революционеров не принесли ожидаемых результатов.

16 августа волнения перекинулись в Тегеран, когда базар был закрыт по религиозным доминируют ассоциации владельцев магазинов. Войска вышли на улицы пресечь нарушения. Министр информации г-н Дариуш Хомайюн заявил на пресс-конференции в Тегеране, что неприятности были "чрезвычайно хорошо спланированы. Он сказал, что существуют доказательства, которые подтверждают факты участия палестинских экстремистов в антишахских выступлениях. Демонстранты под главенством шиитских улемов требовали жесткого соблюдения исламских законов с закрытием кинотеатров, баров и ночных клубов. Агитаторы выступали против телевидения и эмансипации женщин.

17—19 августа произошло восстание в Исфахане под руководством религиозных политических деятелей.

20 августа в кинотеатре «Рекс» в Абадане произошёл пожар, во время которого погибли свыше 500 человек. Оппозиционные священнослужители объявили пожар делом рук САВАК, что вызвало новую вспышку антишахских выступлений. Аятолла Казем Дехдашти потребовал отстранения шаха от власти.

27 августа кабинет Дж. Амузегара ушёл в отставку, новый кабинет возглавил Джафар Шариф-Имами. Восстановлен мусульманский календарь, закрыты игорные дома. Правительство шаха заявило, что несколько десятков полицейских и армейских офицеров будут привлечены к суду в связи с расстрелом мирных демонстраций. В августе было разрешено деятельность политических партий.

31 августа аятолла Ширази от имени оппозиции обнародовал требования из 14 пунктов, включающих, в частности, необходимость упразднить все «антиисламские законы» и возвращение из ссылки Хомейни.

В сентябре были отстранены от высоких государственных постов представители царствующей семьи; уволены 4 генерала армии за связь с сектой бахаитов. В конце сентября была распущена партия «Растахиз».

В октябре—ноябре прошли массовые забастовки на предприятиях. 1 октября Рухолла Хомейни из Франции призвал усилить борьбу вплоть до крушения режима.

6 октября шах выступил в меджлисе с обещанием привлечь к ответственности представителей правительственных кругов, замешанных в коррупции и злоупотреблениях. В октябре правительство амнистировало большую группу политических деятелей.

17—18 октября была расстреляна демонстрация в Тегеране; двухдневная всеобщая забастовка в стране. На встрече с руководителем Движения за Свободный Иран Мехди Базарганом и представителем Национального фронта Каримом Санджаби шах предложил восстановить принцип конституционной монархии, предусмотренный Основным законом 1906—1907 гг., однако Хомейни устами Санджаби отказался и заявил, что кризис может быть разрешен только в результате упразднения власти Пехлеви.

В конце октября Хомейни обратился к нефтяникам с призывом приостановить работу. 31 октября в ответ на призыв Хомейни в Иране прошла двухдневная забастовка на большинстве предприятий Иранской национальной нефтяной компании (ИННК).

В конце октября — начале ноября 1978 г. наступил новый этап в развитии антимонархического движения в Иране: революция по существу приобрела общенародный характер. С этого времени в оппозиционное движение активно включились служащие, студенты, интеллигенция и учащиеся старших классов школ. Особенно ощутимый удар нанесла правительству забастовка рабочих-нефтяников. В стране возник энергетический кризис. Борьба рабочих-нефтяников против шахского режима стала важнейшим фактором, изменившим баланс сил в пользу оппозиции.

САВАК и «Чёрная пятница 1978 г.»

В 6 часов утра 8 сентября, в ответ на массовые протесты оппозиции против монархического режима, шах Ирана Мохаммед Реза Пехлеви объявил военное положение в столице и 11 крупных городах страны. При разгоне демонстрации в Тегеране иранские вооружённые силы использовали армейские части, бронетранспортеры и боевые вертолеты. В значительной степени им удалось разбить «мирных» демонстрантов. В карательных акциях принимали активное участие и силы САВАК (элитарные спецподразделения тайной полиции).

Власти объявили о гибели 87 человек (среди них 2 женщины и одна девочка) в ходе кровавого инцидента на площади Жале (Jaleh square). Оппозиция утверждала о гибели от 2000 до 3000 человек. Однако не было приведено соответствующих доказательств в пользу оппозиционной версии. Эти преувеличенные цифры исходили из уст духовенства, которые террористический акт 20 августа 1978 года (пожар в кинотеатре «Рекс» в Абадане), в ходе которого заживо сгорело более 500 иранцев, объявили делом рук службы госбезопасности шаха САВАК. Такая революционная пропаганда явно подстрекала народные массы на борьбу с шахским режимом. Д-р Манучер Ганджи (бывший министр образования Ирана в 1976—1979 гг.), во время одной из бесед с журналистами вспоминает слова генерала Голям-Али Овейсси, сказанные им на следующий день после кровавого инцидента на площади Жале:

"...Я клянусь перед Богом и своей солдатской честью, что с их стороны снайперы начали стрелять в толпу, и по солдатам. Со вчерашнего дня у меня более тридцати семей солдат, которые находятся в трауре в связи с гибелью их сыновей. Они также принадлежат этой стране..."

Генерал Овейсси был великим солдатом, который любил свою страну. Согласно многочисленным источникам, он не хотел насилия, произошедшего на площади Жале.

Вдовствующая императрица Ирана, супруга шаха Мохаммеда Реза Пехлеви, шахиня Фарах Диба Пехлеви в своих мемуарах описывает события тех дней:

"...Армия, которая ждала демонстрантов на площади Жале на юго-востоке Тегерана, получила строгий приказ от генерала Овейсси не применять силу против них. Столкновение невозможно было избежать, поскольку каждая сторона была вооруженна: в толпе и на крышах домов находились переодетые палестинские боевики, открывшие огонь по нашим солдатам, которые в свою очередь открыли ответный огонь. Погибло двадцать один протестующих и семьдесят солдат от сил закона и правопорядка..."

Однако, усмирить массовый общественный протест силовыми методами правительству не удавалось. В лагерь оппозиции перешли практически все слои общества. Протесты продолжались в течение многих месяцев, полностью парализовав сектор нефтяной промышленности, которая была очень важна для выживания экономики Ирана и платёжеспособности шахской администрации. Поддержка шаху, как в Иране, так и за границей, была фактически разрушена.

Военное правительство генерал-майора Голям Реза Азхари (ноябрь-декабрь 1978 г.)

В сентябре 1978 года проходят массовые шествия и манифестации под лозунгами «Независимость, свобода, исламский строй!», «И под пыткой скажем — смерть или Хомейни!», «Молчание для мусульманина — измена Корану!» Происходят кровопролитные столкновения, войска стреляют в народ.

Важной особенностью наступившего в начале ноября нового этапа в развитии революционных событий было усиление антиамериканских тенденций. Поставки американцами шахскому правительству больших партий средств для разгрома манифестаций вызвали ещё большее возмущение иранской общественности.

В ноябре 1978 г. шах пытался найти соглашение с либеральной, нерелигиозной оппозицией. Расстрелы демонстраций продолжаются. Учащаются случаи беста (традиционная форма протеста в Иране, когда группа людей занимает какое-либо помещение, запирается там и покидает его лишь после выполнения своих политических требований).

Из-за растущего общественного недовольства и принявший насильственный характер антиправительственной деятельности левых и исламской оппозиции, шах решил поручить формирование правительства высшему генералитету.

5 ноября 1978 года шах сместил светского премьер-министра Джафара Шариф-Имами и назначил на этот пост командующего Имперской Охраны — генерал-майора Голям Реза Азхари. Бывший шеф САВАК, генерал Нематолла Нассири освобожден со всех постов и заключен в тюрьму вместе с 13 чиновниками режима.

В случае объявления военного положения, лидеры оппозиции призвали своих сторонников избегать столкновений с войсками. В тяжелое для монархии время, шах возлагал надежду главным образом на преданность военных и оппозиция опасалась того, каким образом шах мог их использовать.

Отказ шаха от использования военной силы для подавления оппозиции впоследствии многими оценивались как один из важнейших ошибок Мохаммеда Реза Пехлеви, притом рассматривая его положение в свете того факта, что военные до конца оставались лояльными к монархии, пока шах не покинул Иран. Его сдержанность в использовании военных против революции также привело к ярости его генералов, которые поддерживали жесткие меры ради сохранения власти монарха. Вполне возможно, что шаху просто не хватило смелости использовать свои военные силы против населения.

Поскольку напряженность в Иране приняло угрожающие для революции масштабы (имеется в виду назначение военного правительства и объявление комендатского часа в 11 городах страны), Хомейни, находясь в эмиграции, из Парижа призвал солдат вернуться в свои казармы, прекратить оказывать помощь «предателю шаху», и «объединиться с народом», чтобы подорвать власть монарха. Таким образом, Хомейни правильно определил политику в отношении армии, получившее из его же уст название «Ключ к успеху революции», и выбрав верный элемент, который позволил бы обеспечить консолидацию новой власти. Зная о том, что войти в конфронтацию с военными было бы катастрофическим, Хомейни решил использовать различные средства (как «жесткие», так и «мягкие») для «нейтрализации» армии в происходящем противоборстве за власть с минимальным кровопролитием. Он «действовал оперативно в деле по нейтрализации военных», с тем чтобы позже включить его в новую структуру власти. Хомейни использовал эту стратегию, потому что он осознавал, что без помощи вооруженных сил, левые и борьющиеся за автономию этнические меньшинства могли бы подорвать исламскую революцию. Таким образом, он проводил политику «для сохранения институциональной целостности вооруженных сил, хотя очистив их от монархистов. . . . Несмотря на чистки, структурное единство вооруженных сил осталась неизменной».

Антиправительственные силы вели свою собственную пропагандистскую кампанию по разжиганию инакомыслия в рядах иранской армии. Оппозиция обвиняла режим Пехлеви в попытке выставить армию против народа, с тем чтобы добиться раскола среди младших чинов вооруженных сил с собственными семьями. Оппозиция взывала к «патриотическому чувству солдат и офицеров Родины», чтобы они оставили «деспотический, кровожадный режим» и встали «на сторону народа». Тем самым, оппозиция надеялась создать раскол в армии между старшими должностными лицами, которые были известны своей лояльностью к шаху, а также младшими офицерами. Такой раскол, по мнению оппозиционеров, в конце концов способствовал бы к отказу армии от монархии, бросив военную организацию и армейскую дисциплину в состояние хаоса, и в итоге привело бы к дальнейшему ослаблению позиции военных.

В условиях неопределенности, распространялись слухи о том, являлось ли объявление военного положения началом переворота генералитета, или лишь попыткой властей начать полномасштабные репрессии против демонстрантов по всей стране.

В декабре 1978 года против продолжавшихся демонстраций использовались танки. Горожане устраивали так называемые «стены огня» разложенные поперёк улицы горящие автопокрышки, мешавшие полиции окружить митингующих. Промышленность и торговля были парализованы. Революционеры осуществляли нападения на полицейские участки и отделения САВАК, чинили погромы домов сторонников шаха в Керманшахе, Шахрезе и других городах. Особенно мощные демонстрации протеста происходили 10 и 11 декабря, в дни мусульманских праздников тасуа и ашура, где уже звучали прямые выпады против шаха и крики — «американский шах!». Кровавая расправа лишь накалила обстановку.

31 декабря генерал Голям Реза Азхари подал шаху заявление о своем уходе с поста премьер-министра в связи с обострением состояния здоровья. Шах принял его и отдал соответствующие распоряжения генералу Нассеру Могадаму — в короткие сроки найти кандидатуру на пост премьера. Выбор пал на Шапура Бахтияра, представителя либеральной — не исламской оппозиции.

Либеральное правительство Шапура Бахтияра и роспуск САВАК (январь-февраль 1979 г.)

3 января 1979 года известный либеральный политик Шапур Бахтияр, пользовавшийся большим авторитетом, как в самом Иране, так и в зарубежных странах, и всегда бывший непримиримым противником династии Пехлеви, принимает предложение шаха сформировать новое правительство, утвержденное в тот же день меджлисом.

4 января доктор Шапур Бахтияр, правительство которого было утверждено на заседаний меджлиса, обещал провести глубокие демократические реформы, ликвидировать САВАК и вести борьбу с казнокрадством. Он сообщил также, что шах собирается выехать из страны для лечения. Во второй половине дня, генерал Голям-Али Овейсси (военный губернатор Тегерана) ушёл в отставку. Было процитировано, что причиной отставки генерала стало ухудшение состояния здоровья. Общественности он запомнился своей непримиримой позицией по отношению к революционерам. Генерал Овейсси категорически возражал против каких-либо отказа шаха от власти.

В общем контексте развития революции отставка генерала Овейсси являлось незначительным явлением, но в контексте поляризации политических сил и социальных потрясений в обществе, его отставку можно квалифицировать в плане снижения морального духа у солдат, которым он командовал. Его уход, по мнению администрации Джимми Картера, сократили возможность военного певеророта генералов-роялистов, которые установили бы диктатуру с последующим разгромом революции.

Ситуация стала настолько серьёзной, что по приказу администрации Картера, генерал ВВС Роберт Хьюсер (заместитель командующего войсками США в Европе) был срочно направлен в Тегеран, чтобы призвать руководство вооруженных сил Ирана поддержать и объединиться вокруг Временного правительства. Генерал Хьюсер встретился с новым начальником Генерального штаба генералом Аббасом Карабаги, который был командующим жандармерией. Генерал Хьюсер призвал генерала Карабаги избегать поспешных военных действий против демонстрантов, особенно в случае осуществления верными шаху генералами государственного переворота, которая привела бы к свертыванию американской военной помощи. Роберт Хьюсер также предложил Аббасу Карабаги, чтоб иранские военные начали разработку своих собственных планов для любых будущих сценариев развития событий. Он далее рекомендовал, чтоб иранские военные лидеры начали интенсивные встречи друг с другом, чтобы узнать, как осуществить координацию связи и совместное планирование будущих действий. Аббас Карабаги в ответ Роберту Хьюсеру указал на то, что он не может провести подобные «рискованные» действия, в случае если шах покинет страну.

Генерал Хьюсер хотя публично и осудил возможность военного переворота, но на самом деле американская военная миссия под начальством Хьюсера имела намерения узнать позицию иранского генералитета в отношении происходящих событий и их взаимоотношения с новым правительством. Генерал Хьюсер выступал в качестве представителя Соединенных Штатов со специальной миссией разработать несколько вариантов действий, которые включали планы на «поощрение иранских военных, чтобы поддержать правительство Бахтияра; план возможных прямых военных действий, если это потребуется для укрепления гражданского режима; поддержка военного переворота со стороны иранских силовиков, если общественный порядок рухнет под наттиском революционеров».

6 января, премьер-министр Бахтияр назначил генерала Ферейдун Джема на пост военного министра. Генерал Джем занимал должность начальника штаба иранской армии в течение продолжительного времени. В 1971 году шах отправил его в отставку за то, что он был «слишком хорошим, слишком компетентным, слишком популярным, приобретший слишком много друзей в армии». Политика шаха в отношении высшего генералитета армии носила особый характер: Пехлеви отстранил армию от внутриполитических процессов и всю энергию иранской армии направил на внешние рубежи ближневосточного региона (общеизвестна роль иранских военных в подавлении антимонархического восстания в Омане в начала 1970-х гг., а также участием в гражданской войне в Йемене на стороне монархистов имама аль-Бадра, поддержка курдских повстанцев генерала Мустафы Барзани в Ираке и т. д.).

Шапур Бахтияр также назначил генерал-лейтенанта Мехди Рахими Лариджани преемником генерала Овейсси на посту военного губернатора Тегерана. Генерал Рахими Лариджани был заместителем генерала Овейсси и считался более умеренным, чем его бывший командир.

7 января Хомейни опубликовал послание «К народу Ирана», где правительство Бахтияра им объявлялось незаконным. Ровно через неделю, 13 января аятолла Хомейни образовал Исламский революционный совет, который занялся образованием революционного правительства. Сильные волнения наблюдались во многих провинциях страны. Например, в Ширазе обезумевшая толпа разгромила штаб-квартиру отделения САВАК, телекс, фото-радиоаппаратура, досье были торжественно сожжены, заместитель начальника отделения тайной полиции был растерзан толпой. Пожары пылали в Абадане, исламисты поджигали кинотеатры в Бушире, осуществляли нападения на пивные и винные заводы, рестораны и дискоклубы.

10 января, бывший командующий императорской гвардии «бессмертные» генерал-лейтенант Абдол-Али Бадрей был назначен командующим иранскими сухопутными войсками, вместо ушедшего в отставку генерала Овейсси. Если генерал Овейсси одновременно был и военным губернатором Тегерана и командующим иранской армией, данные позиции впоследствии были разделены, в попытке предотвратить концентрацию слишком большой власти в руках одной личности.

На посту командующего императорской гвардии генерал Бадрей находился в течение 13 лет. Имперская гвардия «бессмертные» были самой боеспособной, высокоподготовленной и элитным подразделеним вооруженных сил Ирана. Генерал Бадрей взял на себя командование теми подразделениями шахской армии, которые были наиболее враждебно настроены по отношению к революции. К тому времени, правительство Бахтияра проявило себя как некомпетентное в создавшейся революционной обстановке и оно рассматривалось военными как «бездарное» руководство. Генерал Бадрей публично заявил о том, что армия отказывается следовать курсу Бахтияра.

Шапур Бахтияр был вынужден назначить генерала Джафар Шафаката на пост военного министра, вместо генерала Джема. В отличие от большинства его коллег, генерал Шафакат считался более умеренным во взглядах, который благоприятствовал утверждению гражданского правления нового премьера, хотя он мало верил в мирное разрешение политического кризиса. Генерал Шафакат заменил генерала Джема на посту военного министра по велению монарха, поскольку шах не хотел, чтобы генерал Джем имел возможность назначать руководителей вооруженных сил. Опасаясь переворота военных (генерал Джем был одним из тех силовых министров шаха, которые были готовы осуществить государственный переворот с последующим установлением военной диктатуры во главе с «сильным» генералом), шах также отказался дать руководителям вооруженных сил согласие на участие генерала Джема в заседаниях высшего генералитета. В свете этих новых событий, появились спекуляционные заявления относительно возможности осуществления военного переворота без согласованности с шахом, хотя генералитету заранее была известна позиция шаха относительно подобного развития событий.

23 января 1979 года премьер-министр Бахтияр своим указом распустил САВАК и обещал демократические выборы, пытаясь такими методами умерить пыл революционеров. Решение о роспуске САВАК было подтверждено и законом меджлиса. Но получилось с точностью до наоборот — исламисты воспринимали каждые уступки со стороны шахского правительства как слабость монархии и ещё более усиливали террор против правящего режима с целью свержения существующего строя.

В ходе репрессивных мероприятий САВАК, организационная и диверсионная сеть оппозиционного духовенства осталась относительно невредимой. Политико-пропагандистская машина хомейнистов оказалась прекрасно функционировавшим инструментом в руках шиитских богословов по подготовке исламской антишахской революции. Иранские муллы сумели умело руководить всеми революционными процессами в масштабе всей страны.

Могучее, беспрецедентное по охвату широких слоев населения, ежедневному накалу и самопожертвованию движение исламистов, коммунистов и либералов заставило шаха принять решение об отъезде из страны.

Утром 16 января 1979 года аэропорт Мехрабад на западе столицы оцепили шахские гвардейцы из элитного имперского подразделения «бессмертные» и сотрудники САВАК. Также по периметру аэропорта было расквартировано огромное количество бронетехники и тысячи солдат шахиншахской армии.

Мохаммед Реза Пехлеви и шахиня Фарах Диба Пехлеви на личном шахском Боинге-727 «Сокол» вылетели в Асуан (Египет).

После отъезда шаха из Ирана, новый премьер-министр Шапур Бахтияр, наделенный широкими полномочиями распустил САВАК и приказал всем сотрудникам секретного агентства разойтись по домам.

Через 27 дней после того, как шах покинул пределы Ирана к власти пришли исламисты во главе с аятоллой Хомейни, которые немедля обрушили весь свой гнев на прошахские элементы, прежде всего на САВАК и представителей всех силовых структур и политических ведомств Ирана. Те сотрудники САВАК, которые своевременно не поменяли свои позиции в отношении исламских властей, были схвачены и сразу же казнены. 23 генерала и 30 высокопоставленных офицеров шаха были расстреляны в первый послереволюционный месяц (февраль—март 1979 г.).

Наблюдая, как будут развиваться события с новым режимом (то есть с правительством Бахтияра), иранские вооруженные силы под руководством начальника Генерального штаба генерала Аббаса Карабаги издали предупреждение всем должностным лицам (в первую очерель в адрес генералов-ультрароялистов), которые могли были быть втянуты в запланированный переворот военных, при этом заявив, что они будут «разгромлены». Генерал Карабаги подчеркнул необходимость избегать конфликтов между вооруженными силами и антишахскими группировками в Иране. Подчеркивая важность национальной солидарности, он заявил, что в случае если произойдет таковой конфликт между ними, «ни армия, ни народ не выживет». Далее Аббас Карабаги заявил, что армия будет поддерживать «любое правовое управление», напомнив, что армия не раз была объектом «провокации» во время демонстрации в различных иранских городах и выпустил суровое предостережение для антиправительственных сил не «провоцировать» армию, чья обязанность заключается в том, чтобы поддерживать порядок. В то же время, Хомейни призвал народ к «сохранению общественного порядка и завоевать поддержку со стороны вооруженных сил». В Париже, дипломатический корпус был удивлен тем, что аятолла Хомейни в умеренном тоне говорил об армии, и его стремлением включить вооруженные силы в структуру новой власти после Пехлевистского Ирана. Дипломаты проигнорировали тот факт, что Хомейни в действительности желает получить политический контроль над армией для использования её в качестве инструмента для оказания содействия в процессе перехода от монархии к Исламской Республике.

17 января в г. Ахвазе, одном из центров нефтепереработки, шахскими войсками была расстреляна 200-тысячная демонстрация оппозиции. Избиение «дубинщиками» — сторонниками шаха — её участников. Этот день известен как «Ахвазская трагедия». Вооружённые стычки принимали драматический и ожесточенный характер. Число погибших оценивалось от 10 до более 100. Акты насилия приняли неожиданный поворот, когда офицер сказал своим подчиненным, что шах покинул Иран, и то что они должны подчиняться премьер-министру Бахтияру. Три офицера и неустановленное число солдат вышли на улицы и начали стрелять в мирных демонстрантов. Они были задержаны и содержались в камере в течение нескольких часов. Данный инцидент подогревал оппозиционные настроения относительно осуществления военными государственного переворота.

