США во Второй мировой войне

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Соединённые Штаты Америки вступили во Вторую мировую войну 7 декабря 1941 года. 6 июня 1944 года был открыт Западный фронт в Европе. Действовали американские войска на территории Франции (главнейшим образом, в Нормандии), Италии, Туниса, Алжира, Марокко, Германии, Нидерландов, Бельгии и Люксембурга, а также в Тихом океане и Юго-Восточной Азии. США потеряли во Второй мировой войне 418 000 человек[1]. Самые крупные потери для американской армии были в Арденнской операции — 19 000 человек погибших. После неё по количеству потерь идут битва за Окинаву, Нормандская операция, битва под Монте-Кассино и битва за Иводзиму. По состоянию на 2010 год пропавшими без вести во время Второй мировой войны всё ещё числятся 74 000 американских военнослужащих[2]. Национальный архив США составил и опубликовал списки всех погибших и пропавших без вести американских военных[3].





Военное производство

Во время Второй мировой войны в США было положено начало военно-хозяйственной конъюнктуре. До начала войны США ещё окончательно не оправились после кризиса 1937—1938 годов. С осени 1939 года до осени 1943 года промышленное производство Соединённых Штатов выросло почти в 2,5 раза.

Тихоокеанский театр военных действий

Утром 7 декабря 1941 года 441 японских самолётов, взлетевших с шести авианосцев (а именно: «Акаги», «Кага», «Хирю», «Сорю», «Сёкаку» и «Дзуйкаку»), напали на американскую военную базу Пёрл-Харбор. Было потоплено 4 линкора, 2 крейсера и 1 минный заградитель. Среди линкоров был линкор Аризона. Американцы потеряли 2403 человека.

Через шесть часов после нападения американским военным кораблям и подводным лодкам было приказано начать боевые действия в океане против Японии. Президент Франклин Рузвельт выступил в конгрессе с речью и объявил войну Японии. 11 декабря Германия и Италия, а 13 декабря — Румыния, Венгрия и Болгария — объявляют войну США. 10 декабря 1941 года японцы начали вторжение на Филиппины, и захватили их к апрелю 1942 года, большая часть американских и филиппинских войск попала в плен.

С начала 1942 года японская авиация атаковала порт Дарвин на северном побережье Австралии. Произошли крупные морские сражения с участием авианосцев в Коралловом море 8 мая и у атолла Мидуэй 4 июня, где американцы одержали первые победы над японцами. Битва при атолле Мидуэй стала переломным моментом в войне на Тихом океане.

На острове Новая Гвинея японцы наступали в направлении Порт-Морсби, но американо-австралийские войска под командованием генерала Дугласа Макартура остановили их. 7 августа 1942 года американская морская пехота высадилась на острове Гуадалканал и захватила японский аэродром. В сентябре-октябре 1942 года японцы предприняли несколько контратак, но безуспешно. 9 февраля 1943 года американцы полностью захватили Гуадалканал, июле-августе 1943 года захватили южную и центральную часть архипелага Соломоновы острова, в ноябре-декабре частично острова Бугенвиль и Новая Британия. 20-23 ноября американская морская пехота захватила острова Гилберта (атолл Тарава), а в январе и феврале 1944 года высадилась на Маршалловых островах (острова Рой, Кваджелейн и Маджуро).

В течение весны 1944 года американцы провели серию десантных операций на северном побережье Новой Гвинеи, что ускорило продвижение войск союзников из южной части острова. В течение лета и осени союзники освободили большую часть Новой Гвинеи, а японские части попали в окружение в центральной и юго-западной части острова и сдались только в конце войны. Также оказались блокированы и отрезаны от внешнего мира японские части на Каролинских островах.

15 июня 1944 года американцы высадились на сильно укрепленном острове Сайпан (Марианские острова). Японцы оказали ожесточенное сопротивление, но к 9 июля они были разгромлены. Захват американцами острова Сайпан привел к падению правительства генерала Тодзио в Японии. В течение лета 1944 года Марианские острова были полностью захвачены и с их аэродромов начались бомбардировки самой Японии, так как расстояния уже было достаточно для действия американских бомбардировщиков B-29 Superfortress.

В октябре 1944 года произошло крупнейшее в истории морское сражение в заливе Лейте. Японский флот понёс катастрофические потери, после чего американский ВМФ получил абсолютное господство на море. Японская авиация также понесла катастрофические потери от превосходящих её ВВС США. 20 октября 6-я американская армия под командованием генерала Дугласа Макартура начала высадку на острове Лейте (южные Филиппины) и очистила его от японских войск к 31 декабря. 9 января 1945 года 8-я американская армия высадилась на главном острове филиппинского архипелага — Лусон. В течение января-февраля она разгромила большую часть японских войск на Лусоне, и 3 марта освободила Манилу. К маю большая часть Филиппин была освобождена, лишь остатки японских войск в горах и джунглях продолжали сопротивляться до августа.

