Саббатианство

Саббатианство — еретическое направление иудаизма, возникшее в 1665 году после того, как Шабтай Цви (в другой транскрипции Саббатай Цеви) объявил себя мессией. Движение захватило еврейские общины по всей диаспоре, однако, после того, как Саббатай Цеви неожиданно принял ислам, движение быстро прекратилось, хотя некоторое количество последователей у Саббатая Цеви осталось.

Движение вылилось в организацию отдельных групп по многим странам. Из этих групп сохранила преемственность организация дёнме в Турции. Хотя саббатианство почти сразу же было подавлено, оно сильно повлияло на еврейский мир и иудаизм, временами возникали новые всплески выступлений саббатианцев.

Возникновение саббатианства

Саббатай Цеви получил хорошее талмудическое и каббалистическое образование в Смирне, ещё в юности полностью посвятил себя духовным практикам. В Смирне вокруг него собрался кружок молодых людей. У него возникли периоды пророческих прозрений и озарений, которые чередовались с периодами глубокой депрессии. Саббатай был склонен к странным поступкам, нарушающим религиозные запреты. В 1648 он объявил себя мессией, но и был изгнан из еврейской общины Смирны, а потом и из общины в Салониках. Путешествуя по стране и выполняя поручения местных общин, он решил посетить молодого целителя Натана в городе Газа, надеясь что тот вылечит его от приступов депрессии. В 1665 году в Газе Натан признал в нём Мессию, найдя объяснение его душевному состоянию. 31 мая 1665 года в Газе Саббатай публично провозгласил себя Мессией, после чего направился в сопровождении поклонников в Константинополь выполнять свою миссию. По дороге он последовал в Иерусалим, потом в Цфат, в Алеппо и в Смирну, везде его встречали толпы почитателей, которые были подготовлены к его приходу письмами Натана из Газы. Особенно тепло его приветствовали в Алеппо. В Смирне он пробыл несколько месяцев, у него возникло немало последователей, но консервативные раввины не хотели его признавать. В субботу во время праздника Ханука он во главе толпы вломился в синагогу, где пытались спрятаться его противники, но вместо того чтобы вершить расправу, запел гимны, отчего все его противники также переняли экзальтацию толпы и превратились в его ревностных сторонников. В городе началось празднество, людей охватило мистическое беснование, в приходе Мессии все видели конец изгнания и страданий еврейского народа.

Далее в 1666 году по дороге в Константинополь корабль Саббатея Цеви был в Мраморном море остановлен войсками султана Мехмеда IV, Саббатай был арестован и направлен в крепость Абидос. Режим заключения был мягкий, к нему тысячами стекались паломники и визитёры, которых он принимал. У Саббатая возник острый конфликт с львовским каббалистом Нехемией ха-Кохэном, который обратился к турецким стражникам, заявив о том, что принимает ислам, и предъявил турецким властям обвинения против Саббатая Цеви. Саббатай был доставлен на суд, и ему было предложено принять ислам, чтобы избежать казни. 16 сентября 1666 года Саббатай Цеви принял ислам, получив от султана высокую должность.

После этого мощное религиозное движение практически прекратилось. Консервативные раввины снова завладели синагогами, а бывшие саббатианцы прошли покаяние. Однако осталось ряд последователей Саббатая Цеви, которые попытались найти объяснение его принятию ислама, продолжая считать его Мессией.

Теоретическую основу саббатианства сформулировал Натан из Газы, а также Аврахам Мигель Кардозо, живший в Ливорно. Саббатианские общины сформировались в Европе (в частности в Гамбурге и в Польше), а также в Турции, в Марокко и других странах сефардской диаспоры. При этом разные общины по-разному воспринимали поступок Саббатая Цеви.

Община дёнме (отступники), образованная в 1683, считала отречение мистическим переживанием, через которые необходимо было пройти — и поэтому члены общины также принимали ислам, однако не считали принятие ислама искренним, в тайне придерживаясь иудаизма. Эта позиция была особенно сильна в сефардских общинах.