В попытке разрядить напряженность вокруг армии и держать вооруженные силы подальше от противоречий, генерал Карабаги заявил, что армия не будет осуществлять переворот, потому что армия является «гарантом Конституции, и правительства», чья обязанность заключается в поддержании общественного порядка. Он также объявил, что все военные преступники будут «сурово наказаны». В общем, генерал Карабаги призвал всех военнослужащих к „выполнению своих служебных обязанностей“ с твердой решимостью, с дисциплиной и моральным духом патриотизма и преодолением эмоциональности, воздерживаться от любых действий, которые могли бы противоречить уставу военного командования и их непосредственных обязанностей».

19 января в религиозный праздник арбаин — 2 млн человек участвуют в Тегеране в манифестации под антишахскими лозунгами. Шапур Бахтияр намекает, что в случае его ухода Иран ожидает кровавый военный переворот. По стране прошли слухи о возвращении аятоллы Хомейни. Демонстрация хомафаров (технический персонал ВВС).

26 января войска расстреляли демонстрацию на улице Шахреза в центре Тегерана. Шахские гвардейцы вели огонь прицельно по демонстрантам, в том числе из пулемёта. Улица в буквальном смысле была залита кровью. Гвардейцы также стреляли по санитарам, которые пытались оказать помощь раненным демонстрантам.

28 января известно как «кровавое воскресенье» — всё началось с автоматной перестрелки у университета. Против жандармов пушены в ход камни и палки. Танки и бронетранспортёры вели пулемётный огонь на поражение. По официальным данным — 27 человек убито, 40 ранено. Оппозиционная газета обзвонила 11 больниц и выяснила — 39 убитых, 285 раненых. В этот день демонстранты осуществили нападение на один из отделении САВАК в Тегеране, генерал САВАК Таги Латифи был растерзан рассвирепевшей толпой.

31 января наблюдалось паническое бегство иностранцев. Армия демонстрирует силу — город пересекают колонны танков и бронемашин, в небе висят вертолёты. Горожане массово строят баррикады.

Несмотря на то, что царившая в армии ситуация была в центре внимания общественности, появилось множество спекулятивных заявлении оппозиции относительно возможности армейского переворота. Генералы армии (за исключением наиболее прошахски настроенных высших чинов армии) заявили о своей поддержке правительства Бахтияра. Сторонники Хомейни скептически отнеслись к данному заявлению и высказали свои сомнения по поводу реальных намерений армии, особенно в свете того, что на повестку дня стоял вопрос о возвращении аятоллы Хомейни из эмиграции. Клерикалы были обеспокоены (и не без основании) тем, что военные могли попытаться ликвидировать Хомейни, и тем самым устранить главного оппонента шаха. Аятолла Сейед Махмуд Элайи Талегани, один из наиболее видных деятелей оппозиции, предупредил генералитет, что если армия предпримет попытку военного переворота, народ Ирана будет вести «священную войну» против армии, он также сказал, что если армия попытается захватить власть в Иране, "народ будет решать дела с военными до «победного конца». Эти опасения оказались необоснованными, поскольку иранская армия, в качестве единой организации была неспособна действовать самостоятельно, без шаха во главе.

1 февраля из эмиграции вернулся аятолла Хомейни. А 5 февраля уже «штаб имама» в резиденции Хомейни объявляет о создании Временного революционного правительства во главе с Мехди Базарганом. В стране воцарилось двоевластие.

Хомейни санкционировал негласные контакты и переговоры с эмиссарами президента США, руководством иранской армии и премьер-министром шахского правительства Шапуром Бахтияром. Главная цель состояла в том, чтобы методами политического давления обеспечить мирный переход власти, в связи с чем представителям США были даны «клятвенные заверения» относительно безопасности американского военного и гражданского персонала в стране и секретной военной техники, а начальнику Генерального Штаба вооружённых сил Ирана генералу Аббасу Карабаги (назначен шахом на пост начальника Генерального штаба 5 января 1979 года) — «гарантии неприкосновенности» высшего офицерства и «заверения» в сохранении целостности армии.

9 февраля 1979 года вечером в Тегеране неожиданно для Хомейни и его штаба началось вооружённое восстание, вызванное нападением элитной шахской гвардии «бессмертных» на учебную базу военно-воздушных сил Довштантебе. Толпы тегеранцев, собравшиеся здесь, восприняли это как попытку прошахских сил расправиться с поддерживающими Хомейни хомафарами. Последние оказали сопротивление. Проникнуть на территорию базы, где продолжалась беспощадная перестрелка, гвардейцам не удалось.

Утром 10 февраля в 10:00 часов хомафары прорвали блокаду базы и вырвались на улицу. Начались ожесточенные уличные бои в жилых кварталах. Со стороны гвардейцев было убито сотни, со стороны хомафаров потери достигали нескольких тысяч. «Бессмертные» остались до конца верными шаху. Однако 30.000 шахских гвардейцев просто не в силах были противостоять стотысячным вооружённым толпам. Кроме того, на сторону Хомейни перешёл практически весь технический персонал военной авиации.

— В 11:30 гвардейцы, не выдержав натиска многотысячной толпы, начинают отход. Шахские танки были остановлены бутылками с зажигательной смесью. Хомафары и вооружённые штатские установили полный контроль над улицами вокруг базы. Хомафары стали главной ударной силой вооружённого восстания в Тегеране. Хомафары прямо на улицах сколачивали из тегеранских студентов, фанатичных последователей имама, боевые отряды, которые патрулировали улицы столицы. Уже тогда их стали называть «стражами исламской революции».

— В 13 часов восстание приобрело наступательный характер. Комендантский час, объявленный военными властями, не действует. Вечером того же дня толпы исламистов штурмуют полицейские участки.

— В ночь на 11 февраля захвачен крупнейший военный арсенал Дошан. Исламисты вооружились. Вооруженные горожане захватили казармы военно-учебного центра, тюрьмы Эвин и Каср. Заключенные были освобождены, которые сразу же присоединились к революционерам.

В Тегеране после 4-х часовой атаки, городские партизаны «Моджахедин-Э Хальк» и «Федаине Ислами» штурмом взяли штаб-квартиру САВАК. Повстанцы также захватили главные управления полиции и жандармерии, здания меджлиса, радио и телевидение, шахские дворцы.

В этих тяжелейших условиях Высший военный совет Ирана собрался в армейском штабе Верховного командования. По всему периметру штаба было развернуто массивное количество бронетехники, и это был самый спокойный сектор Тегерана.

27 высших генералов (27 из 29), военных командующих Ирана были при исполнении служебных обязанностей, включая 4-го шефа САВАК. На военном заседаний генерал Могадам прямо заявил:

«Так как указом премьер-министра САВАК был расформирован, его офисы закрыты, а все сотрудники агентства разошлись по домам, я не обладаю никакой информацией о ситуации в стране, чтобы сообщить».

На заседании присутствовали: 4-звездные шахские генералы (Arteshbod):

• Аббас Карабаги — генерал, начальник Генерального Штаба иранской армии
• Джафар Шафакат — генерал, министр обороны в правительстве Бахтияра
• Хоссейн Фардуст — генерал, руководитель «Специального Бюро Сведений» и «шахской инспекции»

• Генералы шахской Армии (Sepahbod):

• Хоссейн Хатам — генерал, заместитель начальника Генерального штаба иранской армии
• Нассер Могадам — генерал, 4-й руководитель САВАК
• Абдол Али Наджими-Найми — генерал-майор, советник начальника Генерального штаба иранской армии
• Айят Мохагеги — генерал
• Абдол-Али Бадрей — генерал
• Амир Хоссейн Рабий — генерал
• Абдол Маджид Масуди-Найни — генерал, заместитель министра обороны
• Джафар Саней — генерал
• Хоссейн Джаханбани — генерал
• Мохаммад Каземи — генерал
• Халил Бакшизаде-Азар — генерал, руководитель 5-го административного управления сухопутной армии Генерального штаба
• Али Мохаммад Хадженури — генерал, руководитель 3-го административного управления сухопутной армии Генерального штаба
• Амир Фарханг Халатбари — генерал
• Джалал Педжман — генерал, руководитель 4-го административного управления сухопутной армии Генерального штаба
• Нассер Фирузманд — генерал
• Муса Рахими-Лариджани — генерал-майор, руководитель 1-го административного управления сухопутной армии Генерального штаба
• Мохаммад Рахими-Абкари — генерал
• Реза Табатабай-Вакили — генерал-майор, инспектор финансовой администрации в армии

• Командующие шахской дивизии (Sarlashkar):

• Кабир — генерал-лейтенант
• Парвиз Амини-Афшар — генерал-лейтенант, руководитель 2-го административного управления сухопутной армии Генерального штаба
• Мохаммад Фарзам — генерал-лейтенант, руководитель 7-го административного управления сухопутной армии Генерального штаба
• Манучер Хосродад — генерал

• Адмиралы шахского флота (Daryasalar):

• Камаль Хабиболлахи — вице-адмирал, командующий Императорской военно-морскими силами Ирана
• Асадолла Мохсензаде — вице-адмирал

Только генералы Хассан Туфанян и Мехди Рахими не присутствовали на заседании Военного Совета. Генерал Рахими был с докладом о положений дел у премьер-министра Бахтияра, а Хассан Туфанян следил за событиями из своего офиса. Генерал Наджи работал в офисе генерала Бадрей над планом контрпереворота.

«В сухопутных силах, которые по существу плохо подготовлены, с каждым днем ухудшается положение».

 — заявил генерал Абдол-Али Бадрей (командующий армии).

«Наши силы находятся под огнём, - я был в роли заключённого и мне понадобился вертолет, чтобы прибыть на заседание».

 — сказал генерал Амир Хоссейн Рабий (командующий ВВС).

«Несколько дней уже, как я хожу в свой офис в гражданской одежде. Мы не смогли обеспечить продовольствием казармы и солдат его охраняющих».

 — генерал Айят Мохагеги (командир жандармерии).

— В 13:00 текст заключительного коммюнике Верховного Совета иранских вооруженных сил было зачитано по радио:

«Вооруженные силы Ирана обязаны защищать независимость и территориальную целостность нашей родины, и до сих пор пытались выполнить эту обязанность наилучшим образом, поддерживая законное правительство. Учитывая последние события, Верховный Совет Вооруженных сил Ирана встретились сегодня в 10:30, 22 Бахмана 1357 года, и единогласно решили заявить о своем нейтралитете в происходящих в стране политическом конфликте с целью предотвращения дальнейшего хаоса и кровопролития. Воинским подразделениям было приказано вернуться в свои казармы. Вооруженные силы Ирана всегда были и всегда будут опекать благородный и патриотический народ Ирана и поддерживать требования этой благородной нации».

Фактически это означало капитуляцию шахского правительства и конец монархического режима династии Пехлеви.

Утром 12 февраля аятолла Хомейни и его сподвижники уже держали в своих руках все рычаги управления. Новый премьер-министр Мехди Базарган объявил о первых и наиболее важных назначениях в правительстве, в которое не вошёл ни один представитель левых сил, ни один трудящийся. Хомейни, ставший фактическим правителем Ирана с широчайшими полномочиями, одержал полную и окончательную победу над своим заклятым врагом — шахом Мохаммедом Реза Пехлеви.

Началом процесса формирования исламского режима можно считать создание Исламского революционного совета в январе 1979 г. Правительство М. Базаргана, функционировавшее под контролем ИРС, призвано было по замыслу Хомейни, маскировать процесс создания исламского режима. Однако между ИРС и правительством Базаргана завязалась борьба за реальный контроль за страной.

Провозглашение Исламской Республики Иран 1 апреля 1979 г. в результате референдума как бы легализовало формирование исламского режима. Принятая на основе результатов референдума 2—3 декабря 1979 г. конституция ИРИ, воплотившая в себе все принципы доктрины Хомейни, открыла перед шиитскими богословами практически неограниченные возможности контроля над иранским обществом. Шиизм, персонифицированный в лице Хомейни (его имя было внесено в текст самой конституции), стал руководящей и направляющей силой иранского общества, ядром политических, общественных и государственных организаций.

Отстранение либеральной буржуазии от власти произошло в ноябре 1979 г. Продолжавшиеся в первые дни ноября 1979 г. студенческие демонстрации, ещё недавно проходившие под ярко выраженными социальными лозунгами, в результате призывов религиозных лидеров получили исключительно антиамериканскую направленность. 4 ноября членами Организации мусульманских студентов была осуществлена заранее запланированная акция по захвату американского посольства. Хомейни назвал происшедшие события «второй революцией, ещё более крупной, чем первая». Базаргану пришлось подать в отставку. Это было началом конца последнего из оставшихся на политической арене течений либерального лагеря — центристского, а следовательно, и всего движения в целом.

С отставкой правительства Базаргана у руля правления в стране безраздельно утвердилось исламское движение.

Таким образом, по характеру, движущим силам и методам борьбы иранскую революцию можно определить как народную, по основной направленности как антимонархическую, антиимпериалистическую и антиамериканскую, по организационно-идеологической основе как исламскую.

Упразднение «САВАК» и формирование «САВАМА»

С приходом к власти Хомейни, САВАК был расформирован и заменен новой тайной полицией и службой безопасности «САВАМА» («Сазман-е Эттелаат ва Амният-е Мелли-е Иран» — Служба информации и национальной безопасности Ирана), аппарат, превосходящий по численности САВАК, позже переименованный в «Министерство информации». Последний также называется «ВЕВАК» («Везарат-е Эттелаат-е ва Амният-е Кешвар»), хотя иранцы и иранская пресса не используют данное название, официально именуя его как «Министерство информации».

Руководители САВАК (1957—1979)

№	Директор САВАК	Срок пребывания во главе САВАК
1	Теймур Бахтияр	октябрь 1957	июнь 1961
2	Хассан Пакраван	июнь 1961	май 1965
3	Нематолла Нассири	май 1965	6 июня 1978
4	Нассер Могадам	6 июня 1978	12 февраля 1979

Список казнённых сотрудников САВАК и представителей высшего генералитета иранской армии

февраль

• 1979, 12 февраля, Абдол-Али Бадрей — генерал-лейтенант армии, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 12 февраля, Мохаммад Амин Биглари — генерал-майор армии, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 12 февраля, Сограт Джафариан — генерал-лейтенант армии, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 15 февраля, Манучер Хосродад — генерал-майор армии, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 15 февраля, Нематолла Нассири — генерал, 3-й шеф САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 15 февраля, Реза Наджи — генерал армии, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 15 февраля, Мехди Рахими — генерал-лейтенант армии, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 20 февраля, Парвиз Амини Афшар — генерал-майор армии, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 20 февраля, Манучер Малек — бригадный генерал армии, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 20 февраля, Нематолла Мотамеди Кордестани — бригадный генерал армии, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 20 февраля, Хоссейн Хамеданиан — бригадный генерал САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 23 февраля, Монир Тахери — капитан полиции, Рудсер, Расстрелян
• 1979, 26 февраля, Мохаммед Хоссейн Надери — сотрудник САВАК в г. Исфахан, Тегеран, Расстрелян

март

• 1979, 4 марта, Джахангир Тарух — сотрудник САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 5 марта, Ахмед Бидабаади — генерал-майор армии, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 5 марта, Абдулла Хадженури — генерал-майор армии, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 5 марта, Фахр Модаррес — генерал-лейтенант армии, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 5 марта, Али Акбар Яздгерди — бригадный генерал армии, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 5 марта, Джахангир Тарек (псевд. Джахангири) — полковник, «палач» САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 9 марта, Джафар-Голи Садри — генерал-лейтенант полиции, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 12 марта, Надер Джаханбани — генерал-лейтенант ВВС, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 12 марта, Абдулла Манучер Гашгайи — майор САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 12 марта, Мохаммад Навид — сотрудник САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 12 марта, Мирахмад Кочесфахани — сотрудник САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 13 марта, Вали-Мохаммед Занд Карими — генерал-майор, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 13 марта, Акбар Гафариан — генерал армии, Дизфуль, Расстрелян

апрель

• 1979, 6 апреля, Камаль Адиб — сотрудник САВАК, Исфахан, Расстрелян
• 1979, 6 апреля, Махмуд Шахиди — сотрудник САВАК, Исфахан, Расстрелян
• 1979, 7 апреля, Ирадж Амини Афшар — бригадный генерал армии, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 7 апреля, Мохаммад-Джавад Молави Талегани — генерал-майор полиции, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 9 апреля, Али Хадженури — генерал армии, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 9 апреля, Амир Хоссейн Рабий — генерал-лейтенант ВВС, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 10 апреля, Ансари — полковник САВАК, Казвин, Расстрелян
• 1979, 10 апреля, Тораб Хаджалилу — сотрудник САВАК, Ардебиль, Расстрелян
• 1979, 11 апреля, Хассан Али Байят — бригадный генерал, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 11 апреля, Хассан Пакраван — генерал-лейтенант, 2-й шеф САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 11 апреля, Нассер Могадам — генерал-лейтенант, 4-й шеф САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 11 апреля, Али Ходжат Кашани — генерал-лейтенант, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 11 апреля, Мохаммад Таги Маджиди — генерал-лейтенант армии, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 11 апреля, Али Нешат — генерал армии, руководитель имперской гвардии «бессмертные», Тегеран, Расстрелян
• 1979, 11 апреля, Азизолла Рахмани — полковник, глава САВАК в остане Илам, Илам, Расстрелян
• 1979, 12 апреля, Махмуд Моаюн (Масуд Мани) — глава САВАК в г. Кум, Кум, Расстрелян
• 1979, 12 апреля, Аббас Кахали — генерал полиции, Зенджан, Расстрелян
• 1979, 14 апреля, Хашем Беренджиан — генерал-лейтенант ВВС, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 14 апреля, Джахангир Эсфандияри — генерал армии, Абадан, Расстрелян
• 1979, 15 апреля, Ахмад Хамиди Аштиани — бригадный генерал полиции, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 18 апреля, Парвиз Шемирани — имперская гвардия «бессмертные», Тегеран, Расстрелян
• 1979, 18 апреля, Абдолла Хадж Аббас — лейтенант, имперская гвардия «бессмертные», Тегеран, Расстрелян
• 1979, 18 апреля, Мостафа Ракшан — лейтенант, имперская гвардия «бессмертные», Тегеран, Расстрелян
• 1979, 18 апреля, Ходжатолла Ашрафи — сержант, имперская гвардия «бессмертные», Тегеран, Расстрелян
• 1979, 18 апреля, Реза Мумиванд — сержант, имперская гвардия «бессмертные», Тегеран, Расстрелян
• 1979, 19 апреля, Фазлолла Джафари — генерал-лейтенант полиции, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 22 апреля, Мохаммад Тагли Джавад Рахими — глава САВАК в г. Шираз, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 23 апреля, Али Акбар Аташи — капитан САВАК, Мешхед, Расстрелян
• 1979, 23 апреля, Мохаммад Иманифар — генерал-майор полиции, Мешхед, Расстрелян
• 1979, 24 апреля, Голям Джукарбе — сотрудник САВАК, Бендер-Аббас, Расстрелян

май

• 1979, 6 мая, Фазлолла Наземи — бригадный генерал, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 8 мая, Али Фатиамин — генерал армии, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 8 мая, Ферейдун Сахдафар (Шахин) — сотрудник САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 8 мая, Асадолла Бахтияри — майор САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 8 мая, Хоссейн Галамкари — капитан САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 8 мая, Мохаммад Ганадзаде — капитан САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 8 мая, Ахмад Хассани — сотрудник САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 8 мая, Азгар Иранлу — сотрудник САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 8 мая, Али Ходадад Кордбаче — сержант-майор САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 8 мая, Мохаммад Мехди Майдани — сотрудник САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 8 мая, Хассан Наджаф — сотрудник САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 8 мая, Мехди Неджатиан Могадас — сержант САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 8 мая, Абдолла Нороузи — майор САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 8 мая, Ахмад Ростамхани — сотрудник САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 8 мая, Ферейдун Шадафза — сотрудник САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 8 мая, Ядолла Шадемани — сотрудник САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 8 мая, Хамзе Тофангчи — сотрудник САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 9 мая, Мохаммад Багаи Язди — сотрудник САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 9 мая, Абольхассан Саадатманд — генерал-лейтенант армии, бывший начальник 1-го бюро САВАК; министр информации в правительстве Голям Реза Азхари; начальник армии по связям с общественностью; начальник военного трибунала, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 9 мая, Мохаммад Фаллах — сотрудник САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 9 мая, Джафар Шокрави — капитан САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 15 мая, Масуд Шафий — сотрудник САВАК, Хой, Расстрелян
• 1979, 17 мая, Голям Реза Пуррахимифарзане — сотрудник САВАК, Мешхед, Расстрелян
• 1979, 24 мая, Давуд Самади — сотрудник САВАК, Мешхед, Расстрелян
• 1979, 31 мая, Парвиз Мохаммади — сотрудник САВАК, Боруджерд, Расстрелян

июнь

• 1979, 2 июня, Хашем Хошмад Хамедани — генерал, Ахваз, Расстрелян
• 1979, 2 июня, Голям-Хоссейн Шамс-Тебризи — генерал, Ахваз, Расстрелян
• 1979, 4 июня, Мохаммад Карим Басариниа — бывший глава САВАК в г. Кум, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 4 июня, Абдул Хуссейн Саруш — майор, шеф полиции г. Рафсанджан, Рафсанджан, Расстрелян
• 1979, 4 июня, Хафез Сарнавешт — лейтенант, начальник информационного отдела полиции г. Рафсанджан, Рафсанджан, Расстрелян
• 1979, 4 июня, Валиалла Гияси — сотрудник САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 4 июня, Парвиз Наджифарадж — сотрудник САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 10 июня, Голям Хоссейн Закари — майор, офицер имперской гвардии «бессмертные», Тегеран, Расстрелян
• 1979, 24 июня, Мортеза Ширани — генерал, Исфахан, Расстрелян
• 1979, 24 июня, Бахман Надирпур — сотрудник САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 24 июня, Ферейдун Тавангари — сотрудник САВАК, Тегеран, Расстрелян

июль

• 1979, 5 июля, Рухолла Моаббер — сотрудник САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 21 июля, Голям Али Баграмян — сотрудник САВАК, Исфахан, Расстрелян