19 февраля 1945 года морская пехота США высадилась на острове Иводзима, где японцы оказали очень сильное сопротивление. Остров к 26 марта 1945 года был захвачен. 1 апреля 10-я американская армия высадилась на острове Окинава при поддержке ВМФ США и ВМФ Великобритании, и захватила его к 21 июня 1945 года. И на Иводзиме и на Окинаве японцы оказывали самое ожесточённое сопротивление за всю войну, так как эти острова были уже непосредственно территорией Японии. Корабли союзников часто атаковали японские «камикадзе». Сражения на обоих островах закончились практически полным уничтожением японских войск.

В июле 1945 года союзники предъявили Японии ультиматум, но она отказалась капитулировать. 6 августа 1945 года американский бомбардировщик B-29 Superfortress сбросил атомную бомбу на Хиросиму, а 9 августа на Нагасаки, что привело к огромным разрушениям — и 15 августа император Хирохито объявил о безоговорочной капитуляции Японии. Акт о капитуляции Японии был подписан 2 сентября 1945 года на борту линкора ВМФ США «Миссури».

Средиземноморский театр военных действий

1942 года]] 8 ноября 1942 года американские войска под командованием генерала Дуайта Эйзенхауэра — три корпуса (западный, центральный и восточный) при поддержке одной британской дивизии высадились на Атлантическом побережье Марокко и на Средиземноморском побережье — в Алжире, на территориях подконтрольных марионеточному правительству Виши, и к 11 ноября захватили Касабланку, Оран и Алжир, а французы-вишисты сдались и перешли на сторону союзников.

Тем временем 8-я британская армия под командованием генерала Бернарда Монтгомери, разгромив немцев в Египте под Эль-Аламейном (в этой битве также участвовали ВВС США, и на вооружении британской армии было значительное количество американской бронетехники, которая сыграла решающую роль в победе союзников в данном сражении), наступала на запад, преследуя остатки немецко-итальянских войск. Из-за этих событий немцы начали захват Туниса, где 17 ноября 1942 года уже начались бои между ними и войсками США, Великобритании и «Свободной Франции». В считанные недели немцы сформировали в Тунисе 5-ю танковую армию, чтобы прикрыть тыл своей отступающей армии «Африка». Также немцы перебросили в Тунис свой авиационный корпус. В декабре 1942 года и январе 1943 года из-за сильных дождей, размывших все дороги в Тунисе, союзники не добились успеха.

14 февраля немцы, под командованием фельдмаршала Роммеля, начали контрнаступление на перевале Кассерин в западном Тунисе, но к 18 февраля союзники остановили их и немцы отступили. 6 марта немцы пытались контратаковать 8-ю британскую армию, наступавшую из Ливии на линию «Марет», но были разгромлены. 2-й американский корпус и 8-я британская армия, наступая на немцев с запада и востока соединились в южном Тунисе 7 апреля 1943 года на дороге между городами Эль-Геттар и Габес, образовав единый фронт. Все сухопутные войска союзников объединили в 18-ю группу армий, которую возглавил британский генерал Харольд Александер. 2-й американский корпус стал действовать самостоятельно как отдельная армия, напрямую подчиняясь генералу Александеру. 2-й корпус перебросили в северный Тунис, напротив городов Тунис и Бизерта. 23-24 апреля началось последнее наступление союзников в Северной Африке. Немцы оказывали сильное сопротивление. Итальянцы наоборот — часто сдавались в плен союзникам. 7 мая Бизерта и Тунис были освобождены, а немецко-итальянские войска, объединённые в группу армий «Африка», были прижаты к морю у мыса Бон, где капитулировали 13 мая 1943 года

10 июля 1943 года 7-я американская армия и 8-я британская армия, объединённые в 15-ю группу армий, успешно высадились на южном побережье Сицилии, 22 июля освободили город Палермо, а к 17 августа вошли в Мессину, и полностью освободили Сицилию. Итальянцы уже давно понимали что война, в которую втянул их дуче, не отвечает интересам Италии. Король Виктор Эммануил III принимает решение арестовать Муссолини, и 25 июля 1943 года Муссолини был арестован, и новое правительство Италии во главе с маршалом Бадольо стало вести тайные переговоры с американским командованием на предмет заключения перемирия через посредничество нейтральной Португалии. Бадольо провел тайные переговоры с генералом Эйзенхауэром сначала в Лиссабоне, а потом на Сицилии. Итальянские войска преимущественно сдались в плен, немцы понесли потери, и часть войск эвакуировали на континент.