август

• 1979, 3 августа, Ахмад Ходапараст — сотрудник САВАК, Мехабад, Расстрелян
• 1979, 9 августа, Яхья Бигвани — глава САВАК в провинциях Курдистан, Восточный Азербайджан и Лурестан, Тебриз, Расстрелян
• 1979, 9 августа, Джафар Растегар — главный следователь САВАК в Тебризе и Урмие, Тебриз, Расстрелян
• 1979, 9 августа, Сейдолла Барани — следователь САВАК и начальник объединенного антитеррористического комитета г. Тебриз, Тебриз, Расстрелян
• 1979, 9 августа, Хоссейн Али Халигин (Алиас Афшин) — следователь САВАК, Тебриз, Расстрелян
• 1979, 9 августа, Парвиз Сахеб-Рафат (псевд. Афшар) — следователь САВАК, Тебриз, Расстрелян
• 1979, 16 августа, Халил Фарахманд — сотрудник САВАК, Урмия, Расстрелян
• 1979, 16 августа, Шахрукх Рафат — сотрудник САВАК, Урмия, Расстрелян
• 1979, 16 августа, Мохаммад Али Тосеркани — сотрудник САВАК, Урмия, Расстрелян
• 1979, 20 августа, Аббас Шафаат — генерал армии, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 20 августа, Абдулла Васиг — генерал полиции, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 22 августа, Хассан Таджеддини — лейтенант САВАК, Тебриз, Расстрелян
• 1979, 27 августа, Сириус Манучери — сотрудник САВАК, Сенендедж, Расстрелян
• 1979, 27 августа, Мозаффар Ниязманд — генерал, Сенендедж, Расстрелян

сентябрь

• 1979, 8 сентября, Мустафа Дадаши — сотрудник САВАК, Нахаванд, Расстрелян
• 1979, 8 сентября, Гасем Герайи Мохаммад — сотрудник САВАК, Нахаванд, Расстрелян
• 1979, 10 сентября, Гасем Ахмадинеджад Сорех — сотрудник САВАК, Урмия, Расстрелян
• 1979, 10 сентября, Ахмад Салари — полковник САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 24 сентября, Ирадж Матбуй — генерал-майор, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 28 сентября, Аболгасем Эфтехари — сотрудник САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1979, 28 сентября, Ахмад Камали — сотрудник САВАК, Тегеран, Расстрелян

октябрь

• 1979, 6 октября, Шапур Ранджбаран — полковник САВАК, Тебриз, Расстрелян
• 1979, 6 октября, Хушанг Салими Техрани — полковник САВАК, Тебриз, Расстрелян
• 1979, 6 октября, Якуб Ягини — сотрудник САВАК, Тебриз, Расстрелян
• 1979, 23 октября, Исмаил Эспаром — генерал армии, Тегеран, Расстрелян

ноябрь

• 1979, 10 ноября, Мохаммад Арман — сотрудник САВАК, Шираз, Расстрелян
• 1979, 18 ноября, Аббас Голи Агабабаи — сотрудник САВАК, Мешхед, Расстрелян

декабрь

• 1979, 21 декабря, Мохаммад Реза Раджаби — сотрудник САВАК, Мешхед, Расстрелян

1980-е годы

• 1980, 12 января, Хоссейн Багерзаде — сотрудник САВАК, Ахваз, Расстрелян
• 1980, 12 января, Хемат Али Моршеди Аламдари — сотрудник САВАК, Ахваз, Расстрелян
• 1980, 15 января, Голям Реза Нешат — сотрудник САВАК, Мешхед, Расстрелян
• 1980, 30 января, Манучер Бахри Эсфахани — сотрудник САВАК, Исфахан, Расстрелян
• 1980, 20 января, Хассан Бехзади — генерал, Тегеран, Расстрелян
• 1980, 7 февраля, Джамшид Фати-Могадам — генерал, Тегеран, Расстрелян
• 1980, 12 февраля, Парвиз Каземиан — сотрудник САВАК, Ахваз, Расстрелян
• 1980, 16 февраля, Аббас Форозанфар — сотрудник САВАК, Мешхед, Расстрелян
• 1980, 4 марта, Моджтаба Амид — генерал САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1980, 11 марта, Сиявуш Азарбод — лейтенант САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1980, 15 марта, Мохаммад Таги Бозоргманеш — сотрудник САВАК, Хамадан, Расстрелян
• 1980, 15 марта, Камаль Незами — генерал армии, Кум, Расстрелян
• 1980, 6 мая, Алиакбар Хаджалиан — сотрудник САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1980, 6 мая, Исмаэль Хоссейни — сотрудник САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1980, 9 июня, Фарадж Сейфи Камангар — сотрудник САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1980, 9 июня, Ферейдун Азадмехр — сотрудник САВАК, Бендер-Аббас, Расстрелян
• 1980, 2 июля, Дариуш Баязайи — сотрудник САВАК, Шираз, Расстрелян
• 1980, 13 июля, Хушанг Хатам — генерал армии, Тегеран, Расстрелян
• 1980, 20 июля, Айят Мохагеги — бригадный генерал авиации, Тегеран, Расстрелян
• 1980, 25 июля, Алиасгар Барзегари — сотрудник САВАК, Мешхед, Расстрелян
• 1980, 25 июля, Махмуд Робати — сотрудник САВАК, Дизфуль, Расстрелян
• 1980, 31 июля, Садег Резвани — полковник САВАК, Захедан, Расстрелян
• 1980, 31 июля, Носратолла Седарат — полковник, глава САВАК в провинции Бушир, Харг и шеф отдела по делам базаров г. Тегеран, Тегеран, Расстрелян
• 1980, 4 августа, Мохаммад Шахнам — генерал, Тегеран, Расстрелян
• 1980, 5 августа, Хассан Резвани — полковник, глава САВАК в провинциях Систан и Белуджистан, Захедан, Расстрелян
• 1980, 7 августа, Хоссейн Тораби — бригадный генерал САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1980, 14 августа, Аббас Хукар — сотрудник САВАК, Кум, Расстрелян
• 1980, 15 августа, Сейид Мехдийюн — генерал-лейтенант авиации, Тегеран, Расстрелян
• 1980, 29 августа, Фарамарз Нузари-Бага — генерал, Расстрелян
• 1980, 4 сентября, Фараджолла Моджтахеди — сотрудник САВАК, Абадан, Расстрелян
• 1980, 10 сентября, Мохаммад Ансари — генерал САВАК, Тегеран, Расстрелян
• 1981, 21 декабря, Хушанг Сафаий — генерал, Тегеран, Расстрелян
• 1984, 7 февраля, Голям-Али Овейсси — генерал армии, Париж, Убит агентами «ВЕВАК»

Литература

• Zabih, S. «Bakhtiar, Teymur.» Ed. Ehsan Yarshater. Encyclopaedia Iranica. Vol. III. New York: Encyclopaedia Iranica Foundation, 1989.
• Memoirs of Fatemeh Pakravan: Wife of General Hassan Pakravan.
• Hoveyda, Fereydoun. The Fall of the Shah. Trans. Roger Liddell. New York: Wyndham Books, 1980.
• All Fall Down: America’s Fateful Encounter with Iran ISBN 1-85043-009-8
• Issa Pejman, Assar-e Angosht-e SAVAK vol. 1, Nima Publishing, février 1994.
• Answer to History by Mohammad Reza Pahlavi ISBN 0-8128-2755-4
• General Abbas Gharabaghi The Truth about the Crisis of Iran. 1984 Softcover Persian.
• Khaterat-e Arteshbod-e Baznesheshteh Hossein Fardoust (The Memoirs of Retired General Hossein Fardoust).
• Ervand Abrahamian — Tortured Confessions: University of California Press (1999).
• Ervand Abrahamian — Iran Between Two Revolutions (1982).
• Robert Fisk — The Great War for Civilisation: The Conquest of the Middle East (October 2005) London. Fourth Estate; xxvi, 1366 pages. ISBN 1-84115-007-X
• New York Times 21 September 1972.
• Игорь Анатольевич Мусский — 100 великих заговоров и переворотов.
• Aschraf Dehghani: Folter und Widerstand im Iran. Das Zeugnis des Kampfes einer führenden Volksfedayie Guerillera vom Iran., London 1983.
• Amad Farughy/Jean-Loup Reverier: Persien: Aufbruch ins Chaos? Eine Analyse der Entwicklung im Iran von 1953—1979, München 1979, ISBN 3-442-03846-4
• Harald Irnberger: SAVAK oder der Folterfreund des Westens. Hamburg 1977, ISBN 3-499-14182-5
• Ryszard Kapuściński: Schah-in-Schah. Eichborn Verlag. Frankfurt am Main 1997/2007, ISBN 978-3-8218-5672-8
• Bahman Nirumand: Persien, Modell eines Entwicklungslandes oder Diktatur der freien Welt, Hamburg 1967.
• Peter Koch/ Reimar Oltmanns: «Der Pfauenthron hat tausend Augen» in «Die Würde des Menschen — Folter in unserer Zeit», Hamburg 1977, ISBN 3-570-00061-3

Отрывок, характеризующий САВАК

Весной 1807 года Пьер решился ехать назад в Петербург. По дороге назад, он намеревался объехать все свои именья и лично удостовериться в том, что сделано из того, что им предписано и в каком положении находится теперь тот народ, который вверен ему Богом, и который он стремился облагодетельствовать.
Главноуправляющий, считавший все затеи молодого графа почти безумством, невыгодой для себя, для него, для крестьян – сделал уступки. Продолжая дело освобождения представлять невозможным, он распорядился постройкой во всех имениях больших зданий школ, больниц и приютов; для приезда барина везде приготовил встречи, не пышно торжественные, которые, он знал, не понравятся Пьеру, но именно такие религиозно благодарственные, с образами и хлебом солью, именно такие, которые, как он понимал барина, должны были подействовать на графа и обмануть его.
Южная весна, покойное, быстрое путешествие в венской коляске и уединение дороги радостно действовали на Пьера. Именья, в которых он не бывал еще, были – одно живописнее другого; народ везде представлялся благоденствующим и трогательно благодарным за сделанные ему благодеяния. Везде были встречи, которые, хотя и приводили в смущение Пьера, но в глубине души его вызывали радостное чувство. В одном месте мужики подносили ему хлеб соль и образ Петра и Павла, и просили позволения в честь его ангела Петра и Павла, в знак любви и благодарности за сделанные им благодеяния, воздвигнуть на свой счет новый придел в церкви. В другом месте его встретили женщины с грудными детьми, благодаря его за избавление от тяжелых работ. В третьем именьи его встречал священник с крестом, окруженный детьми, которых он по милостям графа обучал грамоте и религии. Во всех имениях Пьер видел своими глазами по одному плану воздвигавшиеся и воздвигнутые уже каменные здания больниц, школ, богаделен, которые должны были быть, в скором времени, открыты. Везде Пьер видел отчеты управляющих о барщинских работах, уменьшенных против прежнего, и слышал за то трогательные благодарения депутаций крестьян в синих кафтанах.
Пьер только не знал того, что там, где ему подносили хлеб соль и строили придел Петра и Павла, было торговое село и ярмарка в Петров день, что придел уже строился давно богачами мужиками села, теми, которые явились к нему, а что девять десятых мужиков этого села были в величайшем разорении. Он не знал, что вследствие того, что перестали по его приказу посылать ребятниц женщин с грудными детьми на барщину, эти самые ребятницы тем труднейшую работу несли на своей половине. Он не знал, что священник, встретивший его с крестом, отягощал мужиков своими поборами, и что собранные к нему ученики со слезами были отдаваемы ему, и за большие деньги были откупаемы родителями. Он не знал, что каменные, по плану, здания воздвигались своими рабочими и увеличили барщину крестьян, уменьшенную только на бумаге. Он не знал, что там, где управляющий указывал ему по книге на уменьшение по его воле оброка на одну треть, была наполовину прибавлена барщинная повинность. И потому Пьер был восхищен своим путешествием по именьям, и вполне возвратился к тому филантропическому настроению, в котором он выехал из Петербурга, и писал восторженные письма своему наставнику брату, как он называл великого мастера.
«Как легко, как мало усилия нужно, чтобы сделать так много добра, думал Пьер, и как мало мы об этом заботимся!»
Он счастлив был выказываемой ему благодарностью, но стыдился, принимая ее. Эта благодарность напоминала ему, на сколько он еще больше бы был в состоянии сделать для этих простых, добрых людей.
Главноуправляющий, весьма глупый и хитрый человек, совершенно понимая умного и наивного графа, и играя им, как игрушкой, увидав действие, произведенное на Пьера приготовленными приемами, решительнее обратился к нему с доводами о невозможности и, главное, ненужности освобождения крестьян, которые и без того были совершенно счастливы.
Пьер втайне своей души соглашался с управляющим в том, что трудно было представить себе людей, более счастливых, и что Бог знает, что ожидало их на воле; но Пьер, хотя и неохотно, настаивал на том, что он считал справедливым. Управляющий обещал употребить все силы для исполнения воли графа, ясно понимая, что граф никогда не будет в состоянии поверить его не только в том, употреблены ли все меры для продажи лесов и имений, для выкупа из Совета, но и никогда вероятно не спросит и не узнает о том, как построенные здания стоят пустыми и крестьяне продолжают давать работой и деньгами всё то, что они дают у других, т. е. всё, что они могут давать.


В самом счастливом состоянии духа возвращаясь из своего южного путешествия, Пьер исполнил свое давнишнее намерение заехать к своему другу Болконскому, которого он не видал два года.
Богучарово лежало в некрасивой, плоской местности, покрытой полями и срубленными и несрубленными еловыми и березовыми лесами. Барский двор находился на конце прямой, по большой дороге расположенной деревни, за вновь вырытым, полно налитым прудом, с необросшими еще травой берегами, в середине молодого леса, между которым стояло несколько больших сосен.
Барский двор состоял из гумна, надворных построек, конюшень, бани, флигеля и большого каменного дома с полукруглым фронтоном, который еще строился. Вокруг дома был рассажен молодой сад. Ограды и ворота были прочные и новые; под навесом стояли две пожарные трубы и бочка, выкрашенная зеленой краской; дороги были прямые, мосты были крепкие с перилами. На всем лежал отпечаток аккуратности и хозяйственности. Встретившиеся дворовые, на вопрос, где живет князь, указали на небольшой, новый флигелек, стоящий у самого края пруда. Старый дядька князя Андрея, Антон, высадил Пьера из коляски, сказал, что князь дома, и проводил его в чистую, маленькую прихожую.
Пьера поразила скромность маленького, хотя и чистенького домика после тех блестящих условий, в которых последний раз он видел своего друга в Петербурге. Он поспешно вошел в пахнущую еще сосной, не отштукатуренную, маленькую залу и хотел итти дальше, но Антон на цыпочках пробежал вперед и постучался в дверь.
– Ну, что там? – послышался резкий, неприятный голос.
– Гость, – отвечал Антон.
– Проси подождать, – и послышался отодвинутый стул. Пьер быстрыми шагами подошел к двери и столкнулся лицом к лицу с выходившим к нему, нахмуренным и постаревшим, князем Андреем. Пьер обнял его и, подняв очки, целовал его в щеки и близко смотрел на него.
– Вот не ждал, очень рад, – сказал князь Андрей. Пьер ничего не говорил; он удивленно, не спуская глаз, смотрел на своего друга. Его поразила происшедшая перемена в князе Андрее. Слова были ласковы, улыбка была на губах и лице князя Андрея, но взгляд был потухший, мертвый, которому, несмотря на видимое желание, князь Андрей не мог придать радостного и веселого блеска. Не то, что похудел, побледнел, возмужал его друг; но взгляд этот и морщинка на лбу, выражавшие долгое сосредоточение на чем то одном, поражали и отчуждали Пьера, пока он не привык к ним.
При свидании после долгой разлуки, как это всегда бывает, разговор долго не мог остановиться; они спрашивали и отвечали коротко о таких вещах, о которых они сами знали, что надо было говорить долго. Наконец разговор стал понемногу останавливаться на прежде отрывочно сказанном, на вопросах о прошедшей жизни, о планах на будущее, о путешествии Пьера, о его занятиях, о войне и т. д. Та сосредоточенность и убитость, которую заметил Пьер во взгляде князя Андрея, теперь выражалась еще сильнее в улыбке, с которою он слушал Пьера, в особенности тогда, когда Пьер говорил с одушевлением радости о прошедшем или будущем. Как будто князь Андрей и желал бы, но не мог принимать участия в том, что он говорил. Пьер начинал чувствовать, что перед князем Андреем восторженность, мечты, надежды на счастие и на добро не приличны. Ему совестно было высказывать все свои новые, масонские мысли, в особенности подновленные и возбужденные в нем его последним путешествием. Он сдерживал себя, боялся быть наивным; вместе с тем ему неудержимо хотелось поскорей показать своему другу, что он был теперь совсем другой, лучший Пьер, чем тот, который был в Петербурге.
– Я не могу вам сказать, как много я пережил за это время. Я сам бы не узнал себя.
– Да, много, много мы изменились с тех пор, – сказал князь Андрей.
– Ну а вы? – спрашивал Пьер, – какие ваши планы?
– Планы? – иронически повторил князь Андрей. – Мои планы? – повторил он, как бы удивляясь значению такого слова. – Да вот видишь, строюсь, хочу к будущему году переехать совсем…
Пьер молча, пристально вглядывался в состаревшееся лицо (князя) Андрея.
– Нет, я спрашиваю, – сказал Пьер, – но князь Андрей перебил его:
– Да что про меня говорить…. расскажи же, расскажи про свое путешествие, про всё, что ты там наделал в своих именьях?
Пьер стал рассказывать о том, что он сделал в своих имениях, стараясь как можно более скрыть свое участие в улучшениях, сделанных им. Князь Андрей несколько раз подсказывал Пьеру вперед то, что он рассказывал, как будто всё то, что сделал Пьер, была давно известная история, и слушал не только не с интересом, но даже как будто стыдясь за то, что рассказывал Пьер.
Пьеру стало неловко и даже тяжело в обществе своего друга. Он замолчал.
– А вот что, душа моя, – сказал князь Андрей, которому очевидно было тоже тяжело и стеснительно с гостем, – я здесь на биваках, и приехал только посмотреть. Я нынче еду опять к сестре. Я тебя познакомлю с ними. Да ты, кажется, знаком, – сказал он, очевидно занимая гостя, с которым он не чувствовал теперь ничего общего. – Мы поедем после обеда. А теперь хочешь посмотреть мою усадьбу? – Они вышли и проходили до обеда, разговаривая о политических новостях и общих знакомых, как люди мало близкие друг к другу. С некоторым оживлением и интересом князь Андрей говорил только об устраиваемой им новой усадьбе и постройке, но и тут в середине разговора, на подмостках, когда князь Андрей описывал Пьеру будущее расположение дома, он вдруг остановился. – Впрочем тут нет ничего интересного, пойдем обедать и поедем. – За обедом зашел разговор о женитьбе Пьера.
– Я очень удивился, когда услышал об этом, – сказал князь Андрей.
Пьер покраснел так же, как он краснел всегда при этом, и торопливо сказал:
– Я вам расскажу когда нибудь, как это всё случилось. Но вы знаете, что всё это кончено и навсегда.
– Навсегда? – сказал князь Андрей. – Навсегда ничего не бывает.
– Но вы знаете, как это всё кончилось? Слышали про дуэль?
– Да, ты прошел и через это.
– Одно, за что я благодарю Бога, это за то, что я не убил этого человека, – сказал Пьер.
– Отчего же? – сказал князь Андрей. – Убить злую собаку даже очень хорошо.
– Нет, убить человека не хорошо, несправедливо…
– Отчего же несправедливо? – повторил князь Андрей; то, что справедливо и несправедливо – не дано судить людям. Люди вечно заблуждались и будут заблуждаться, и ни в чем больше, как в том, что они считают справедливым и несправедливым.
– Несправедливо то, что есть зло для другого человека, – сказал Пьер, с удовольствием чувствуя, что в первый раз со времени его приезда князь Андрей оживлялся и начинал говорить и хотел высказать всё то, что сделало его таким, каким он был теперь.
– А кто тебе сказал, что такое зло для другого человека? – спросил он.
– Зло? Зло? – сказал Пьер, – мы все знаем, что такое зло для себя.
– Да мы знаем, но то зло, которое я знаю для себя, я не могу сделать другому человеку, – всё более и более оживляясь говорил князь Андрей, видимо желая высказать Пьеру свой новый взгляд на вещи. Он говорил по французски. Je ne connais l dans la vie que deux maux bien reels: c'est le remord et la maladie. II n'est de bien que l'absence de ces maux. [Я знаю в жизни только два настоящих несчастья: это угрызение совести и болезнь. И единственное благо есть отсутствие этих зол.] Жить для себя, избегая только этих двух зол: вот вся моя мудрость теперь.
– А любовь к ближнему, а самопожертвование? – заговорил Пьер. – Нет, я с вами не могу согласиться! Жить только так, чтобы не делать зла, чтоб не раскаиваться? этого мало. Я жил так, я жил для себя и погубил свою жизнь. И только теперь, когда я живу, по крайней мере, стараюсь (из скромности поправился Пьер) жить для других, только теперь я понял всё счастие жизни. Нет я не соглашусь с вами, да и вы не думаете того, что вы говорите.
Князь Андрей молча глядел на Пьера и насмешливо улыбался.
– Вот увидишь сестру, княжну Марью. С ней вы сойдетесь, – сказал он. – Может быть, ты прав для себя, – продолжал он, помолчав немного; – но каждый живет по своему: ты жил для себя и говоришь, что этим чуть не погубил свою жизнь, а узнал счастие только тогда, когда стал жить для других. А я испытал противуположное. Я жил для славы. (Ведь что же слава? та же любовь к другим, желание сделать для них что нибудь, желание их похвалы.) Так я жил для других, и не почти, а совсем погубил свою жизнь. И с тех пор стал спокойнее, как живу для одного себя.
– Да как же жить для одного себя? – разгорячаясь спросил Пьер. – А сын, а сестра, а отец?
– Да это всё тот же я, это не другие, – сказал князь Андрей, а другие, ближние, le prochain, как вы с княжной Марьей называете, это главный источник заблуждения и зла. Le prochаin [Ближний] это те, твои киевские мужики, которым ты хочешь сделать добро.
И он посмотрел на Пьера насмешливо вызывающим взглядом. Он, видимо, вызывал Пьера.
– Вы шутите, – всё более и более оживляясь говорил Пьер. Какое же может быть заблуждение и зло в том, что я желал (очень мало и дурно исполнил), но желал сделать добро, да и сделал хотя кое что? Какое же может быть зло, что несчастные люди, наши мужики, люди такие же, как и мы, выростающие и умирающие без другого понятия о Боге и правде, как обряд и бессмысленная молитва, будут поучаться в утешительных верованиях будущей жизни, возмездия, награды, утешения? Какое же зло и заблуждение в том, что люди умирают от болезни, без помощи, когда так легко материально помочь им, и я им дам лекаря, и больницу, и приют старику? И разве не ощутительное, не несомненное благо то, что мужик, баба с ребенком не имеют дня и ночи покоя, а я дам им отдых и досуг?… – говорил Пьер, торопясь и шепелявя. – И я это сделал, хоть плохо, хоть немного, но сделал кое что для этого, и вы не только меня не разуверите в том, что то, что я сделал хорошо, но и не разуверите, чтоб вы сами этого не думали. А главное, – продолжал Пьер, – я вот что знаю и знаю верно, что наслаждение делать это добро есть единственное верное счастие жизни.
– Да, ежели так поставить вопрос, то это другое дело, сказал князь Андрей. – Я строю дом, развожу сад, а ты больницы. И то, и другое может служить препровождением времени. А что справедливо, что добро – предоставь судить тому, кто всё знает, а не нам. Ну ты хочешь спорить, – прибавил он, – ну давай. – Они вышли из за стола и сели на крыльцо, заменявшее балкон.
– Ну давай спорить, – сказал князь Андрей. – Ты говоришь школы, – продолжал он, загибая палец, – поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, – сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего мимо их, – из его животного состояния и дать ему нравственных потребностей, а мне кажется, что единственно возможное счастье – есть счастье животное, а ты его то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но не дав ему моих средств. Другое ты говоришь: облегчить его работу. А по моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его существования, как для меня и для тебя труд умственный. Ты не можешь не думать. Я ложусь спать в 3 м часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить; иначе он пойдет в кабак, или сделается болен. Как я не перенесу его страшного физического труда, а умру через неделю, так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и умрет. Третье, – что бишь еще ты сказал? – Князь Андрей загнул третий палец.
– Ах, да, больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустил ему кровь, вылечил. Он калекой будет ходить 10 ть лет, всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал – как я смотрю на него, а то ты из любви же к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно. Да и потом,что за воображенье, что медицина кого нибудь и когда нибудь вылечивала! Убивать так! – сказал он, злобно нахмурившись и отвернувшись от Пьера. Князь Андрей высказывал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно было, он не раз думал об этом, и он говорил охотно и быстро, как человек, долго не говоривший. Взгляд его оживлялся тем больше, чем безнадежнее были его суждения.
– Ах это ужасно, ужасно! – сказал Пьер. – Я не понимаю только – как можно жить с такими мыслями. На меня находили такие же минуты, это недавно было, в Москве и дорогой, но тогда я опускаюсь до такой степени, что я не живу, всё мне гадко… главное, я сам. Тогда я не ем, не умываюсь… ну, как же вы?…
– Отчего же не умываться, это не чисто, – сказал князь Андрей; – напротив, надо стараться сделать свою жизнь как можно более приятной. Я живу и в этом не виноват, стало быть надо как нибудь получше, никому не мешая, дожить до смерти.
– Но что же вас побуждает жить с такими мыслями? Будешь сидеть не двигаясь, ничего не предпринимая…
– Жизнь и так не оставляет в покое. Я бы рад ничего не делать, а вот, с одной стороны, дворянство здешнее удостоило меня чести избрания в предводители: я насилу отделался. Они не могли понять, что во мне нет того, что нужно, нет этой известной добродушной и озабоченной пошлости, которая нужна для этого. Потом вот этот дом, который надо было построить, чтобы иметь свой угол, где можно быть спокойным. Теперь ополчение.
– Отчего вы не служите в армии?
– После Аустерлица! – мрачно сказал князь Андрей. – Нет; покорно благодарю, я дал себе слово, что служить в действующей русской армии я не буду. И не буду, ежели бы Бонапарте стоял тут, у Смоленска, угрожая Лысым Горам, и тогда бы я не стал служить в русской армии. Ну, так я тебе говорил, – успокоиваясь продолжал князь Андрей. – Теперь ополченье, отец главнокомандующим 3 го округа, и единственное средство мне избавиться от службы – быть при нем.
– Стало быть вы служите?
– Служу. – Он помолчал немного.
– Так зачем же вы служите?
– А вот зачем. Отец мой один из замечательнейших людей своего века. Но он становится стар, и он не то что жесток, но он слишком деятельного характера. Он страшен своей привычкой к неограниченной власти, и теперь этой властью, данной Государем главнокомандующим над ополчением. Ежели бы я два часа опоздал две недели тому назад, он бы повесил протоколиста в Юхнове, – сказал князь Андрей с улыбкой; – так я служу потому, что кроме меня никто не имеет влияния на отца, и я кое где спасу его от поступка, от которого бы он после мучился.
– А, ну так вот видите!
– Да, mais ce n'est pas comme vous l'entendez, [но это не так, как вы это понимаете,] – продолжал князь Андрей. – Я ни малейшего добра не желал и не желаю этому мерзавцу протоколисту, который украл какие то сапоги у ополченцев; я даже очень был бы доволен видеть его повешенным, но мне жалко отца, то есть опять себя же.
Князь Андрей всё более и более оживлялся. Глаза его лихорадочно блестели в то время, как он старался доказать Пьеру, что никогда в его поступке не было желания добра ближнему.
– Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, – продолжал он. – Это очень хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого не засекал и не посылал в Сибирь), и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют, секут, посылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже. В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как и был прежде. А нужно это для тех людей, которые гибнут нравственно, наживают себе раскаяние, подавляют это раскаяние и грубеют от того, что у них есть возможность казнить право и неправо. Вот кого мне жалко, и для кого бы я желал освободить крестьян. Ты, может быть, не видал, а я видел, как хорошие люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной власти, с годами, когда они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, не могут удержаться и всё делаются несчастнее и несчастнее. – Князь Андрей говорил это с таким увлечением, что Пьер невольно подумал о том, что мысли эти наведены были Андрею его отцом. Он ничего не отвечал ему.
– Так вот кого мне жалко – человеческого достоинства, спокойствия совести, чистоты, а не их спин и лбов, которые, сколько ни секи, сколько ни брей, всё останутся такими же спинами и лбами.
– Нет, нет и тысячу раз нет, я никогда не соглашусь с вами, – сказал Пьер.


Вечером князь Андрей и Пьер сели в коляску и поехали в Лысые Горы. Князь Андрей, поглядывая на Пьера, прерывал изредка молчание речами, доказывавшими, что он находился в хорошем расположении духа.
Он говорил ему, указывая на поля, о своих хозяйственных усовершенствованиях.
Пьер мрачно молчал, отвечая односложно, и казался погруженным в свои мысли.
Пьер думал о том, что князь Андрей несчастлив, что он заблуждается, что он не знает истинного света и что Пьер должен притти на помощь ему, просветить и поднять его. Но как только Пьер придумывал, как и что он станет говорить, он предчувствовал, что князь Андрей одним словом, одним аргументом уронит всё в его ученьи, и он боялся начать, боялся выставить на возможность осмеяния свою любимую святыню.
– Нет, отчего же вы думаете, – вдруг начал Пьер, опуская голову и принимая вид бодающегося быка, отчего вы так думаете? Вы не должны так думать.
– Про что я думаю? – спросил князь Андрей с удивлением.
– Про жизнь, про назначение человека. Это не может быть. Я так же думал, и меня спасло, вы знаете что? масонство. Нет, вы не улыбайтесь. Масонство – это не религиозная, не обрядная секта, как и я думал, а масонство есть лучшее, единственное выражение лучших, вечных сторон человечества. – И он начал излагать князю Андрею масонство, как он понимал его.
Он говорил, что масонство есть учение христианства, освободившегося от государственных и религиозных оков; учение равенства, братства и любви.
– Только наше святое братство имеет действительный смысл в жизни; всё остальное есть сон, – говорил Пьер. – Вы поймите, мой друг, что вне этого союза всё исполнено лжи и неправды, и я согласен с вами, что умному и доброму человеку ничего не остается, как только, как вы, доживать свою жизнь, стараясь только не мешать другим. Но усвойте себе наши основные убеждения, вступите в наше братство, дайте нам себя, позвольте руководить собой, и вы сейчас почувствуете себя, как и я почувствовал частью этой огромной, невидимой цепи, которой начало скрывается в небесах, – говорил Пьер.
Князь Андрей, молча, глядя перед собой, слушал речь Пьера. Несколько раз он, не расслышав от шума коляски, переспрашивал у Пьера нерасслышанные слова. По особенному блеску, загоревшемуся в глазах князя Андрея, и по его молчанию Пьер видел, что слова его не напрасны, что князь Андрей не перебьет его и не будет смеяться над его словами.
Они подъехали к разлившейся реке, которую им надо было переезжать на пароме. Пока устанавливали коляску и лошадей, они прошли на паром.
Князь Андрей, облокотившись о перила, молча смотрел вдоль по блестящему от заходящего солнца разливу.
– Ну, что же вы думаете об этом? – спросил Пьер, – что же вы молчите?
– Что я думаю? я слушал тебя. Всё это так, – сказал князь Андрей. – Но ты говоришь: вступи в наше братство, и мы тебе укажем цель жизни и назначение человека, и законы, управляющие миром. Да кто же мы – люди? Отчего же вы всё знаете? Отчего я один не вижу того, что вы видите? Вы видите на земле царство добра и правды, а я его не вижу.
Пьер перебил его. – Верите вы в будущую жизнь? – спросил он.
– В будущую жизнь? – повторил князь Андрей, но Пьер не дал ему времени ответить и принял это повторение за отрицание, тем более, что он знал прежние атеистические убеждения князя Андрея.
– Вы говорите, что не можете видеть царства добра и правды на земле. И я не видал его и его нельзя видеть, ежели смотреть на нашу жизнь как на конец всего. На земле, именно на этой земле (Пьер указал в поле), нет правды – всё ложь и зло; но в мире, во всем мире есть царство правды, и мы теперь дети земли, а вечно дети всего мира. Разве я не чувствую в своей душе, что я составляю часть этого огромного, гармонического целого. Разве я не чувствую, что я в этом огромном бесчисленном количестве существ, в которых проявляется Божество, – высшая сила, как хотите, – что я составляю одно звено, одну ступень от низших существ к высшим. Ежели я вижу, ясно вижу эту лестницу, которая ведет от растения к человеку, то отчего же я предположу, что эта лестница прерывается со мною, а не ведет дальше и дальше. Я чувствую, что я не только не могу исчезнуть, как ничто не исчезает в мире, но что я всегда буду и всегда был. Я чувствую, что кроме меня надо мной живут духи и что в этом мире есть правда.
– Да, это учение Гердера, – сказал князь Андрей, – но не то, душа моя, убедит меня, а жизнь и смерть, вот что убеждает. Убеждает то, что видишь дорогое тебе существо, которое связано с тобой, перед которым ты был виноват и надеялся оправдаться (князь Андрей дрогнул голосом и отвернулся) и вдруг это существо страдает, мучается и перестает быть… Зачем? Не может быть, чтоб не было ответа! И я верю, что он есть…. Вот что убеждает, вот что убедило меня, – сказал князь Андрей.
– Ну да, ну да, – говорил Пьер, – разве не то же самое и я говорю!
– Нет. Я говорю только, что убеждают в необходимости будущей жизни не доводы, а то, когда идешь в жизни рука об руку с человеком, и вдруг человек этот исчезнет там в нигде, и ты сам останавливаешься перед этой пропастью и заглядываешь туда. И, я заглянул…
– Ну так что ж! вы знаете, что есть там и что есть кто то? Там есть – будущая жизнь. Кто то есть – Бог.
Князь Андрей не отвечал. Коляска и лошади уже давно были выведены на другой берег и уже заложены, и уж солнце скрылось до половины, и вечерний мороз покрывал звездами лужи у перевоза, а Пьер и Андрей, к удивлению лакеев, кучеров и перевозчиков, еще стояли на пароме и говорили.
– Ежели есть Бог и есть будущая жизнь, то есть истина, есть добродетель; и высшее счастье человека состоит в том, чтобы стремиться к достижению их. Надо жить, надо любить, надо верить, – говорил Пьер, – что живем не нынче только на этом клочке земли, а жили и будем жить вечно там во всем (он указал на небо). Князь Андрей стоял, облокотившись на перила парома и, слушая Пьера, не спуская глаз, смотрел на красный отблеск солнца по синеющему разливу. Пьер замолк. Было совершенно тихо. Паром давно пристал, и только волны теченья с слабым звуком ударялись о дно парома. Князю Андрею казалось, что это полосканье волн к словам Пьера приговаривало: «правда, верь этому».
Князь Андрей вздохнул, и лучистым, детским, нежным взглядом взглянул в раскрасневшееся восторженное, но всё робкое перед первенствующим другом, лицо Пьера.
– Да, коли бы это так было! – сказал он. – Однако пойдем садиться, – прибавил князь Андрей, и выходя с парома, он поглядел на небо, на которое указал ему Пьер, и в первый раз, после Аустерлица, он увидал то высокое, вечное небо, которое он видел лежа на Аустерлицком поле, и что то давно заснувшее, что то лучшее что было в нем, вдруг радостно и молодо проснулось в его душе. Чувство это исчезло, как скоро князь Андрей вступил опять в привычные условия жизни, но он знал, что это чувство, которое он не умел развить, жило в нем. Свидание с Пьером было для князя Андрея эпохой, с которой началась хотя во внешности и та же самая, но во внутреннем мире его новая жизнь.


Уже смерклось, когда князь Андрей и Пьер подъехали к главному подъезду лысогорского дома. В то время как они подъезжали, князь Андрей с улыбкой обратил внимание Пьера на суматоху, происшедшую у заднего крыльца. Согнутая старушка с котомкой на спине, и невысокий мужчина в черном одеянии и с длинными волосами, увидав въезжавшую коляску, бросились бежать назад в ворота. Две женщины выбежали за ними, и все четверо, оглядываясь на коляску, испуганно вбежали на заднее крыльцо.
– Это Машины божьи люди, – сказал князь Андрей. – Они приняли нас за отца. А это единственно, в чем она не повинуется ему: он велит гонять этих странников, а она принимает их.
– Да что такое божьи люди? – спросил Пьер.
Князь Андрей не успел отвечать ему. Слуги вышли навстречу, и он расспрашивал о том, где был старый князь и скоро ли ждут его.
Старый князь был еще в городе, и его ждали каждую минуту.
Князь Андрей провел Пьера на свою половину, всегда в полной исправности ожидавшую его в доме его отца, и сам пошел в детскую.
– Пойдем к сестре, – сказал князь Андрей, возвратившись к Пьеру; – я еще не видал ее, она теперь прячется и сидит с своими божьими людьми. Поделом ей, она сконфузится, а ты увидишь божьих людей. C'est curieux, ma parole. [Это любопытно, честное слово.]
– Qu'est ce que c'est que [Что такое] божьи люди? – спросил Пьер
– А вот увидишь.
Княжна Марья действительно сконфузилась и покраснела пятнами, когда вошли к ней. В ее уютной комнате с лампадами перед киотами, на диване, за самоваром сидел рядом с ней молодой мальчик с длинным носом и длинными волосами, и в монашеской рясе.
На кресле, подле, сидела сморщенная, худая старушка с кротким выражением детского лица.
– Andre, pourquoi ne pas m'avoir prevenu? [Андрей, почему не предупредили меня?] – сказала она с кротким упреком, становясь перед своими странниками, как наседка перед цыплятами.
– Charmee de vous voir. Je suis tres contente de vous voir, [Очень рада вас видеть. Я так довольна, что вижу вас,] – сказала она Пьеру, в то время, как он целовал ее руку. Она знала его ребенком, и теперь дружба его с Андреем, его несчастие с женой, а главное, его доброе, простое лицо расположили ее к нему. Она смотрела на него своими прекрасными, лучистыми глазами и, казалось, говорила: «я вас очень люблю, но пожалуйста не смейтесь над моими ». Обменявшись первыми фразами приветствия, они сели.
– А, и Иванушка тут, – сказал князь Андрей, указывая улыбкой на молодого странника.
– Andre! – умоляюще сказала княжна Марья.
– Il faut que vous sachiez que c'est une femme, [Знай, что это женщина,] – сказал Андрей Пьеру.
– Andre, au nom de Dieu! [Андрей, ради Бога!] – повторила княжна Марья.
Видно было, что насмешливое отношение князя Андрея к странникам и бесполезное заступничество за них княжны Марьи были привычные, установившиеся между ними отношения.
– Mais, ma bonne amie, – сказал князь Андрей, – vous devriez au contraire m'etre reconaissante de ce que j'explique a Pierre votre intimite avec ce jeune homme… [Но, мой друг, ты должна бы быть мне благодарна, что я объясняю Пьеру твою близость к этому молодому человеку.]
– Vraiment? [Правда?] – сказал Пьер любопытно и серьезно (за что особенно ему благодарна была княжна Марья) вглядываясь через очки в лицо Иванушки, который, поняв, что речь шла о нем, хитрыми глазами оглядывал всех.
Княжна Марья совершенно напрасно смутилась за своих. Они нисколько не робели. Старушка, опустив глаза, но искоса поглядывая на вошедших, опрокинув чашку вверх дном на блюдечко и положив подле обкусанный кусочек сахара, спокойно и неподвижно сидела на своем кресле, ожидая, чтобы ей предложили еще чаю. Иванушка, попивая из блюдечка, исподлобья лукавыми, женскими глазами смотрел на молодых людей.
– Где, в Киеве была? – спросил старуху князь Андрей.
– Была, отец, – отвечала словоохотливо старуха, – на самое Рожество удостоилась у угодников сообщиться святых, небесных тайн. А теперь из Колязина, отец, благодать великая открылась…
– Что ж, Иванушка с тобой?
– Я сам по себе иду, кормилец, – стараясь говорить басом, сказал Иванушка. – Только в Юхнове с Пелагеюшкой сошлись…
Пелагеюшка перебила своего товарища; ей видно хотелось рассказать то, что она видела.
– В Колязине, отец, великая благодать открылась.
– Что ж, мощи новые? – спросил князь Андрей.
– Полно, Андрей, – сказала княжна Марья. – Не рассказывай, Пелагеюшка.
– Ни… что ты, мать, отчего не рассказывать? Я его люблю. Он добрый, Богом взысканный, он мне, благодетель, рублей дал, я помню. Как была я в Киеве и говорит мне Кирюша юродивый – истинно Божий человек, зиму и лето босой ходит. Что ходишь, говорит, не по своему месту, в Колязин иди, там икона чудотворная, матушка пресвятая Богородица открылась. Я с тех слов простилась с угодниками и пошла…
Все молчали, одна странница говорила мерным голосом, втягивая в себя воздух.
– Пришла, отец мой, мне народ и говорит: благодать великая открылась, у матушки пресвятой Богородицы миро из щечки каплет…
– Ну хорошо, хорошо, после расскажешь, – краснея сказала княжна Марья.
– Позвольте у нее спросить, – сказал Пьер. – Ты сама видела? – спросил он.
– Как же, отец, сама удостоилась. Сияние такое на лике то, как свет небесный, а из щечки у матушки так и каплет, так и каплет…
– Да ведь это обман, – наивно сказал Пьер, внимательно слушавший странницу.
– Ах, отец, что говоришь! – с ужасом сказала Пелагеюшка, за защитой обращаясь к княжне Марье.
– Это обманывают народ, – повторил он.
– Господи Иисусе Христе! – крестясь сказала странница. – Ох, не говори, отец. Так то один анарал не верил, сказал: «монахи обманывают», да как сказал, так и ослеп. И приснилось ему, что приходит к нему матушка Печерская и говорит: «уверуй мне, я тебя исцелю». Вот и стал проситься: повези да повези меня к ней. Это я тебе истинную правду говорю, сама видела. Привезли его слепого прямо к ней, подошел, упал, говорит: «исцели! отдам тебе, говорит, в чем царь жаловал». Сама видела, отец, звезда в ней так и вделана. Что ж, – прозрел! Грех говорить так. Бог накажет, – поучительно обратилась она к Пьеру.
– Как же звезда то в образе очутилась? – спросил Пьер.
– В генералы и матушку произвели? – сказал князь Aндрей улыбаясь.
Пелагеюшка вдруг побледнела и всплеснула руками.
– Отец, отец, грех тебе, у тебя сын! – заговорила она, из бледности вдруг переходя в яркую краску.
– Отец, что ты сказал такое, Бог тебя прости. – Она перекрестилась. – Господи, прости его. Матушка, что ж это?… – обратилась она к княжне Марье. Она встала и чуть не плача стала собирать свою сумочку. Ей, видно, было и страшно, и стыдно, что она пользовалась благодеяниями в доме, где могли говорить это, и жалко, что надо было теперь лишиться благодеяний этого дома.
– Ну что вам за охота? – сказала княжна Марья. – Зачем вы пришли ко мне?…
– Нет, ведь я шучу, Пелагеюшка, – сказал Пьер. – Princesse, ma parole, je n'ai pas voulu l'offenser, [Княжна, я право, не хотел обидеть ее,] я так только. Ты не думай, я пошутил, – говорил он, робко улыбаясь и желая загладить свою вину. – Ведь это я, а он так, пошутил только.
Пелагеюшка остановилась недоверчиво, но в лице Пьера была такая искренность раскаяния, и князь Андрей так кротко смотрел то на Пелагеюшку, то на Пьера, что она понемногу успокоилась.