3 сентября 1943 года 8-я британская армия форсировала Мессинский пролив и высадилась на «носке» Апеннинского полуострова, а дополнительный контингент британских войск высадился в порту Таранто. 8 сентября Бадольо официально объявил о безоговорочной капитуляции Италии, а итальянский флот сдался союзникам на острове Мальта. После чего вермахт начал оккупацию северной Италии. 9 сентября 1943 года 5-я американская армия высадилась в районе Салерно к югу от Неаполя (на 300 км севернее Мессинского пролива), немцы постоянно атаковали их, но к середине сентября 5-я армия закрепилась на плацдарме и соединилась с 8-й армией, наступавшей с юга полуострова. 1 октября был освобожден Неаполь. В октябре-ноябре 5-я армия встретила сильное сопротивление немцев вдоль реки Вольтурно и к 15 ноября форсировала её. К концу декабря наступление союзников остановилось из-за погоды и горного рельефа Италии — наступление возможно было проводить только западнее или восточнее Апеннинских гор, вдоль побережья.

4 января 1944 года 5-я американская армия возобновила наступление и к 17 января достигла района горы Монте-Кассино и немецких укреплений «Зимней линии». 22 января 1944 года 6-й американский корпус был высажен в районе Анцио, чтобы помочь союзникам прорвать «Зимнюю линию». Высадка прошла успешно, но вскоре плацдарм в Анцио был блокирован немцами, которые трижды атаковали его 31 января, 15 и 29 февраля 1944 года — союзники отразили эти атаки и позиционные бои продолжались там до конца мая. В конце января и начале февраля американцы пытались захватить позиции в районе Монте-Кассино, но безуспешно. Обе стороны понесли тяжелые потери и 2-й американский корпус был отведен на южный фланг Итальянского фронта, и его у Монте-Кассино заменили новозеландские, индийские и британские части. Союзники в феврале и марте продолжали безуспешно атаковать Монте-Кассино. К маю погода улучшилась и 11 мая союзники начали операцию «Диадема». Главное наступление проходило на западном фланге по направлению к Риму, а позже началось и на Адриатическом побережье Италии. 18 мая они взяли Монте-Кассино и прорвали «Зимнюю линию», а немцы начали отступление. 23 мая 6-й американский корпус прорвался с плацдарма в Анцио и 25 мая соединился со 2-м американским корпусом, наступавшим с юго-востока вдоль побережья Тирренского моря. 4 июня 1944 года союзники освободили Рим, и к началу августа достигли реки Арно, возле городов Пиза и Флоренция.

В течение лета 1944 года часть американских войск была выведена с Итальянского фронта и погружена на десантные корабли в Неаполе. 15 августа 1944 года они успешно высадились в южной Франции и освободив большую часть её территории стали наступать по долине реки Рона вместе с войсками «Свободной Франции», и в сентябре соединились с 3-й армией генерала Паттона, наступавшего из Нормандии и Бретани, и с того момента эти боевые действия стали частью Западноевропейского театра военных действий. Тем временем в Италии наступление остановилось на «Готской линии». Осенью и зимой 1944 года там шли позиционные бои. Лишь к апрелю 1945 года 5-я и 8-я армии начали наступление и сумели прорвать оборону противника у реки По. 28 апреля партизаны казнили Муссолини, а 2 мая все немецкие войска в Италии сдались союзникам. 4 мая 5-я армия соединилась с 7-й армией,которая наступала из южной Германии.

Западноевропейский театр военных действий

Согласно решению Тегеранской конференции, где встретились Рузвельт, Черчиль и Сталин, второй фронт войны был открыт 6 июня 1944 года. Союзные войска США, Великобритании и Канады высадились в Нормандии. Операция называлась «Оверлорд», также называлась «День Д». Операция закончилась 31 августа освобождением всей северо-западной части Франции. Союзные силы освободили Париж 25 августа, который уже был почти освобожден со стороны французских партизан. 15 августа американо-французские войска высадились на юге Франции, где освободили города Тулон и Марсель.

В сентябре союзные силы наступавшие из Нормандии соединились с войсками, наступавшими из южной Франции. Также в сентябре союзники наступают на Бельгию, где пересекают границу Германии 13 сентября и 21 октября захватывают город Ахен. Союзникам пришлось временно остановить наступление из-за нехватки ресурсов и ухудшившейся погоды. В течение ноября и первой половины декабря американские войска освобождают северо-восточную часть Франции, выходят к «линии Зигфрида» и к французско-германской границе. К середине декабря снабжение союзников улучшилось и они стали планировать новое наступление.