Странница успокоилась и, наведенная опять на разговор, долго потом рассказывала про отца Амфилохия, который был такой святой жизни, что от ручки его ладоном пахло, и о том, как знакомые ей монахи в последнее ее странствие в Киев дали ей ключи от пещер, и как она, взяв с собой сухарики, двое суток провела в пещерах с угодниками. «Помолюсь одному, почитаю, пойду к другому. Сосну, опять пойду приложусь; и такая, матушка, тишина, благодать такая, что и на свет Божий выходить не хочется».
Пьер внимательно и серьезно слушал ее. Князь Андрей вышел из комнаты. И вслед за ним, оставив божьих людей допивать чай, княжна Марья повела Пьера в гостиную.
– Вы очень добры, – сказала она ему.
– Ах, я право не думал оскорбить ее, я так понимаю и высоко ценю эти чувства!
Княжна Марья молча посмотрела на него и нежно улыбнулась. – Ведь я вас давно знаю и люблю как брата, – сказала она. – Как вы нашли Андрея? – спросила она поспешно, не давая ему времени сказать что нибудь в ответ на ее ласковые слова. – Он очень беспокоит меня. Здоровье его зимой лучше, но прошлой весной рана открылась, и доктор сказал, что он должен ехать лечиться. И нравственно я очень боюсь за него. Он не такой характер как мы, женщины, чтобы выстрадать и выплакать свое горе. Он внутри себя носит его. Нынче он весел и оживлен; но это ваш приезд так подействовал на него: он редко бывает таким. Ежели бы вы могли уговорить его поехать за границу! Ему нужна деятельность, а эта ровная, тихая жизнь губит его. Другие не замечают, а я вижу.
В 10 м часу официанты бросились к крыльцу, заслышав бубенчики подъезжавшего экипажа старого князя. Князь Андрей с Пьером тоже вышли на крыльцо.
– Это кто? – спросил старый князь, вылезая из кареты и угадав Пьера.
– AI очень рад! целуй, – сказал он, узнав, кто был незнакомый молодой человек.
Старый князь был в хорошем духе и обласкал Пьера.
Перед ужином князь Андрей, вернувшись назад в кабинет отца, застал старого князя в горячем споре с Пьером.
Пьер доказывал, что придет время, когда не будет больше войны. Старый князь, подтрунивая, но не сердясь, оспаривал его.
– Кровь из жил выпусти, воды налей, тогда войны не будет. Бабьи бредни, бабьи бредни, – проговорил он, но всё таки ласково потрепал Пьера по плечу, и подошел к столу, у которого князь Андрей, видимо не желая вступать в разговор, перебирал бумаги, привезенные князем из города. Старый князь подошел к нему и стал говорить о делах.
– Предводитель, Ростов граф, половины людей не доставил. Приехал в город, вздумал на обед звать, – я ему такой обед задал… А вот просмотри эту… Ну, брат, – обратился князь Николай Андреич к сыну, хлопая по плечу Пьера, – молодец твой приятель, я его полюбил! Разжигает меня. Другой и умные речи говорит, а слушать не хочется, а он и врет да разжигает меня старика. Ну идите, идите, – сказал он, – может быть приду, за ужином вашим посижу. Опять поспорю. Мою дуру, княжну Марью полюби, – прокричал он Пьеру из двери.
Пьер теперь только, в свой приезд в Лысые Горы, оценил всю силу и прелесть своей дружбы с князем Андреем. Эта прелесть выразилась не столько в его отношениях с ним самим, сколько в отношениях со всеми родными и домашними. Пьер с старым, суровым князем и с кроткой и робкой княжной Марьей, несмотря на то, что он их почти не знал, чувствовал себя сразу старым другом. Они все уже любили его. Не только княжна Марья, подкупленная его кроткими отношениями к странницам, самым лучистым взглядом смотрела на него; но маленький, годовой князь Николай, как звал дед, улыбнулся Пьеру и пошел к нему на руки. Михаил Иваныч, m lle Bourienne с радостными улыбками смотрели на него, когда он разговаривал с старым князем.
Старый князь вышел ужинать: это было очевидно для Пьера. Он был с ним оба дня его пребывания в Лысых Горах чрезвычайно ласков, и велел ему приезжать к себе.
Когда Пьер уехал и сошлись вместе все члены семьи, его стали судить, как это всегда бывает после отъезда нового человека и, как это редко бывает, все говорили про него одно хорошее.


Возвратившись в этот раз из отпуска, Ростов в первый раз почувствовал и узнал, до какой степени сильна была его связь с Денисовым и со всем полком.
Когда Ростов подъезжал к полку, он испытывал чувство подобное тому, которое он испытывал, подъезжая к Поварскому дому. Когда он увидал первого гусара в расстегнутом мундире своего полка, когда он узнал рыжего Дементьева, увидал коновязи рыжих лошадей, когда Лаврушка радостно закричал своему барину: «Граф приехал!» и лохматый Денисов, спавший на постели, выбежал из землянки, обнял его, и офицеры сошлись к приезжему, – Ростов испытывал такое же чувство, как когда его обнимала мать, отец и сестры, и слезы радости, подступившие ему к горлу, помешали ему говорить. Полк был тоже дом, и дом неизменно милый и дорогой, как и дом родительский.
Явившись к полковому командиру, получив назначение в прежний эскадрон, сходивши на дежурство и на фуражировку, войдя во все маленькие интересы полка и почувствовав себя лишенным свободы и закованным в одну узкую неизменную рамку, Ростов испытал то же успокоение, ту же опору и то же сознание того, что он здесь дома, на своем месте, которые он чувствовал и под родительским кровом. Не было этой всей безурядицы вольного света, в котором он не находил себе места и ошибался в выборах; не было Сони, с которой надо было или не надо было объясняться. Не было возможности ехать туда или не ехать туда; не было этих 24 часов суток, которые столькими различными способами можно было употребить; не было этого бесчисленного множества людей, из которых никто не был ближе, никто не был дальше; не было этих неясных и неопределенных денежных отношений с отцом, не было напоминания об ужасном проигрыше Долохову! Тут в полку всё было ясно и просто. Весь мир был разделен на два неровные отдела. Один – наш Павлоградский полк, и другой – всё остальное. И до этого остального не было никакого дела. В полку всё было известно: кто был поручик, кто ротмистр, кто хороший, кто дурной человек, и главное, – товарищ. Маркитант верит в долг, жалованье получается в треть; выдумывать и выбирать нечего, только не делай ничего такого, что считается дурным в Павлоградском полку; а пошлют, делай то, что ясно и отчетливо, определено и приказано: и всё будет хорошо.
Вступив снова в эти определенные условия полковой жизни, Ростов испытал радость и успокоение, подобные тем, которые чувствует усталый человек, ложась на отдых. Тем отраднее была в эту кампанию эта полковая жизнь Ростову, что он, после проигрыша Долохову (поступка, которого он, несмотря на все утешения родных, не мог простить себе), решился служить не как прежде, а чтобы загладить свою вину, служить хорошо и быть вполне отличным товарищем и офицером, т. е. прекрасным человеком, что представлялось столь трудным в миру, а в полку столь возможным.
Ростов, со времени своего проигрыша, решил, что он в пять лет заплатит этот долг родителям. Ему посылалось по 10 ти тысяч в год, теперь же он решился брать только две, а остальные предоставлять родителям для уплаты долга.

Армия наша после неоднократных отступлений, наступлений и сражений при Пултуске, при Прейсиш Эйлау, сосредоточивалась около Бартенштейна. Ожидали приезда государя к армии и начала новой кампании.
Павлоградский полк, находившийся в той части армии, которая была в походе 1805 года, укомплектовываясь в России, опоздал к первым действиям кампании. Он не был ни под Пултуском, ни под Прейсиш Эйлау и во второй половине кампании, присоединившись к действующей армии, был причислен к отряду Платова.
Отряд Платова действовал независимо от армии. Несколько раз павлоградцы были частями в перестрелках с неприятелем, захватили пленных и однажды отбили даже экипажи маршала Удино. В апреле месяце павлоградцы несколько недель простояли около разоренной до тла немецкой пустой деревни, не трогаясь с места.
Была ростепель, грязь, холод, реки взломало, дороги сделались непроездны; по нескольку дней не выдавали ни лошадям ни людям провианта. Так как подвоз сделался невозможен, то люди рассыпались по заброшенным пустынным деревням отыскивать картофель, но уже и того находили мало. Всё было съедено, и все жители разбежались; те, которые оставались, были хуже нищих, и отнимать у них уж было нечего, и даже мало – жалостливые солдаты часто вместо того, чтобы пользоваться от них, отдавали им свое последнее.
Павлоградский полк в делах потерял только двух раненых; но от голоду и болезней потерял почти половину людей. В госпиталях умирали так верно, что солдаты, больные лихорадкой и опухолью, происходившими от дурной пищи, предпочитали нести службу, через силу волоча ноги во фронте, чем отправляться в больницы. С открытием весны солдаты стали находить показывавшееся из земли растение, похожее на спаржу, которое они называли почему то машкин сладкий корень, и рассыпались по лугам и полям, отыскивая этот машкин сладкий корень (который был очень горек), саблями выкапывали его и ели, несмотря на приказания не есть этого вредного растения.
Весною между солдатами открылась новая болезнь, опухоль рук, ног и лица, причину которой медики полагали в употреблении этого корня. Но несмотря на запрещение, павлоградские солдаты эскадрона Денисова ели преимущественно машкин сладкий корень, потому что уже вторую неделю растягивали последние сухари, выдавали только по полфунта на человека, а картофель в последнюю посылку привезли мерзлый и проросший. Лошади питались тоже вторую неделю соломенными крышами с домов, были безобразно худы и покрыты еще зимнею, клоками сбившеюся шерстью.
Несмотря на такое бедствие, солдаты и офицеры жили точно так же, как и всегда; так же и теперь, хотя и с бледными и опухлыми лицами и в оборванных мундирах, гусары строились к расчетам, ходили на уборку, чистили лошадей, амуницию, таскали вместо корма солому с крыш и ходили обедать к котлам, от которых вставали голодные, подшучивая над своею гадкой пищей и своим голодом. Также как и всегда, в свободное от службы время солдаты жгли костры, парились голые у огней, курили, отбирали и пекли проросший, прелый картофель и рассказывали и слушали рассказы или о Потемкинских и Суворовских походах, или сказки об Алеше пройдохе, и о поповом батраке Миколке.
Офицеры так же, как и обыкновенно, жили по двое, по трое, в раскрытых полуразоренных домах. Старшие заботились о приобретении соломы и картофеля, вообще о средствах пропитания людей, младшие занимались, как всегда, кто картами (денег было много, хотя провианта и не было), кто невинными играми – в свайку и городки. Об общем ходе дел говорили мало, частью оттого, что ничего положительного не знали, частью оттого, что смутно чувствовали, что общее дело войны шло плохо.
Ростов жил, попрежнему, с Денисовым, и дружеская связь их, со времени их отпуска, стала еще теснее. Денисов никогда не говорил про домашних Ростова, но по нежной дружбе, которую командир оказывал своему офицеру, Ростов чувствовал, что несчастная любовь старого гусара к Наташе участвовала в этом усилении дружбы. Денисов видимо старался как можно реже подвергать Ростова опасностям, берег его и после дела особенно радостно встречал его целым и невредимым. На одной из своих командировок Ростов нашел в заброшенной разоренной деревне, куда он приехал за провиантом, семейство старика поляка и его дочери, с грудным ребенком. Они были раздеты, голодны, и не могли уйти, и не имели средств выехать. Ростов привез их в свою стоянку, поместил в своей квартире, и несколько недель, пока старик оправлялся, содержал их. Товарищ Ростова, разговорившись о женщинах, стал смеяться Ростову, говоря, что он всех хитрее, и что ему бы не грех познакомить товарищей с спасенной им хорошенькой полькой. Ростов принял шутку за оскорбление и, вспыхнув, наговорил офицеру таких неприятных вещей, что Денисов с трудом мог удержать обоих от дуэли. Когда офицер ушел и Денисов, сам не знавший отношений Ростова к польке, стал упрекать его за вспыльчивость, Ростов сказал ему:
– Как же ты хочешь… Она мне, как сестра, и я не могу тебе описать, как это обидно мне было… потому что… ну, оттого…
Денисов ударил его по плечу, и быстро стал ходить по комнате, не глядя на Ростова, что он делывал в минуты душевного волнения.
– Экая дуг'ацкая ваша пог'ода Г'остовская, – проговорил он, и Ростов заметил слезы на глазах Денисова.


В апреле месяце войска оживились известием о приезде государя к армии. Ростову не удалось попасть на смотр который делал государь в Бартенштейне: павлоградцы стояли на аванпостах, далеко впереди Бартенштейна.
Они стояли биваками. Денисов с Ростовым жили в вырытой для них солдатами землянке, покрытой сучьями и дерном. Землянка была устроена следующим, вошедшим тогда в моду, способом: прорывалась канава в полтора аршина ширины, два – глубины и три с половиной длины. С одного конца канавы делались ступеньки, и это был сход, крыльцо; сама канава была комната, в которой у счастливых, как у эскадронного командира, в дальней, противуположной ступеням стороне, лежала на кольях, доска – это был стол. С обеих сторон вдоль канавы была снята на аршин земля, и это были две кровати и диваны. Крыша устраивалась так, что в середине можно было стоять, а на кровати даже можно было сидеть, ежели подвинуться ближе к столу. У Денисова, жившего роскошно, потому что солдаты его эскадрона любили его, была еще доска в фронтоне крыши, и в этой доске было разбитое, но склеенное стекло. Когда было очень холодно, то к ступеням (в приемную, как называл Денисов эту часть балагана), приносили на железном загнутом листе жар из солдатских костров, и делалось так тепло, что офицеры, которых много всегда бывало у Денисова и Ростова, сидели в одних рубашках.
В апреле месяце Ростов был дежурным. В 8 м часу утра, вернувшись домой, после бессонной ночи, он велел принести жару, переменил измокшее от дождя белье, помолился Богу, напился чаю, согрелся, убрал в порядок вещи в своем уголке и на столе, и с обветрившимся, горевшим лицом, в одной рубашке, лег на спину, заложив руки под голову. Он приятно размышлял о том, что на днях должен выйти ему следующий чин за последнюю рекогносцировку, и ожидал куда то вышедшего Денисова. Ростову хотелось поговорить с ним.
За шалашом послышался перекатывающийся крик Денисова, очевидно разгорячившегося. Ростов подвинулся к окну посмотреть, с кем он имел дело, и увидал вахмистра Топчеенко.
– Я тебе пг'иказывал не пускать их жг'ать этот ког'ень, машкин какой то! – кричал Денисов. – Ведь я сам видел, Лазаг'чук с поля тащил.
– Я приказывал, ваше высокоблагородие, не слушают, – отвечал вахмистр.
Ростов опять лег на свою кровать и с удовольствием подумал: «пускай его теперь возится, хлопочет, я свое дело отделал и лежу – отлично!» Из за стенки он слышал, что, кроме вахмистра, еще говорил Лаврушка, этот бойкий плутоватый лакей Денисова. Лаврушка что то рассказывал о каких то подводах, сухарях и быках, которых он видел, ездивши за провизией.
За балаганом послышался опять удаляющийся крик Денисова и слова: «Седлай! Второй взвод!»
«Куда это собрались?» подумал Ростов.
Через пять минут Денисов вошел в балаган, влез с грязными ногами на кровать, сердито выкурил трубку, раскидал все свои вещи, надел нагайку и саблю и стал выходить из землянки. На вопрос Ростова, куда? он сердито и неопределенно отвечал, что есть дело.
– Суди меня там Бог и великий государь! – сказал Денисов, выходя; и Ростов услыхал, как за балаганом зашлепали по грязи ноги нескольких лошадей. Ростов не позаботился даже узнать, куда поехал Денисов. Угревшись в своем угле, он заснул и перед вечером только вышел из балагана. Денисов еще не возвращался. Вечер разгулялся; около соседней землянки два офицера с юнкером играли в свайку, с смехом засаживая редьки в рыхлую грязную землю. Ростов присоединился к ним. В середине игры офицеры увидали подъезжавшие к ним повозки: человек 15 гусар на худых лошадях следовали за ними. Повозки, конвоируемые гусарами, подъехали к коновязям, и толпа гусар окружила их.
– Ну вот Денисов всё тужил, – сказал Ростов, – вот и провиант прибыл.
– И то! – сказали офицеры. – То то радешеньки солдаты! – Немного позади гусар ехал Денисов, сопутствуемый двумя пехотными офицерами, с которыми он о чем то разговаривал. Ростов пошел к нему навстречу.
– Я вас предупреждаю, ротмистр, – говорил один из офицеров, худой, маленький ростом и видимо озлобленный.
– Ведь сказал, что не отдам, – отвечал Денисов.
– Вы будете отвечать, ротмистр, это буйство, – у своих транспорты отбивать! Наши два дня не ели.
– А мои две недели не ели, – отвечал Денисов.
– Это разбой, ответите, милостивый государь! – возвышая голос, повторил пехотный офицер.
– Да вы что ко мне пристали? А? – крикнул Денисов, вдруг разгорячась, – отвечать буду я, а не вы, а вы тут не жужжите, пока целы. Марш! – крикнул он на офицеров.
– Хорошо же! – не робея и не отъезжая, кричал маленький офицер, – разбойничать, так я вам…
– К чог'ту марш скорым шагом, пока цел. – И Денисов повернул лошадь к офицеру.
– Хорошо, хорошо, – проговорил офицер с угрозой, и, повернув лошадь, поехал прочь рысью, трясясь на седле.
– Собака на забог'е, живая собака на забог'е, – сказал Денисов ему вслед – высшую насмешку кавалериста над верховым пехотным, и, подъехав к Ростову, расхохотался.
– Отбил у пехоты, отбил силой транспорт! – сказал он. – Что ж, не с голоду же издыхать людям?
Повозки, которые подъехали к гусарам были назначены в пехотный полк, но, известившись через Лаврушку, что этот транспорт идет один, Денисов с гусарами силой отбил его. Солдатам раздали сухарей в волю, поделились даже с другими эскадронами.
На другой день, полковой командир позвал к себе Денисова и сказал ему, закрыв раскрытыми пальцами глаза: «Я на это смотрю вот так, я ничего не знаю и дела не начну; но советую съездить в штаб и там, в провиантском ведомстве уладить это дело, и, если возможно, расписаться, что получили столько то провианту; в противном случае, требованье записано на пехотный полк: дело поднимется и может кончиться дурно».
Денисов прямо от полкового командира поехал в штаб, с искренним желанием исполнить его совет. Вечером он возвратился в свою землянку в таком положении, в котором Ростов еще никогда не видал своего друга. Денисов не мог говорить и задыхался. Когда Ростов спрашивал его, что с ним, он только хриплым и слабым голосом произносил непонятные ругательства и угрозы…
Испуганный положением Денисова, Ростов предлагал ему раздеться, выпить воды и послал за лекарем.
– Меня за г'азбой судить – ох! Дай еще воды – пускай судят, а буду, всегда буду подлецов бить, и госудаг'ю скажу. Льду дайте, – приговаривал он.
Пришедший полковой лекарь сказал, что необходимо пустить кровь. Глубокая тарелка черной крови вышла из мохнатой руки Денисова, и тогда только он был в состоянии рассказать все, что с ним было.
– Приезжаю, – рассказывал Денисов. – «Ну, где у вас тут начальник?» Показали. Подождать не угодно ли. «У меня служба, я зa 30 верст приехал, мне ждать некогда, доложи». Хорошо, выходит этот обер вор: тоже вздумал учить меня: Это разбой! – «Разбой, говорю, не тот делает, кто берет провиант, чтоб кормить своих солдат, а тот кто берет его, чтоб класть в карман!» Так не угодно ли молчать. «Хорошо». Распишитесь, говорит, у комиссионера, а дело ваше передастся по команде. Прихожу к комиссионеру. Вхожу – за столом… Кто же?! Нет, ты подумай!…Кто же нас голодом морит, – закричал Денисов, ударяя кулаком больной руки по столу, так крепко, что стол чуть не упал и стаканы поскакали на нем, – Телянин!! «Как, ты нас с голоду моришь?!» Раз, раз по морде, ловко так пришлось… «А… распротакой сякой и… начал катать. Зато натешился, могу сказать, – кричал Денисов, радостно и злобно из под черных усов оскаливая свои белые зубы. – Я бы убил его, кабы не отняли.
– Да что ж ты кричишь, успокойся, – говорил Ростов: – вот опять кровь пошла. Постой же, перебинтовать надо. Денисова перебинтовали и уложили спать. На другой день он проснулся веселый и спокойный. Но в полдень адъютант полка с серьезным и печальным лицом пришел в общую землянку Денисова и Ростова и с прискорбием показал форменную бумагу к майору Денисову от полкового командира, в которой делались запросы о вчерашнем происшествии. Адъютант сообщил, что дело должно принять весьма дурной оборот, что назначена военно судная комиссия и что при настоящей строгости касательно мародерства и своевольства войск, в счастливом случае, дело может кончиться разжалованьем.
Дело представлялось со стороны обиженных в таком виде, что, после отбития транспорта, майор Денисов, без всякого вызова, в пьяном виде явился к обер провиантмейстеру, назвал его вором, угрожал побоями и когда был выведен вон, то бросился в канцелярию, избил двух чиновников и одному вывихнул руку.
Денисов, на новые вопросы Ростова, смеясь сказал, что, кажется, тут точно другой какой то подвернулся, но что всё это вздор, пустяки, что он и не думает бояться никаких судов, и что ежели эти подлецы осмелятся задрать его, он им ответит так, что они будут помнить.
Денисов говорил пренебрежительно о всем этом деле; но Ростов знал его слишком хорошо, чтобы не заметить, что он в душе (скрывая это от других) боялся суда и мучился этим делом, которое, очевидно, должно было иметь дурные последствия. Каждый день стали приходить бумаги запросы, требования к суду, и первого мая предписано было Денисову сдать старшему по себе эскадрон и явиться в штаб девизии для объяснений по делу о буйстве в провиантской комиссии. Накануне этого дня Платов делал рекогносцировку неприятеля с двумя казачьими полками и двумя эскадронами гусар. Денисов, как всегда, выехал вперед цепи, щеголяя своей храбростью. Одна из пуль, пущенных французскими стрелками, попала ему в мякоть верхней части ноги. Может быть, в другое время Денисов с такой легкой раной не уехал бы от полка, но теперь он воспользовался этим случаем, отказался от явки в дивизию и уехал в госпиталь.


В июне месяце произошло Фридландское сражение, в котором не участвовали павлоградцы, и вслед за ним объявлено было перемирие. Ростов, тяжело чувствовавший отсутствие своего друга, не имея со времени его отъезда никаких известий о нем и беспокоясь о ходе его дела и раны, воспользовался перемирием и отпросился в госпиталь проведать Денисова.
Госпиталь находился в маленьком прусском местечке, два раза разоренном русскими и французскими войсками. Именно потому, что это было летом, когда в поле было так хорошо, местечко это с своими разломанными крышами и заборами и своими загаженными улицами, оборванными жителями и пьяными и больными солдатами, бродившими по нем, представляло особенно мрачное зрелище.
В каменном доме, на дворе с остатками разобранного забора, выбитыми частью рамами и стеклами, помещался госпиталь. Несколько перевязанных, бледных и опухших солдат ходили и сидели на дворе на солнушке.
Как только Ростов вошел в двери дома, его обхватил запах гниющего тела и больницы. На лестнице он встретил военного русского доктора с сигарою во рту. За доктором шел русский фельдшер.
– Не могу же я разорваться, – говорил доктор; – приходи вечерком к Макару Алексеевичу, я там буду. – Фельдшер что то еще спросил у него.
– Э! делай как знаешь! Разве не всё равно? – Доктор увидал подымающегося на лестницу Ростова.
– Вы зачем, ваше благородие? – сказал доктор. – Вы зачем? Или пуля вас не брала, так вы тифу набраться хотите? Тут, батюшка, дом прокаженных.
– Отчего? – спросил Ростов.
– Тиф, батюшка. Кто ни взойдет – смерть. Только мы двое с Макеевым (он указал на фельдшера) тут трепемся. Тут уж нашего брата докторов человек пять перемерло. Как поступит новенький, через недельку готов, – с видимым удовольствием сказал доктор. – Прусских докторов вызывали, так не любят союзники то наши.
Ростов объяснил ему, что он желал видеть здесь лежащего гусарского майора Денисова.
– Не знаю, не ведаю, батюшка. Ведь вы подумайте, у меня на одного три госпиталя, 400 больных слишком! Еще хорошо, прусские дамы благодетельницы нам кофе и корпию присылают по два фунта в месяц, а то бы пропали. – Он засмеялся. – 400, батюшка; а мне всё новеньких присылают. Ведь 400 есть? А? – обратился он к фельдшеру.
Фельдшер имел измученный вид. Он, видимо, с досадой дожидался, скоро ли уйдет заболтавшийся доктор.
– Майор Денисов, – повторил Ростов; – он под Молитеном ранен был.
– Кажется, умер. А, Макеев? – равнодушно спросил доктор у фельдшера.
Фельдшер однако не подтвердил слов доктора.
– Что он такой длинный, рыжеватый? – спросил доктор.
Ростов описал наружность Денисова.
– Был, был такой, – как бы радостно проговорил доктор, – этот должно быть умер, а впрочем я справлюсь, у меня списки были. Есть у тебя, Макеев?
– Списки у Макара Алексеича, – сказал фельдшер. – А пожалуйте в офицерские палаты, там сами увидите, – прибавил он, обращаясь к Ростову.
– Эх, лучше не ходить, батюшка, – сказал доктор: – а то как бы сами тут не остались. – Но Ростов откланялся доктору и попросил фельдшера проводить его.
– Не пенять же чур на меня, – прокричал доктор из под лестницы.
Ростов с фельдшером вошли в коридор. Больничный запах был так силен в этом темном коридоре, что Ростов схватился зa нос и должен был остановиться, чтобы собраться с силами и итти дальше. Направо отворилась дверь, и оттуда высунулся на костылях худой, желтый человек, босой и в одном белье.
Он, опершись о притолку, блестящими, завистливыми глазами поглядел на проходящих. Заглянув в дверь, Ростов увидал, что больные и раненые лежали там на полу, на соломе и шинелях.
– А можно войти посмотреть? – спросил Ростов.
– Что же смотреть? – сказал фельдшер. Но именно потому что фельдшер очевидно не желал впустить туда, Ростов вошел в солдатские палаты. Запах, к которому он уже успел придышаться в коридоре, здесь был еще сильнее. Запах этот здесь несколько изменился; он был резче, и чувствительно было, что отсюда то именно он и происходил.
В длинной комнате, ярко освещенной солнцем в большие окна, в два ряда, головами к стенам и оставляя проход по середине, лежали больные и раненые. Большая часть из них были в забытьи и не обратили вниманья на вошедших. Те, которые были в памяти, все приподнялись или подняли свои худые, желтые лица, и все с одним и тем же выражением надежды на помощь, упрека и зависти к чужому здоровью, не спуская глаз, смотрели на Ростова. Ростов вышел на середину комнаты, заглянул в соседние двери комнат с растворенными дверями, и с обеих сторон увидал то же самое. Он остановился, молча оглядываясь вокруг себя. Он никак не ожидал видеть это. Перед самым им лежал почти поперек середняго прохода, на голом полу, больной, вероятно казак, потому что волосы его были обстрижены в скобку. Казак этот лежал навзничь, раскинув огромные руки и ноги. Лицо его было багрово красно, глаза совершенно закачены, так что видны были одни белки, и на босых ногах его и на руках, еще красных, жилы напружились как веревки. Он стукнулся затылком о пол и что то хрипло проговорил и стал повторять это слово. Ростов прислушался к тому, что он говорил, и разобрал повторяемое им слово. Слово это было: испить – пить – испить! Ростов оглянулся, отыскивая того, кто бы мог уложить на место этого больного и дать ему воды.
– Кто тут ходит за больными? – спросил он фельдшера. В это время из соседней комнаты вышел фурштадский солдат, больничный служитель, и отбивая шаг вытянулся перед Ростовым.
– Здравия желаю, ваше высокоблагородие! – прокричал этот солдат, выкатывая глаза на Ростова и, очевидно, принимая его за больничное начальство.
– Убери же его, дай ему воды, – сказал Ростов, указывая на казака.
– Слушаю, ваше высокоблагородие, – с удовольствием проговорил солдат, еще старательнее выкатывая глаза и вытягиваясь, но не трогаясь с места.
– Нет, тут ничего не сделаешь, – подумал Ростов, опустив глаза, и хотел уже выходить, но с правой стороны он чувствовал устремленный на себя значительный взгляд и оглянулся на него. Почти в самом углу на шинели сидел с желтым, как скелет, худым, строгим лицом и небритой седой бородой, старый солдат и упорно смотрел на Ростова. С одной стороны, сосед старого солдата что то шептал ему, указывая на Ростова. Ростов понял, что старик намерен о чем то просить его. Он подошел ближе и увидал, что у старика была согнута только одна нога, а другой совсем не было выше колена. Другой сосед старика, неподвижно лежавший с закинутой головой, довольно далеко от него, был молодой солдат с восковой бледностью на курносом, покрытом еще веснушками, лице и с закаченными под веки глазами. Ростов поглядел на курносого солдата, и мороз пробежал по его спине.
– Да ведь этот, кажется… – обратился он к фельдшеру.
– Уж как просили, ваше благородие, – сказал старый солдат с дрожанием нижней челюсти. – Еще утром кончился. Ведь тоже люди, а не собаки…
– Сейчас пришлю, уберут, уберут, – поспешно сказал фельдшер. – Пожалуйте, ваше благородие.
– Пойдем, пойдем, – поспешно сказал Ростов, и опустив глаза, и сжавшись, стараясь пройти незамеченным сквозь строй этих укоризненных и завистливых глаз, устремленных на него, он вышел из комнаты.


Пройдя коридор, фельдшер ввел Ростова в офицерские палаты, состоявшие из трех, с растворенными дверями, комнат. В комнатах этих были кровати; раненые и больные офицеры лежали и сидели на них. Некоторые в больничных халатах ходили по комнатам. Первое лицо, встретившееся Ростову в офицерских палатах, был маленький, худой человечек без руки, в колпаке и больничном халате с закушенной трубочкой, ходивший в первой комнате. Ростов, вглядываясь в него, старался вспомнить, где он его видел.
– Вот где Бог привел свидеться, – сказал маленький человек. – Тушин, Тушин, помните довез вас под Шенграбеном? А мне кусочек отрезали, вот… – сказал он, улыбаясь, показывая на пустой рукав халата. – Василья Дмитриевича Денисова ищете? – сожитель! – сказал он, узнав, кого нужно было Ростову. – Здесь, здесь и Тушин повел его в другую комнату, из которой слышался хохот нескольких голосов.
«И как они могут не только хохотать, но жить тут»? думал Ростов, всё слыша еще этот запах мертвого тела, которого он набрался еще в солдатском госпитале, и всё еще видя вокруг себя эти завистливые взгляды, провожавшие его с обеих сторон, и лицо этого молодого солдата с закаченными глазами.
Денисов, закрывшись с головой одеялом, спал не постели, несмотря на то, что был 12 й час дня.
– А, Г'остов? 3до'ово, здо'ово, – закричал он всё тем же голосом, как бывало и в полку; но Ростов с грустью заметил, как за этой привычной развязностью и оживленностью какое то новое дурное, затаенное чувство проглядывало в выражении лица, в интонациях и словах Денисова.
Рана его, несмотря на свою ничтожность, все еще не заживала, хотя уже прошло шесть недель, как он был ранен. В лице его была та же бледная опухлость, которая была на всех гошпитальных лицах. Но не это поразило Ростова; его поразило то, что Денисов как будто не рад был ему и неестественно ему улыбался. Денисов не расспрашивал ни про полк, ни про общий ход дела. Когда Ростов говорил про это, Денисов не слушал.
Ростов заметил даже, что Денисову неприятно было, когда ему напоминали о полке и вообще о той, другой, вольной жизни, которая шла вне госпиталя. Он, казалось, старался забыть ту прежнюю жизнь и интересовался только своим делом с провиантскими чиновниками. На вопрос Ростова, в каком положении было дело, он тотчас достал из под подушки бумагу, полученную из комиссии, и свой черновой ответ на нее. Он оживился, начав читать свою бумагу и особенно давал заметить Ростову колкости, которые он в этой бумаге говорил своим врагам. Госпитальные товарищи Денисова, окружившие было Ростова – вновь прибывшее из вольного света лицо, – стали понемногу расходиться, как только Денисов стал читать свою бумагу. По их лицам Ростов понял, что все эти господа уже не раз слышали всю эту успевшую им надоесть историю. Только сосед на кровати, толстый улан, сидел на своей койке, мрачно нахмурившись и куря трубку, и маленький Тушин без руки продолжал слушать, неодобрительно покачивая головой. В середине чтения улан перебил Денисова.
– А по мне, – сказал он, обращаясь к Ростову, – надо просто просить государя о помиловании. Теперь, говорят, награды будут большие, и верно простят…
– Мне просить государя! – сказал Денисов голосом, которому он хотел придать прежнюю энергию и горячность, но который звучал бесполезной раздражительностью. – О чем? Ежели бы я был разбойник, я бы просил милости, а то я сужусь за то, что вывожу на чистую воду разбойников. Пускай судят, я никого не боюсь: я честно служил царю, отечеству и не крал! И меня разжаловать, и… Слушай, я так прямо и пишу им, вот я пишу: «ежели бы я был казнокрад…
– Ловко написано, что и говорить, – сказал Тушин. Да не в том дело, Василий Дмитрич, – он тоже обратился к Ростову, – покориться надо, а вот Василий Дмитрич не хочет. Ведь аудитор говорил вам, что дело ваше плохо.
– Ну пускай будет плохо, – сказал Денисов. – Вам написал аудитор просьбу, – продолжал Тушин, – и надо подписать, да вот с ними и отправить. У них верно (он указал на Ростова) и рука в штабе есть. Уже лучше случая не найдете.
– Да ведь я сказал, что подличать не стану, – перебил Денисов и опять продолжал чтение своей бумаги.
Ростов не смел уговаривать Денисова, хотя он инстинктом чувствовал, что путь, предлагаемый Тушиным и другими офицерами, был самый верный, и хотя он считал бы себя счастливым, ежели бы мог оказать помощь Денисову: он знал непреклонность воли Денисова и его правдивую горячность.
Когда кончилось чтение ядовитых бумаг Денисова, продолжавшееся более часа, Ростов ничего не сказал, и в самом грустном расположении духа, в обществе опять собравшихся около него госпитальных товарищей Денисова, провел остальную часть дня, рассказывая про то, что он знал, и слушая рассказы других. Денисов мрачно молчал в продолжение всего вечера.
Поздно вечером Ростов собрался уезжать и спросил Денисова, не будет ли каких поручений?
– Да, постой, – сказал Денисов, оглянулся на офицеров и, достав из под подушки свои бумаги, пошел к окну, на котором у него стояла чернильница, и сел писать.
– Видно плетью обуха не пег'ешибешь, – сказал он, отходя от окна и подавая Ростову большой конверт. – Это была просьба на имя государя, составленная аудитором, в которой Денисов, ничего не упоминая о винах провиантского ведомства, просил только о помиловании.
– Передай, видно… – Он не договорил и улыбнулся болезненно фальшивой улыбкой.


Вернувшись в полк и передав командиру, в каком положении находилось дело Денисова, Ростов с письмом к государю поехал в Тильзит.
13 го июня, французский и русский императоры съехались в Тильзите. Борис Друбецкой просил важное лицо, при котором он состоял, о том, чтобы быть причислену к свите, назначенной состоять в Тильзите.
– Je voudrais voir le grand homme, [Я желал бы видеть великого человека,] – сказал он, говоря про Наполеона, которого он до сих пор всегда, как и все, называл Буонапарте.
– Vous parlez de Buonaparte? [Вы говорите про Буонапарта?] – сказал ему улыбаясь генерал.
Борис вопросительно посмотрел на своего генерала и тотчас же понял, что это было шуточное испытание.
– Mon prince, je parle de l'empereur Napoleon, [Князь, я говорю об императоре Наполеоне,] – отвечал он. Генерал с улыбкой потрепал его по плечу.
– Ты далеко пойдешь, – сказал он ему и взял с собою.
Борис в числе немногих был на Немане в день свидания императоров; он видел плоты с вензелями, проезд Наполеона по тому берегу мимо французской гвардии, видел задумчивое лицо императора Александра, в то время как он молча сидел в корчме на берегу Немана, ожидая прибытия Наполеона; видел, как оба императора сели в лодки и как Наполеон, приставши прежде к плоту, быстрыми шагами пошел вперед и, встречая Александра, подал ему руку, и как оба скрылись в павильоне. Со времени своего вступления в высшие миры, Борис сделал себе привычку внимательно наблюдать то, что происходило вокруг него и записывать. Во время свидания в Тильзите он расспрашивал об именах тех лиц, которые приехали с Наполеоном, о мундирах, которые были на них надеты, и внимательно прислушивался к словам, которые были сказаны важными лицами. В то самое время, как императоры вошли в павильон, он посмотрел на часы и не забыл посмотреть опять в то время, когда Александр вышел из павильона. Свидание продолжалось час и пятьдесят три минуты: он так и записал это в тот вечер в числе других фактов, которые, он полагал, имели историческое значение. Так как свита императора была очень небольшая, то для человека, дорожащего успехом по службе, находиться в Тильзите во время свидания императоров было делом очень важным, и Борис, попав в Тильзит, чувствовал, что с этого времени положение его совершенно утвердилось. Его не только знали, но к нему пригляделись и привыкли. Два раза он исполнял поручения к самому государю, так что государь знал его в лицо, и все приближенные не только не дичились его, как прежде, считая за новое лицо, но удивились бы, ежели бы его не было.
Борис жил с другим адъютантом, польским графом Жилинским. Жилинский, воспитанный в Париже поляк, был богат, страстно любил французов, и почти каждый день во время пребывания в Тильзите, к Жилинскому и Борису собирались на обеды и завтраки французские офицеры из гвардии и главного французского штаба.
24 го июня вечером, граф Жилинский, сожитель Бориса, устроил для своих знакомых французов ужин. На ужине этом был почетный гость, один адъютант Наполеона, несколько офицеров французской гвардии и молодой мальчик старой аристократической французской фамилии, паж Наполеона. В этот самый день Ростов, пользуясь темнотой, чтобы не быть узнанным, в статском платье, приехал в Тильзит и вошел в квартиру Жилинского и Бориса.
В Ростове, также как и во всей армии, из которой он приехал, еще далеко не совершился в отношении Наполеона и французов, из врагов сделавшихся друзьями, тот переворот, который произошел в главной квартире и в Борисе. Все еще продолжали в армии испытывать прежнее смешанное чувство злобы, презрения и страха к Бонапарте и французам. Еще недавно Ростов, разговаривая с Платовским казачьим офицером, спорил о том, что ежели бы Наполеон был взят в плен, с ним обратились бы не как с государем, а как с преступником. Еще недавно на дороге, встретившись с французским раненым полковником, Ростов разгорячился, доказывая ему, что не может быть мира между законным государем и преступником Бонапарте. Поэтому Ростова странно поразил в квартире Бориса вид французских офицеров в тех самых мундирах, на которые он привык совсем иначе смотреть из фланкерской цепи. Как только он увидал высунувшегося из двери французского офицера, это чувство войны, враждебности, которое он всегда испытывал при виде неприятеля, вдруг обхватило его. Он остановился на пороге и по русски спросил, тут ли живет Друбецкой. Борис, заслышав чужой голос в передней, вышел к нему навстречу. Лицо его в первую минуту, когда он узнал Ростова, выразило досаду.
– Ах это ты, очень рад, очень рад тебя видеть, – сказал он однако, улыбаясь и подвигаясь к нему. Но Ростов заметил первое его движение.
– Я не во время кажется, – сказал он, – я бы не приехал, но мне дело есть, – сказал он холодно…
– Нет, я только удивляюсь, как ты из полка приехал. – «Dans un moment je suis a vous», [Сию минуту я к твоим услугам,] – обратился он на голос звавшего его.
– Я вижу, что я не во время, – повторил Ростов.
Выражение досады уже исчезло на лице Бориса; видимо обдумав и решив, что ему делать, он с особенным спокойствием взял его за обе руки и повел в соседнюю комнату. Глаза Бориса, спокойно и твердо глядевшие на Ростова, были как будто застланы чем то, как будто какая то заслонка – синие очки общежития – были надеты на них. Так казалось Ростову.
– Ах полно, пожалуйста, можешь ли ты быть не во время, – сказал Борис. – Борис ввел его в комнату, где был накрыт ужин, познакомил с гостями, назвав его и объяснив, что он был не статский, но гусарский офицер, его старый приятель. – Граф Жилинский, le comte N.N., le capitaine S.S., [граф Н.Н., капитан С.С.] – называл он гостей. Ростов нахмуренно глядел на французов, неохотно раскланивался и молчал.
Жилинский, видимо, не радостно принял это новое русское лицо в свой кружок и ничего не сказал Ростову. Борис, казалось, не замечал происшедшего стеснения от нового лица и с тем же приятным спокойствием и застланностью в глазах, с которыми он встретил Ростова, старался оживить разговор. Один из французов обратился с обыкновенной французской учтивостью к упорно молчавшему Ростову и сказал ему, что вероятно для того, чтобы увидать императора, он приехал в Тильзит.
– Нет, у меня есть дело, – коротко ответил Ростов.
Ростов сделался не в духе тотчас же после того, как он заметил неудовольствие на лице Бориса, и, как всегда бывает с людьми, которые не в духе, ему казалось, что все неприязненно смотрят на него и что всем он мешает. И действительно он мешал всем и один оставался вне вновь завязавшегося общего разговора. «И зачем он сидит тут?» говорили взгляды, которые бросали на него гости. Он встал и подошел к Борису.
– Однако я тебя стесняю, – сказал он ему тихо, – пойдем, поговорим о деле, и я уйду.
– Да нет, нисколько, сказал Борис. А ежели ты устал, пойдем в мою комнатку и ложись отдохни.
– И в самом деле…
Они вошли в маленькую комнатку, где спал Борис. Ростов, не садясь, тотчас же с раздраженьем – как будто Борис был в чем нибудь виноват перед ним – начал ему рассказывать дело Денисова, спрашивая, хочет ли и может ли он просить о Денисове через своего генерала у государя и через него передать письмо. Когда они остались вдвоем, Ростов в первый раз убедился, что ему неловко было смотреть в глаза Борису. Борис заложив ногу на ногу и поглаживая левой рукой тонкие пальцы правой руки, слушал Ростова, как слушает генерал доклад подчиненного, то глядя в сторону, то с тою же застланностию во взгляде прямо глядя в глаза Ростову. Ростову всякий раз при этом становилось неловко и он опускал глаза.
– Я слыхал про такого рода дела и знаю, что Государь очень строг в этих случаях. Я думаю, надо бы не доводить до Его Величества. По моему, лучше бы прямо просить корпусного командира… Но вообще я думаю…
– Так ты ничего не хочешь сделать, так и скажи! – закричал почти Ростов, не глядя в глаза Борису.
Борис улыбнулся: – Напротив, я сделаю, что могу, только я думал…
В это время в двери послышался голос Жилинского, звавший Бориса.
– Ну иди, иди, иди… – сказал Ростов и отказавшись от ужина, и оставшись один в маленькой комнатке, он долго ходил в ней взад и вперед, и слушал веселый французский говор из соседней комнаты.