16 декабря немецкие силы начали наступление и продвинулись на 90 км в Арденнах вглубь Бельгии. 22 декабря 3-я армия генерала Паттона перешла в контрнаступление на южном фланге и атковала наступающих немцев с юга. К 25 декабря немецкое наступление захлебнулось возле бельгийского города Селль, не достигнув всего 6 км реки Маас, а союзники перешли в масштабное контрнаступление и с 29 января 1945 года начали вторжение в западную Германию. В течение февраля союзники захватили практически всю территорию Германии к западу от Рейна. 7 марта американцы захватили железнодорожный мост через Рейн в г. Ремаген. В конце марта 6-я, 12-я и 21-я группы армий союзников форсировали Рейн, и в середине апреля окружили и разгромили Рурскую группировку немецких войск. 15-я американская армия захватила Пфальц. 4 апреля 9-я американская армия форсировала реку Везер, через четыре дня она преодолела реку Лайне, а спустя три дня вышла к Эльбе южнее Магдебурга. 25 апреля 1-я американская армия встретилась с советскими войсками на реке Эльба. 3-я американская армия прорвалась дальше всех американских войск — до города Плзень в Чехословакии, где встретилась с советскими войсками в мае. Французские части на французско-итальянской границе начали наступление и соединились с западным флангом 5-й американской армии в западных Альпах. 7-я американская армия, наступая на юг и юго-восток, захватила большую часть южной Германии, западную часть Австрии, перешла через Бреннерский перевал в Альпах и вышла на территорию северной Италии, где 4 мая встретилась с частями 5-й армии, наступавшей из долины реки По.

Возвращение войск

К моменту окончания боевых действий за пределами США на Европейском и Тихоокеанском театрах военных действий находилось около 8 млн военнослужащих. Их возвращение на родину продолжалось до февраля 1946 года — из Европы, и до сентября 1946 года — с Тихого океана.

Вооружение США

Стрелковое оружие

США единственные из всех стран незадолго до начала войны сумели практически полностью вооружить свою пехоту автоматическим[4] оружием. Магазинная винтовка Springfield M1903 с ручной перезарядкой использовалась в основном в качестве снайперского оружия. Впрочем, на раннем этапе войны вследствие нехватки более совершенного оружия бойцы, особенно во «второй линии», например расчёты миномётов и артиллерийских орудий, могли иметь на вооружении и «магазинки» — тот же «Спрингфилд» образца 1903 или «Энфилд» образца 1917 года.

Рядовые и офицеры с низкими званиями были обычно снабжены самозарядной винтовкой M1 Garand с восемью патронами в снаряжаемом пачкой магазине. В меньших количествах имелись довольно неудачные самозарядные винтовки Джонсона и устаревшая автоматическая винтовка Браунинга М1918 (BAR).

Часть офицеров, а также военнослужащие «второй линии», в обычной ситуации непосредственно не участвующие в бою, были вооружены самозарядным карабином M1 Carbine под мощный патрон пистолетного типа (похожий на револьверный «магнум»). Иногда это оружие использовалось и рядовым составом пехоты, пользуясь популярностью благодаря малой массе и высокой точности боя. Для парашютистов и танкистов был создан вариант со складным прикладом M1A1. Автоматический карабин M2, имевший возможность ведения огня очередями, и снайперский M3 большого распространения не имели.

В некотором количестве, преимущественно у офицеров начиная с капитана, имелись также пистолеты-пулемёты — как правило, пистолет-пулемёт Томпсона, который после начала боевых действий стали выпускать в специальных упрощённых военных вариантах — М1 и М1А1. Также пистолеты-пулемёты придавались пехотным соединениям в качестве вспомогательного огневого средства для боя на ближних дистанциях, но в незначительных количествах. На флоте в морской пехоте использовались пистолет-пулемёт М3, имевший упрощённую конструкцию, и сравнительно малоудачный Reising M50, последний обычно использовался офицерским составом морпехов как альтернатива карабину M1. Распространение принятых на вооружение, но не выпускавшихся в сколь бы то ни было значительных количествах пистолетов-пулемётов United Defense M42 и Hyde-Inland M2 было ничтожно мало.

Для ближнего боя в пехоте в определённых количествах имелись дробовики, как правило помповые, вроде Ithaca 37, или самозарядные, как Browning Auto 5.

Кроме того, все солдаты имели пистолеты Кольт M1911, иногда — карманные пистолеты произвольного образца или револьверы, и ручные гранаты.

Пулемёты были в основном устаревшими, моделей 1917 и 1919 годов, сравнительно тяжёлые и малоудобные (примерно на уровне советского «Максима», с поправкой на треногу вместо более тяжёлого колёсного станка). Более лёгкие ручные пулемёты Джонсона модели 1941 года большого распространения не имели. Мощным оружием поддержки был 12,7-мм пулемёт M2 системы Браунинга.

Применялась также Базука, предтеча реактивного гранатомёта, которая использовалась против немецких тяжёлых танков.

Армия

Артиллерия и бронетехника

Не все танки широко использовались во время войны, в основном использовались средние танки, некоторые из которых воевали и в Корее во время Корейской войны.

Авиация

Флот

Отрывок, характеризующий США во Второй мировой войне

– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.