Ростов приехал в Тильзит в день, менее всего удобный для ходатайства за Денисова. Самому ему нельзя было итти к дежурному генералу, так как он был во фраке и без разрешения начальства приехал в Тильзит, а Борис, ежели даже и хотел, не мог сделать этого на другой день после приезда Ростова. В этот день, 27 го июня, были подписаны первые условия мира. Императоры поменялись орденами: Александр получил Почетного легиона, а Наполеон Андрея 1 й степени, и в этот день был назначен обед Преображенскому батальону, который давал ему батальон французской гвардии. Государи должны были присутствовать на этом банкете.
Ростову было так неловко и неприятно с Борисом, что, когда после ужина Борис заглянул к нему, он притворился спящим и на другой день рано утром, стараясь не видеть его, ушел из дома. Во фраке и круглой шляпе Николай бродил по городу, разглядывая французов и их мундиры, разглядывая улицы и дома, где жили русский и французский императоры. На площади он видел расставляемые столы и приготовления к обеду, на улицах видел перекинутые драпировки с знаменами русских и французских цветов и огромные вензеля А. и N. В окнах домов были тоже знамена и вензеля.
«Борис не хочет помочь мне, да и я не хочу обращаться к нему. Это дело решенное – думал Николай – между нами всё кончено, но я не уеду отсюда, не сделав всё, что могу для Денисова и главное не передав письма государю. Государю?!… Он тут!» думал Ростов, подходя невольно опять к дому, занимаемому Александром.
У дома этого стояли верховые лошади и съезжалась свита, видимо приготовляясь к выезду государя.
«Всякую минуту я могу увидать его, – думал Ростов. Если бы только я мог прямо передать ему письмо и сказать всё, неужели меня бы арестовали за фрак? Не может быть! Он бы понял, на чьей стороне справедливость. Он всё понимает, всё знает. Кто же может быть справедливее и великодушнее его? Ну, да ежели бы меня и арестовали бы за то, что я здесь, что ж за беда?» думал он, глядя на офицера, всходившего в дом, занимаемый государем. «Ведь вот всходят же. – Э! всё вздор. Пойду и подам сам письмо государю: тем хуже будет для Друбецкого, который довел меня до этого». И вдруг, с решительностью, которой он сам не ждал от себя, Ростов, ощупав письмо в кармане, пошел прямо к дому, занимаемому государем.
«Нет, теперь уже не упущу случая, как после Аустерлица, думал он, ожидая всякую секунду встретить государя и чувствуя прилив крови к сердцу при этой мысли. Упаду в ноги и буду просить его. Он поднимет, выслушает и еще поблагодарит меня». «Я счастлив, когда могу сделать добро, но исправить несправедливость есть величайшее счастье», воображал Ростов слова, которые скажет ему государь. И он пошел мимо любопытно смотревших на него, на крыльцо занимаемого государем дома.
С крыльца широкая лестница вела прямо наверх; направо видна была затворенная дверь. Внизу под лестницей была дверь в нижний этаж.
– Кого вам? – спросил кто то.
– Подать письмо, просьбу его величеству, – сказал Николай с дрожанием голоса.
– Просьба – к дежурному, пожалуйте сюда (ему указали на дверь внизу). Только не примут.
Услыхав этот равнодушный голос, Ростов испугался того, что он делал; мысль встретить всякую минуту государя так соблазнительна и оттого так страшна была для него, что он готов был бежать, но камер фурьер, встретивший его, отворил ему дверь в дежурную и Ростов вошел.
Невысокий полный человек лет 30, в белых панталонах, ботфортах и в одной, видно только что надетой, батистовой рубашке, стоял в этой комнате; камердинер застегивал ему сзади шитые шелком прекрасные новые помочи, которые почему то заметил Ростов. Человек этот разговаривал с кем то бывшим в другой комнате.
– Bien faite et la beaute du diable, [Хорошо сложена и красота молодости,] – говорил этот человек и увидав Ростова перестал говорить и нахмурился.
– Что вам угодно? Просьба?…
– Qu'est ce que c'est? [Что это?] – спросил кто то из другой комнаты.
– Encore un petitionnaire, [Еще один проситель,] – отвечал человек в помочах.
– Скажите ему, что после. Сейчас выйдет, надо ехать.
– После, после, завтра. Поздно…
Ростов повернулся и хотел выйти, но человек в помочах остановил его.
– От кого? Вы кто?
– От майора Денисова, – отвечал Ростов.
– Вы кто? офицер?
– Поручик, граф Ростов.
– Какая смелость! По команде подайте. А сами идите, идите… – И он стал надевать подаваемый камердинером мундир.
Ростов вышел опять в сени и заметил, что на крыльце было уже много офицеров и генералов в полной парадной форме, мимо которых ему надо было пройти.
Проклиная свою смелость, замирая от мысли, что всякую минуту он может встретить государя и при нем быть осрамлен и выслан под арест, понимая вполне всю неприличность своего поступка и раскаиваясь в нем, Ростов, опустив глаза, пробирался вон из дома, окруженного толпой блестящей свиты, когда чей то знакомый голос окликнул его и чья то рука остановила его.
– Вы, батюшка, что тут делаете во фраке? – спросил его басистый голос.
Это был кавалерийский генерал, в эту кампанию заслуживший особенную милость государя, бывший начальник дивизии, в которой служил Ростов.
Ростов испуганно начал оправдываться, но увидав добродушно шутливое лицо генерала, отойдя к стороне, взволнованным голосом передал ему всё дело, прося заступиться за известного генералу Денисова. Генерал выслушав Ростова серьезно покачал головой.
– Жалко, жалко молодца; давай письмо.
Едва Ростов успел передать письмо и рассказать всё дело Денисова, как с лестницы застучали быстрые шаги со шпорами и генерал, отойдя от него, подвинулся к крыльцу. Господа свиты государя сбежали с лестницы и пошли к лошадям. Берейтор Эне, тот самый, который был в Аустерлице, подвел лошадь государя, и на лестнице послышался легкий скрип шагов, которые сейчас узнал Ростов. Забыв опасность быть узнанным, Ростов подвинулся с несколькими любопытными из жителей к самому крыльцу и опять, после двух лет, он увидал те же обожаемые им черты, то же лицо, тот же взгляд, ту же походку, то же соединение величия и кротости… И чувство восторга и любви к государю с прежнею силою воскресло в душе Ростова. Государь в Преображенском мундире, в белых лосинах и высоких ботфортах, с звездой, которую не знал Ростов (это была legion d'honneur) [звезда почетного легиона] вышел на крыльцо, держа шляпу под рукой и надевая перчатку. Он остановился, оглядываясь и всё освещая вокруг себя своим взглядом. Кое кому из генералов он сказал несколько слов. Он узнал тоже бывшего начальника дивизии Ростова, улыбнулся ему и подозвал его к себе.
Вся свита отступила, и Ростов видел, как генерал этот что то довольно долго говорил государю.
Государь сказал ему несколько слов и сделал шаг, чтобы подойти к лошади. Опять толпа свиты и толпа улицы, в которой был Ростов, придвинулись к государю. Остановившись у лошади и взявшись рукою за седло, государь обратился к кавалерийскому генералу и сказал громко, очевидно с желанием, чтобы все слышали его.
– Не могу, генерал, и потому не могу, что закон сильнее меня, – сказал государь и занес ногу в стремя. Генерал почтительно наклонил голову, государь сел и поехал галопом по улице. Ростов, не помня себя от восторга, с толпою побежал за ним.


На площади куда поехал государь, стояли лицом к лицу справа батальон преображенцев, слева батальон французской гвардии в медвежьих шапках.
В то время как государь подъезжал к одному флангу баталионов, сделавших на караул, к противоположному флангу подскакивала другая толпа всадников и впереди их Ростов узнал Наполеона. Это не мог быть никто другой. Он ехал галопом в маленькой шляпе, с Андреевской лентой через плечо, в раскрытом над белым камзолом синем мундире, на необыкновенно породистой арабской серой лошади, на малиновом, золотом шитом, чепраке. Подъехав к Александру, он приподнял шляпу и при этом движении кавалерийский глаз Ростова не мог не заметить, что Наполеон дурно и не твердо сидел на лошади. Батальоны закричали: Ура и Vive l'Empereur! [Да здравствует Император!] Наполеон что то сказал Александру. Оба императора слезли с лошадей и взяли друг друга за руки. На лице Наполеона была неприятно притворная улыбка. Александр с ласковым выражением что то говорил ему.
Ростов не спуская глаз, несмотря на топтание лошадьми французских жандармов, осаживавших толпу, следил за каждым движением императора Александра и Бонапарте. Его, как неожиданность, поразило то, что Александр держал себя как равный с Бонапарте, и что Бонапарте совершенно свободно, как будто эта близость с государем естественна и привычна ему, как равный, обращался с русским царем.
Александр и Наполеон с длинным хвостом свиты подошли к правому флангу Преображенского батальона, прямо на толпу, которая стояла тут. Толпа очутилась неожиданно так близко к императорам, что Ростову, стоявшему в передних рядах ее, стало страшно, как бы его не узнали.
– Sire, je vous demande la permission de donner la legion d'honneur au plus brave de vos soldats, [Государь, я прошу у вас позволенья дать орден Почетного легиона храбрейшему из ваших солдат,] – сказал резкий, точный голос, договаривающий каждую букву. Это говорил малый ростом Бонапарте, снизу прямо глядя в глаза Александру. Александр внимательно слушал то, что ему говорили, и наклонив голову, приятно улыбнулся.
– A celui qui s'est le plus vaillament conduit dans cette derieniere guerre, [Тому, кто храбрее всех показал себя во время войны,] – прибавил Наполеон, отчеканивая каждый слог, с возмутительным для Ростова спокойствием и уверенностью оглядывая ряды русских, вытянувшихся перед ним солдат, всё держащих на караул и неподвижно глядящих в лицо своего императора.
– Votre majeste me permettra t elle de demander l'avis du colonel? [Ваше Величество позволит ли мне спросить мнение полковника?] – сказал Александр и сделал несколько поспешных шагов к князю Козловскому, командиру батальона. Бонапарте стал между тем снимать перчатку с белой, маленькой руки и разорвав ее, бросил. Адъютант, сзади торопливо бросившись вперед, поднял ее.
– Кому дать? – не громко, по русски спросил император Александр у Козловского.
– Кому прикажете, ваше величество? – Государь недовольно поморщился и, оглянувшись, сказал:
– Да ведь надобно же отвечать ему.
Козловский с решительным видом оглянулся на ряды и в этом взгляде захватил и Ростова.
«Уж не меня ли?» подумал Ростов.
– Лазарев! – нахмурившись прокомандовал полковник; и первый по ранжиру солдат, Лазарев, бойко вышел вперед.
– Куда же ты? Тут стой! – зашептали голоса на Лазарева, не знавшего куда ему итти. Лазарев остановился, испуганно покосившись на полковника, и лицо его дрогнуло, как это бывает с солдатами, вызываемыми перед фронт.
Наполеон чуть поворотил голову назад и отвел назад свою маленькую пухлую ручку, как будто желая взять что то. Лица его свиты, догадавшись в ту же секунду в чем дело, засуетились, зашептались, передавая что то один другому, и паж, тот самый, которого вчера видел Ростов у Бориса, выбежал вперед и почтительно наклонившись над протянутой рукой и не заставив ее дожидаться ни одной секунды, вложил в нее орден на красной ленте. Наполеон, не глядя, сжал два пальца. Орден очутился между ними. Наполеон подошел к Лазареву, который, выкатывая глаза, упорно продолжал смотреть только на своего государя, и оглянулся на императора Александра, показывая этим, что то, что он делал теперь, он делал для своего союзника. Маленькая белая рука с орденом дотронулась до пуговицы солдата Лазарева. Как будто Наполеон знал, что для того, чтобы навсегда этот солдат был счастлив, награжден и отличен от всех в мире, нужно было только, чтобы его, Наполеонова рука, удостоила дотронуться до груди солдата. Наполеон только прило жил крест к груди Лазарева и, пустив руку, обратился к Александру, как будто он знал, что крест должен прилипнуть к груди Лазарева. Крест действительно прилип.
Русские и французские услужливые руки, мгновенно подхватив крест, прицепили его к мундиру. Лазарев мрачно взглянул на маленького человечка, с белыми руками, который что то сделал над ним, и продолжая неподвижно держать на караул, опять прямо стал глядеть в глаза Александру, как будто он спрашивал Александра: всё ли еще ему стоять, или не прикажут ли ему пройтись теперь, или может быть еще что нибудь сделать? Но ему ничего не приказывали, и он довольно долго оставался в этом неподвижном состоянии.
Государи сели верхами и уехали. Преображенцы, расстроивая ряды, перемешались с французскими гвардейцами и сели за столы, приготовленные для них.
Лазарев сидел на почетном месте; его обнимали, поздравляли и жали ему руки русские и французские офицеры. Толпы офицеров и народа подходили, чтобы только посмотреть на Лазарева. Гул говора русского французского и хохота стоял на площади вокруг столов. Два офицера с раскрасневшимися лицами, веселые и счастливые прошли мимо Ростова.
– Каково, брат, угощенье? Всё на серебре, – сказал один. – Лазарева видел?
– Видел.
– Завтра, говорят, преображенцы их угащивать будут.
– Нет, Лазареву то какое счастье! 10 франков пожизненного пенсиона.
– Вот так шапка, ребята! – кричал преображенец, надевая мохнатую шапку француза.
– Чудо как хорошо, прелесть!
– Ты слышал отзыв? – сказал гвардейский офицер другому. Третьего дня было Napoleon, France, bravoure; [Наполеон, Франция, храбрость;] вчера Alexandre, Russie, grandeur; [Александр, Россия, величие;] один день наш государь дает отзыв, а другой день Наполеон. Завтра государь пошлет Георгия самому храброму из французских гвардейцев. Нельзя же! Должен ответить тем же.
Борис с своим товарищем Жилинским тоже пришел посмотреть на банкет преображенцев. Возвращаясь назад, Борис заметил Ростова, который стоял у угла дома.
– Ростов! здравствуй; мы и не видались, – сказал он ему, и не мог удержаться, чтобы не спросить у него, что с ним сделалось: так странно мрачно и расстроено было лицо Ростова.
– Ничего, ничего, – отвечал Ростов.
– Ты зайдешь?
– Да, зайду.
Ростов долго стоял у угла, издалека глядя на пирующих. В уме его происходила мучительная работа, которую он никак не мог довести до конца. В душе поднимались страшные сомнения. То ему вспоминался Денисов с своим изменившимся выражением, с своей покорностью и весь госпиталь с этими оторванными руками и ногами, с этой грязью и болезнями. Ему так живо казалось, что он теперь чувствует этот больничный запах мертвого тела, что он оглядывался, чтобы понять, откуда мог происходить этот запах. То ему вспоминался этот самодовольный Бонапарте с своей белой ручкой, который был теперь император, которого любит и уважает император Александр. Для чего же оторванные руки, ноги, убитые люди? То вспоминался ему награжденный Лазарев и Денисов, наказанный и непрощенный. Он заставал себя на таких странных мыслях, что пугался их.
Запах еды преображенцев и голод вызвали его из этого состояния: надо было поесть что нибудь, прежде чем уехать. Он пошел к гостинице, которую видел утром. В гостинице он застал так много народу, офицеров, так же как и он приехавших в статских платьях, что он насилу добился обеда. Два офицера одной с ним дивизии присоединились к нему. Разговор естественно зашел о мире. Офицеры, товарищи Ростова, как и большая часть армии, были недовольны миром, заключенным после Фридланда. Говорили, что еще бы подержаться, Наполеон бы пропал, что у него в войсках ни сухарей, ни зарядов уж не было. Николай молча ел и преимущественно пил. Он выпил один две бутылки вина. Внутренняя поднявшаяся в нем работа, не разрешаясь, всё также томила его. Он боялся предаваться своим мыслям и не мог отстать от них. Вдруг на слова одного из офицеров, что обидно смотреть на французов, Ростов начал кричать с горячностью, ничем не оправданною, и потому очень удивившею офицеров.
– И как вы можете судить, что было бы лучше! – закричал он с лицом, вдруг налившимся кровью. – Как вы можете судить о поступках государя, какое мы имеем право рассуждать?! Мы не можем понять ни цели, ни поступков государя!
– Да я ни слова не говорил о государе, – оправдывался офицер, не могший иначе как тем, что Ростов пьян, объяснить себе его вспыльчивости.
Но Ростов не слушал.
– Мы не чиновники дипломатические, а мы солдаты и больше ничего, – продолжал он. – Умирать велят нам – так умирать. А коли наказывают, так значит – виноват; не нам судить. Угодно государю императору признать Бонапарте императором и заключить с ним союз – значит так надо. А то, коли бы мы стали обо всем судить да рассуждать, так этак ничего святого не останется. Этак мы скажем, что ни Бога нет, ничего нет, – ударяя по столу кричал Николай, весьма некстати, по понятиям своих собеседников, но весьма последовательно по ходу своих мыслей.
– Наше дело исполнять свой долг, рубиться и не думать, вот и всё, – заключил он.
– И пить, – сказал один из офицеров, не желавший ссориться.
– Да, и пить, – подхватил Николай. – Эй ты! Еще бутылку! – крикнул он.



В 1808 году император Александр ездил в Эрфурт для нового свидания с императором Наполеоном, и в высшем Петербургском обществе много говорили о величии этого торжественного свидания.
В 1809 году близость двух властелинов мира, как называли Наполеона и Александра, дошла до того, что, когда Наполеон объявил в этом году войну Австрии, то русский корпус выступил за границу для содействия своему прежнему врагу Бонапарте против прежнего союзника, австрийского императора; до того, что в высшем свете говорили о возможности брака между Наполеоном и одной из сестер императора Александра. Но, кроме внешних политических соображений, в это время внимание русского общества с особенной живостью обращено было на внутренние преобразования, которые были производимы в это время во всех частях государственного управления.
Жизнь между тем, настоящая жизнь людей с своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей, шла как и всегда независимо и вне политической близости или вражды с Наполеоном Бонапарте, и вне всех возможных преобразований.
Князь Андрей безвыездно прожил два года в деревне. Все те предприятия по именьям, которые затеял у себя Пьер и не довел ни до какого результата, беспрестанно переходя от одного дела к другому, все эти предприятия, без выказыванья их кому бы то ни было и без заметного труда, были исполнены князем Андреем.
Он имел в высшей степени ту недостававшую Пьеру практическую цепкость, которая без размахов и усилий с его стороны давала движение делу.
Одно именье его в триста душ крестьян было перечислено в вольные хлебопашцы (это был один из первых примеров в России), в других барщина заменена оброком. В Богучарово была выписана на его счет ученая бабка для помощи родильницам, и священник за жалованье обучал детей крестьянских и дворовых грамоте.
Одну половину времени князь Андрей проводил в Лысых Горах с отцом и сыном, который был еще у нянек; другую половину времени в богучаровской обители, как называл отец его деревню. Несмотря на выказанное им Пьеру равнодушие ко всем внешним событиям мира, он усердно следил за ними, получал много книг, и к удивлению своему замечал, когда к нему или к отцу его приезжали люди свежие из Петербурга, из самого водоворота жизни, что эти люди, в знании всего совершающегося во внешней и внутренней политике, далеко отстали от него, сидящего безвыездно в деревне.
Кроме занятий по именьям, кроме общих занятий чтением самых разнообразных книг, князь Андрей занимался в это время критическим разбором наших двух последних несчастных кампаний и составлением проекта об изменении наших военных уставов и постановлений.
Весною 1809 года, князь Андрей поехал в рязанские именья своего сына, которого он был опекуном.
Пригреваемый весенним солнцем, он сидел в коляске, поглядывая на первую траву, первые листья березы и первые клубы белых весенних облаков, разбегавшихся по яркой синеве неба. Он ни о чем не думал, а весело и бессмысленно смотрел по сторонам.
Проехали перевоз, на котором он год тому назад говорил с Пьером. Проехали грязную деревню, гумны, зеленя, спуск, с оставшимся снегом у моста, подъём по размытой глине, полосы жнивья и зеленеющего кое где кустарника и въехали в березовый лес по обеим сторонам дороги. В лесу было почти жарко, ветру не слышно было. Береза вся обсеянная зелеными клейкими листьями, не шевелилась и из под прошлогодних листьев, поднимая их, вылезала зеленея первая трава и лиловые цветы. Рассыпанные кое где по березнику мелкие ели своей грубой вечной зеленью неприятно напоминали о зиме. Лошади зафыркали, въехав в лес и виднее запотели.
Лакей Петр что то сказал кучеру, кучер утвердительно ответил. Но видно Петру мало было сочувствования кучера: он повернулся на козлах к барину.
– Ваше сиятельство, лёгко как! – сказал он, почтительно улыбаясь.
– Что!
– Лёгко, ваше сиятельство.
«Что он говорит?» подумал князь Андрей. «Да, об весне верно, подумал он, оглядываясь по сторонам. И то зелено всё уже… как скоро! И береза, и черемуха, и ольха уж начинает… А дуб и не заметно. Да, вот он, дуб».
На краю дороги стоял дуб. Вероятно в десять раз старше берез, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный в два обхвата дуб с обломанными, давно видно, суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюжими, несимметрично растопыренными, корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.
«Весна, и любовь, и счастие!» – как будто говорил этот дуб, – «и как не надоест вам всё один и тот же глупый и бессмысленный обман. Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастия. Вон смотрите, сидят задавленные мертвые ели, всегда одинакие, и вон и я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, где ни выросли они – из спины, из боков; как выросли – так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам».
Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу, как будто он чего то ждал от него. Цветы и трава были и под дубом, но он всё так же, хмурясь, неподвижно, уродливо и упорно, стоял посреди их.
«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, думал князь Андрей, пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, – наша жизнь кончена!» Целый новый ряд мыслей безнадежных, но грустно приятных в связи с этим дубом, возник в душе князя Андрея. Во время этого путешествия он как будто вновь обдумал всю свою жизнь, и пришел к тому же прежнему успокоительному и безнадежному заключению, что ему начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая.


По опекунским делам рязанского именья, князю Андрею надо было видеться с уездным предводителем. Предводителем был граф Илья Андреич Ростов, и князь Андрей в середине мая поехал к нему.
Был уже жаркий период весны. Лес уже весь оделся, была пыль и было так жарко, что проезжая мимо воды, хотелось купаться.
Князь Андрей, невеселый и озабоченный соображениями о том, что и что ему нужно о делах спросить у предводителя, подъезжал по аллее сада к отрадненскому дому Ростовых. Вправо из за деревьев он услыхал женский, веселый крик, и увидал бегущую на перерез его коляски толпу девушек. Впереди других ближе, подбегала к коляске черноволосая, очень тоненькая, странно тоненькая, черноглазая девушка в желтом ситцевом платье, повязанная белым носовым платком, из под которого выбивались пряди расчесавшихся волос. Девушка что то кричала, но узнав чужого, не взглянув на него, со смехом побежала назад.
Князю Андрею вдруг стало от чего то больно. День был так хорош, солнце так ярко, кругом всё так весело; а эта тоненькая и хорошенькая девушка не знала и не хотела знать про его существование и была довольна, и счастлива какой то своей отдельной, – верно глупой – но веселой и счастливой жизнию. «Чему она так рада? о чем она думает! Не об уставе военном, не об устройстве рязанских оброчных. О чем она думает? И чем она счастлива?» невольно с любопытством спрашивал себя князь Андрей.
Граф Илья Андреич в 1809 м году жил в Отрадном всё так же как и прежде, то есть принимая почти всю губернию, с охотами, театрами, обедами и музыкантами. Он, как всякому новому гостю, был рад князю Андрею, и почти насильно оставил его ночевать.
В продолжение скучного дня, во время которого князя Андрея занимали старшие хозяева и почетнейшие из гостей, которыми по случаю приближающихся именин был полон дом старого графа, Болконский несколько раз взглядывая на Наташу чему то смеявшуюся и веселившуюся между другой молодой половиной общества, всё спрашивал себя: «о чем она думает? Чему она так рада!».
Вечером оставшись один на новом месте, он долго не мог заснуть. Он читал, потом потушил свечу и опять зажег ее. В комнате с закрытыми изнутри ставнями было жарко. Он досадовал на этого глупого старика (так он называл Ростова), который задержал его, уверяя, что нужные бумаги в городе, не доставлены еще, досадовал на себя за то, что остался.
Князь Андрей встал и подошел к окну, чтобы отворить его. Как только он открыл ставни, лунный свет, как будто он настороже у окна давно ждал этого, ворвался в комнату. Он отворил окно. Ночь была свежая и неподвижно светлая. Перед самым окном был ряд подстриженных дерев, черных с одной и серебристо освещенных с другой стороны. Под деревами была какая то сочная, мокрая, кудрявая растительность с серебристыми кое где листьями и стеблями. Далее за черными деревами была какая то блестящая росой крыша, правее большое кудрявое дерево, с ярко белым стволом и сучьями, и выше его почти полная луна на светлом, почти беззвездном, весеннем небе. Князь Андрей облокотился на окно и глаза его остановились на этом небе.
Комната князя Андрея была в среднем этаже; в комнатах над ним тоже жили и не спали. Он услыхал сверху женский говор.
– Только еще один раз, – сказал сверху женский голос, который сейчас узнал князь Андрей.
– Да когда же ты спать будешь? – отвечал другой голос.
– Я не буду, я не могу спать, что ж мне делать! Ну, последний раз…
Два женские голоса запели какую то музыкальную фразу, составлявшую конец чего то.
– Ах какая прелесть! Ну теперь спать, и конец.
– Ты спи, а я не могу, – отвечал первый голос, приблизившийся к окну. Она видимо совсем высунулась в окно, потому что слышно было шуршанье ее платья и даже дыханье. Всё затихло и окаменело, как и луна и ее свет и тени. Князь Андрей тоже боялся пошевелиться, чтобы не выдать своего невольного присутствия.
– Соня! Соня! – послышался опять первый голос. – Ну как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая прелесть! Да проснись же, Соня, – сказала она почти со слезами в голосе. – Ведь этакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало.
Соня неохотно что то отвечала.
– Нет, ты посмотри, что за луна!… Ах, какая прелесть! Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь? Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки, – туже, как можно туже – натужиться надо. Вот так!
– Полно, ты упадешь.
Послышалась борьба и недовольный голос Сони: «Ведь второй час».
– Ах, ты только всё портишь мне. Ну, иди, иди.
Опять всё замолкло, но князь Андрей знал, что она всё еще сидит тут, он слышал иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.
– Ах… Боже мой! Боже мой! что ж это такое! – вдруг вскрикнула она. – Спать так спать! – и захлопнула окно.
«И дела нет до моего существования!» подумал князь Андрей в то время, как он прислушивался к ее говору, почему то ожидая и боясь, что она скажет что нибудь про него. – «И опять она! И как нарочно!» думал он. В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул.


На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.
Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.
«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.
– Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.
– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.


Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. Это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален, повредил себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским. В это время готовились не только два столь знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России от государственного совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр, и которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского, Новосильцева, Кочубея и Строгонова, которых он сам шутя называл comite du salut publique. [комитет общественного спасения.]
Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и Аракчеев по военной. Князь Андрей вскоре после приезда своего, как камергер, явился ко двору и на выход. Государь два раза, встретив его, не удостоил его ни одним словом. Князю Андрею всегда еще прежде казалось, что он антипатичен государю, что государю неприятно его лицо и всё существо его. В сухом, отдаляющем взгляде, которым посмотрел на него государь, князь Андрей еще более чем прежде нашел подтверждение этому предположению. Придворные объяснили князю Андрею невнимание к нему государя тем, что Его Величество был недоволен тем, что Болконский не служил с 1805 года.
«Я сам знаю, как мы не властны в своих симпатиях и антипатиях, думал князь Андрей, и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.
В девять часов утра, в назначенный день, князь Андрей явился в приемную к графу Аракчееву.
Лично князь Андрей не знал Аракчеева и никогда не видал его, но всё, что он знал о нем, мало внушало ему уважения к этому человеку.
«Он – военный министр, доверенное лицо государя императора; никому не должно быть дела до его личных свойств; ему поручено рассмотреть мою записку, следовательно он один и может дать ход ей», думал князь Андрей, дожидаясь в числе многих важных и неважных лиц в приемной графа Аракчеева.
Князь Андрей во время своей, большей частью адъютантской, службы много видел приемных важных лиц и различные характеры этих приемных были для него очень ясны. У графа Аракчеева был совершенно особенный характер приемной. На неважных лицах, ожидающих очереди аудиенции в приемной графа Аракчеева, написано было чувство пристыженности и покорности; на более чиновных лицах выражалось одно общее чувство неловкости, скрытое под личиной развязности и насмешки над собою, над своим положением и над ожидаемым лицом. Иные задумчиво ходили взад и вперед, иные шепчась смеялись, и князь Андрей слышал sobriquet [насмешливое прозвище] Силы Андреича и слова: «дядя задаст», относившиеся к графу Аракчееву. Один генерал (важное лицо) видимо оскорбленный тем, что должен был так долго ждать, сидел перекладывая ноги и презрительно сам с собой улыбаясь.
Но как только растворялась дверь, на всех лицах выражалось мгновенно только одно – страх. Князь Андрей попросил дежурного другой раз доложить о себе, но на него посмотрели с насмешкой и сказали, что его черед придет в свое время. После нескольких лиц, введенных и выведенных адъютантом из кабинета министра, в страшную дверь был впущен офицер, поразивший князя Андрея своим униженным и испуганным видом. Аудиенция офицера продолжалась долго. Вдруг послышались из за двери раскаты неприятного голоса, и бледный офицер, с трясущимися губами, вышел оттуда, и схватив себя за голову, прошел через приемную.
Вслед за тем князь Андрей был подведен к двери, и дежурный шопотом сказал: «направо, к окну».
Князь Андрей вошел в небогатый опрятный кабинет и у стола увидал cорокалетнего человека с длинной талией, с длинной, коротко обстриженной головой и толстыми морщинами, с нахмуренными бровями над каре зелеными тупыми глазами и висячим красным носом. Аракчеев поворотил к нему голову, не глядя на него.
– Вы чего просите? – спросил Аракчеев.
– Я ничего не… прошу, ваше сиятельство, – тихо проговорил князь Андрей. Глаза Аракчеева обратились на него.
– Садитесь, – сказал Аракчеев, – князь Болконский?
– Я ничего не прошу, а государь император изволил переслать к вашему сиятельству поданную мною записку…
– Изволите видеть, мой любезнейший, записку я вашу читал, – перебил Аракчеев, только первые слова сказав ласково, опять не глядя ему в лицо и впадая всё более и более в ворчливо презрительный тон. – Новые законы военные предлагаете? Законов много, исполнять некому старых. Нынче все законы пишут, писать легче, чем делать.
– Я приехал по воле государя императора узнать у вашего сиятельства, какой ход вы полагаете дать поданной записке? – сказал учтиво князь Андрей.
– На записку вашу мной положена резолюция и переслана в комитет. Я не одобряю, – сказал Аракчеев, вставая и доставая с письменного стола бумагу. – Вот! – он подал князю Андрею.
На бумаге поперег ее, карандашом, без заглавных букв, без орфографии, без знаков препинания, было написано: «неосновательно составлено понеже как подражание списано с французского военного устава и от воинского артикула без нужды отступающего».
– В какой же комитет передана записка? – спросил князь Андрей.
– В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.
Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.


Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.
Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя всё таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли всё то, что я думаю и всё то, во что я верю? И этот то особенный склад ума Сперанского более всего привлекал к себе князя Андрея.
Первое время своего знакомства с Сперанским князь Андрей питал к нему страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда то испытывал к Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский был сын священника, которого можно было глупым людям, как это и делали многие, пошло презирать в качестве кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно обходиться с своим чувством к Сперанскому, и бессознательно усиливать его в самом себе.
В тот первый вечер, который Болконский провел у него, разговорившись о комиссии составления законов, Сперанский с иронией рассказывал князю Андрею о том, что комиссия законов существует 150 лет, стоит миллионы и ничего не сделала, что Розенкампф наклеил ярлычки на все статьи сравнительного законодательства. – И вот и всё, за что государство заплатило миллионы! – сказал он.
– Мы хотим дать новую судебную власть Сенату, а у нас нет законов. Поэтому то таким людям, как вы, князь, грех не служить теперь.
Князь Андрей сказал, что для этого нужно юридическое образование, которого он не имеет.
– Да его никто не имеет, так что же вы хотите? Это circulus viciosus, [заколдованный круг,] из которого надо выйти усилием.

Через неделю князь Андрей был членом комиссии составления воинского устава, и, чего он никак не ожидал, начальником отделения комиссии составления вагонов. По просьбе Сперанского он взял первую часть составляемого гражданского уложения и, с помощью Code Napoleon и Justiniani, [Кодекса Наполеона и Юстиниана,] работал над составлением отдела: Права лиц.


Года два тому назад, в 1808 году, вернувшись в Петербург из своей поездки по имениям, Пьер невольно стал во главе петербургского масонства. Он устроивал столовые и надгробные ложи, вербовал новых членов, заботился о соединении различных лож и о приобретении подлинных актов. Он давал свои деньги на устройство храмин и пополнял, на сколько мог, сборы милостыни, на которые большинство членов были скупы и неаккуратны. Он почти один на свои средства поддерживал дом бедных, устроенный орденом в Петербурге. Жизнь его между тем шла по прежнему, с теми же увлечениями и распущенностью. Он любил хорошо пообедать и выпить, и, хотя и считал это безнравственным и унизительным, не мог воздержаться от увеселений холостых обществ, в которых он участвовал.
В чаду своих занятий и увлечений Пьер однако, по прошествии года, начал чувствовать, как та почва масонства, на которой он стоял, тем более уходила из под его ног, чем тверже он старался стать на ней. Вместе с тем он чувствовал, что чем глубже уходила под его ногами почва, на которой он стоял, тем невольнее он был связан с ней. Когда он приступил к масонству, он испытывал чувство человека, доверчиво становящего ногу на ровную поверхность болота. Поставив ногу, он провалился. Чтобы вполне увериться в твердости почвы, на которой он стоял, он поставил другую ногу и провалился еще больше, завяз и уже невольно ходил по колено в болоте.
Иосифа Алексеевича не было в Петербурге. (Он в последнее время отстранился от дел петербургских лож и безвыездно жил в Москве.) Все братья, члены лож, были Пьеру знакомые в жизни люди и ему трудно было видеть в них только братьев по каменьщичеству, а не князя Б., не Ивана Васильевича Д., которых он знал в жизни большею частию как слабых и ничтожных людей. Из под масонских фартуков и знаков он видел на них мундиры и кресты, которых они добивались в жизни. Часто, собирая милостыню и сочтя 20–30 рублей, записанных на приход, и большею частию в долг с десяти членов, из которых половина были так же богаты, как и он, Пьер вспоминал масонскую клятву о том, что каждый брат обещает отдать всё свое имущество для ближнего; и в душе его поднимались сомнения, на которых он старался не останавливаться.
Всех братьев, которых он знал, он подразделял на четыре разряда. К первому разряду он причислял братьев, не принимающих деятельного участия ни в делах лож, ни в делах человеческих, но занятых исключительно таинствами науки ордена, занятых вопросами о тройственном наименовании Бога, или о трех началах вещей, сере, меркурии и соли, или о значении квадрата и всех фигур храма Соломонова. Пьер уважал этот разряд братьев масонов, к которому принадлежали преимущественно старые братья, и сам Иосиф Алексеевич, по мнению Пьера, но не разделял их интересов. Сердце его не лежало к мистической стороне масонства.
Ко второму разряду Пьер причислял себя и себе подобных братьев, ищущих, колеблющихся, не нашедших еще в масонстве прямого и понятного пути, но надеющихся найти его.
К третьему разряду он причислял братьев (их было самое большое число), не видящих в масонстве ничего, кроме внешней формы и обрядности и дорожащих строгим исполнением этой внешней формы, не заботясь о ее содержании и значении. Таковы были Виларский и даже великий мастер главной ложи.
К четвертому разряду, наконец, причислялось тоже большое количество братьев, в особенности в последнее время вступивших в братство. Это были люди, по наблюдениям Пьера, ни во что не верующие, ничего не желающие, и поступавшие в масонство только для сближения с молодыми богатыми и сильными по связям и знатности братьями, которых весьма много было в ложе.
Пьер начинал чувствовать себя неудовлетворенным своей деятельностью. Масонство, по крайней мере то масонство, которое он знал здесь, казалось ему иногда, основано было на одной внешности. Он и не думал сомневаться в самом масонстве, но подозревал, что русское масонство пошло по ложному пути и отклонилось от своего источника. И потому в конце года Пьер поехал за границу для посвящения себя в высшие тайны ордена.

Летом еще в 1809 году, Пьер вернулся в Петербург. По переписке наших масонов с заграничными было известно, что Безухий успел за границей получить доверие многих высокопоставленных лиц, проник многие тайны, был возведен в высшую степень и везет с собою многое для общего блага каменьщического дела в России. Петербургские масоны все приехали к нему, заискивая в нем, и всем показалось, что он что то скрывает и готовит.
Назначено было торжественное заседание ложи 2 го градуса, в которой Пьер обещал сообщить то, что он имеет передать петербургским братьям от высших руководителей ордена. Заседание было полно. После обыкновенных обрядов Пьер встал и начал свою речь.
– Любезные братья, – начал он, краснея и запинаясь и держа в руке написанную речь. – Недостаточно блюсти в тиши ложи наши таинства – нужно действовать… действовать. Мы находимся в усыплении, а нам нужно действовать. – Пьер взял свою тетрадь и начал читать.
«Для распространения чистой истины и доставления торжества добродетели, читал он, должны мы очистить людей от предрассудков, распространить правила, сообразные с духом времени, принять на себя воспитание юношества, соединиться неразрывными узами с умнейшими людьми, смело и вместе благоразумно преодолевать суеверие, неверие и глупость, образовать из преданных нам людей, связанных между собою единством цели и имеющих власть и силу.
«Для достижения сей цели должно доставить добродетели перевес над пороком, должно стараться, чтобы честный человек обретал еще в сем мире вечную награду за свои добродетели. Но в сих великих намерениях препятствуют нам весьма много – нынешние политические учреждения. Что же делать при таковом положении вещей? Благоприятствовать ли революциям, всё ниспровергнуть, изгнать силу силой?… Нет, мы весьма далеки от того. Всякая насильственная реформа достойна порицания, потому что ни мало не исправит зла, пока люди остаются таковы, каковы они есть, и потому что мудрость не имеет нужды в насилии.
«Весь план ордена должен быть основан на том, чтоб образовать людей твердых, добродетельных и связанных единством убеждения, убеждения, состоящего в том, чтобы везде и всеми силами преследовать порок и глупость и покровительствовать таланты и добродетель: извлекать из праха людей достойных, присоединяя их к нашему братству. Тогда только орден наш будет иметь власть – нечувствительно вязать руки покровителям беспорядка и управлять ими так, чтоб они того не примечали. Одним словом, надобно учредить всеобщий владычествующий образ правления, который распространялся бы над целым светом, не разрушая гражданских уз, и при коем все прочие правления могли бы продолжаться обыкновенным своим порядком и делать всё, кроме того только, что препятствует великой цели нашего ордена, то есть доставлению добродетели торжества над пороком. Сию цель предполагало само христианство. Оно учило людей быть мудрыми и добрыми, и для собственной своей выгоды следовать примеру и наставлениям лучших и мудрейших человеков.
«Тогда, когда всё погружено было во мраке, достаточно было, конечно, одного проповедания: новость истины придавала ей особенную силу, но ныне потребны для нас гораздо сильнейшие средства. Теперь нужно, чтобы человек, управляемый своими чувствами, находил в добродетели чувственные прелести. Нельзя искоренить страстей; должно только стараться направить их к благородной цели, и потому надобно, чтобы каждый мог удовлетворять своим страстям в пределах добродетели, и чтобы наш орден доставлял к тому средства.
«Как скоро будет у нас некоторое число достойных людей в каждом государстве, каждый из них образует опять двух других, и все они тесно между собой соединятся – тогда всё будет возможно для ордена, который втайне успел уже сделать многое ко благу человечества».
Речь эта произвела не только сильное впечатление, но и волнение в ложе. Большинство же братьев, видевшее в этой речи опасные замыслы иллюминатства, с удивившею Пьера холодностью приняло его речь. Великий мастер стал возражать Пьеру. Пьер с большим и большим жаром стал развивать свои мысли. Давно не было столь бурного заседания. Составились партии: одни обвиняли Пьера, осуждая его в иллюминатстве; другие поддерживали его. Пьера в первый раз поразило на этом собрании то бесконечное разнообразие умов человеческих, которое делает то, что никакая истина одинаково не представляется двум людям. Даже те из членов, которые казалось были на его стороне, понимали его по своему, с ограничениями, изменениями, на которые он не мог согласиться, так как главная потребность Пьера состояла именно в том, чтобы передать свою мысль другому точно так, как он сам понимал ее.
По окончании заседания великий мастер с недоброжелательством и иронией сделал Безухому замечание о его горячности и о том, что не одна любовь к добродетели, но и увлечение борьбы руководило им в споре. Пьер не отвечал ему и коротко спросил, будет ли принято его предложение. Ему сказали, что нет, и Пьер, не дожидаясь обычных формальностей, вышел из ложи и уехал домой.


На Пьера опять нашла та тоска, которой он так боялся. Он три дня после произнесения своей речи в ложе лежал дома на диване, никого не принимая и никуда не выезжая.
В это время он получил письмо от жены, которая умоляла его о свидании, писала о своей грусти по нем и о желании посвятить ему всю свою жизнь.
В конце письма она извещала его, что на днях приедет в Петербург из за границы.
Вслед за письмом в уединение Пьера ворвался один из менее других уважаемых им братьев масонов и, наведя разговор на супружеские отношения Пьера, в виде братского совета, высказал ему мысль о том, что строгость его к жене несправедлива, и что Пьер отступает от первых правил масона, не прощая кающуюся.
В это же самое время теща его, жена князя Василья, присылала за ним, умоляя его хоть на несколько минут посетить ее для переговоров о весьма важном деле. Пьер видел, что был заговор против него, что его хотели соединить с женою, и это было даже не неприятно ему в том состоянии, в котором он находился. Ему было всё равно: Пьер ничто в жизни не считал делом большой важности, и под влиянием тоски, которая теперь овладела им, он не дорожил ни своею свободою, ни своим упорством в наказании жены.
«Никто не прав, никто не виноват, стало быть и она не виновата», думал он. – Ежели Пьер не изъявил тотчас же согласия на соединение с женою, то только потому, что в состоянии тоски, в котором он находился, он не был в силах ничего предпринять. Ежели бы жена приехала к нему, он бы теперь не прогнал ее. Разве не всё равно было в сравнении с тем, что занимало Пьера, жить или не жить с женою?
Не отвечая ничего ни жене, ни теще, Пьер раз поздним вечером собрался в дорогу и уехал в Москву, чтобы повидаться с Иосифом Алексеевичем. Вот что писал Пьер в дневнике своем.
«Москва, 17 го ноября.
Сейчас только приехал от благодетеля, и спешу записать всё, что я испытал при этом. Иосиф Алексеевич живет бедно и страдает третий год мучительною болезнью пузыря. Никто никогда не слыхал от него стона, или слова ропота. С утра и до поздней ночи, за исключением часов, в которые он кушает самую простую пищу, он работает над наукой. Он принял меня милостиво и посадил на кровати, на которой он лежал; я сделал ему знак рыцарей Востока и Иерусалима, он ответил мне тем же, и с кроткой улыбкой спросил меня о том, что я узнал и приобрел в прусских и шотландских ложах. Я рассказал ему всё, как умел, передав те основания, которые я предлагал в нашей петербургской ложе и сообщил о дурном приеме, сделанном мне, и о разрыве, происшедшем между мною и братьями. Иосиф Алексеевич, изрядно помолчав и подумав, на всё это изложил мне свой взгляд, который мгновенно осветил мне всё прошедшее и весь будущий путь, предлежащий мне. Он удивил меня, спросив о том, помню ли я, в чем состоит троякая цель ордена: 1) в хранении и познании таинства; 2) в очищении и исправлении себя для воспринятия оного и 3) в исправлении рода человеческого чрез стремление к таковому очищению. Какая есть главнейшая и первая цель из этих трех? Конечно собственное исправление и очищение. Только к этой цели мы можем всегда стремиться независимо от всех обстоятельств. Но вместе с тем эта то цель и требует от нас наиболее трудов, и потому, заблуждаясь гордостью, мы, упуская эту цель, беремся либо за таинство, которое недостойны воспринять по нечистоте своей, либо беремся за исправление рода человеческого, когда сами из себя являем пример мерзости и разврата. Иллюминатство не есть чистое учение именно потому, что оно увлеклось общественной деятельностью и преисполнено гордости. На этом основании Иосиф Алексеевич осудил мою речь и всю мою деятельность. Я согласился с ним в глубине души своей. По случаю разговора нашего о моих семейных делах, он сказал мне: – Главная обязанность истинного масона, как я сказал вам, состоит в совершенствовании самого себя. Но часто мы думаем, что, удалив от себя все трудности нашей жизни, мы скорее достигнем этой цели; напротив, государь мой, сказал он мне, только в среде светских волнений можем мы достигнуть трех главных целей: 1) самопознания, ибо человек может познавать себя только через сравнение, 2) совершенствования, только борьбой достигается оно, и 3) достигнуть главной добродетели – любви к смерти. Только превратности жизни могут показать нам тщету ее и могут содействовать – нашей врожденной любви к смерти или возрождению к новой жизни. Слова эти тем более замечательны, что Иосиф Алексеевич, несмотря на свои тяжкие физические страдания, никогда не тяготится жизнию, а любит смерть, к которой он, несмотря на всю чистоту и высоту своего внутреннего человека, не чувствует еще себя достаточно готовым. Потом благодетель объяснил мне вполне значение великого квадрата мироздания и указал на то, что тройственное и седьмое число суть основание всего. Он советовал мне не отстраняться от общения с петербургскими братьями и, занимая в ложе только должности 2 го градуса, стараться, отвлекая братьев от увлечений гордости, обращать их на истинный путь самопознания и совершенствования. Кроме того для себя лично советовал мне первее всего следить за самим собою, и с этою целью дал мне тетрадь, ту самую, в которой я пишу и буду вписывать впредь все свои поступки».