Другой подход, который поддерживали каббалисты и талмудисты, состоял в том, что отречение — специфическая работа, которую должен проделывать только мессия, спускаясь в самые глубины зла, чтобы извлечь оттуда упавшие божественные искры; но обычным людям не следует проделывать то же самое.

История саббатианства

Раннее саббатианство

Ранние саббатианские общины отличались большим разнообразием. Часть из них (дёнме) считало необходимым принятие ислама, другие сосредотачивались на каббале и мистике, считая принятие ислама особой работой Мессии, некоторые группы увлекались больше теоретическими рассуждениями, не особенно удаляясь от традиционного иудаизма. Поначалу скорее всего под влиянием Натана распространилось убеждение, что Шабтай Цви вознёсся на Небо и в скором времени вернётся, однако со временем вера в возвращение Шабтая в большинстве общин ослабла. Отдельные радикальные группы практиковали в ритуальных целях нарушения законов и запретов, в том числе принятие некошерной пищи и снятие сексуальных запретов (вплоть до обмена жёнами). Другие группы почти не отличались от обычных евреев, и строго придерживались законов.

Каббалистические и философские идеи, высказанные Натаном, развил Абрахам Мигель Кардозо, он выдвинул тезис о «скрытом лице» Б-га и детализировал положение о роли Мессии, который должен был спускаться в самую бездну. Кардозо путешествовал по многим городам и много спорил с раввинами и саббатианцами, но его миссия вызвала мало резонанса. Тем не менее Кардозо повлиял в дальнейшем на Луцатто, сочинения которого во многом повторяли саббатианские идеи.

Большинство саббатианских общин строилось, однако, на других принципах. Общину в Салониках возглавил Якоб Керидо, на основе которой возникли группы дёнме, члены которых принимали ислам. Его учение складывалось под влиянием суфийского ордена Бекташи, который находился в дружеских отношениях с дёнме. Однако обоснование отступничества в различных более поздних группах дёнме было разным. Наиболее радикальным был сын Якоба Керидо, Берахия Руссо, он же — Осман-баба. Осман-баба разработал учение о Торе мессианских времен (тора де-ацилут), которая преобразует запретительные заповеди, в том числе сексуальные запреты, в предписания, требующие своего прямого исполнения. Краткосрочные нарушения законов и предписаний имели ритуальную силу. В то же время другие группы дёнме подобных трактовок не поддерживали, позднее появилась также ветвь дёнме, провозгласившая возврат к «чистому саббатианству», близкому к учению Натана и Кардозо.

В тех местах, где преобладали ортодоксальные раввины, саббатианцы организовывали тайные собрания. В Константинополе саббатианскую общину возглавил Абрахам Якини, старый сподвижник Шабтая Цви. В Ливорно и других городах Италии под влиянием Кардозо саббатианство было очень близко к раввинистической традиции, за исключением празднования Девятого ава, распространённости парадоксальных теоретических рассуждений и мистической вере в маггидов.

В Польше и Моравии было особенно распространено мнение о том, что Саббатай ещё вернётся как Мессия — такую идею высказывал Мордехай Мокиах, при этом наводились параллели между Саббатаем и Христом. Эту идею развил Йошуа Хешел Цореф, в дальнейшем дискуссии на эту тему повлияли на основателя хасидизма Бааль Шем Това.

Большую общину в Польше создали Иегуда Хасид и Хаим бен-Шломо из Калиша.

В Моравии наиболее известен Иегуда Лейб Просниц, наладивший тайную переписку с саббатианскими общинами Турции.

Нехемия Хайон (1650—1730) занялся развитием идей саббатианства, продолжая традицию Натана и Кардозо. Ему удалось издать несколько книг по саббатианству, которые потом были разоблачены и вызвали большой скандал в Амстердаме, по причине скандала он пытался скрыть свою причастность к саббатианству.

Серьёзный раскол в еврейских общинах Европы вызвал скандал 1750—1761 годов между яростным противником саббатианства Яковом Эмденом и авторитетным раввином Йонатаном Эйбешюцем из Гамбурга. Эйбешюц был учеником Просница и имел, по-видимому, контакты с саббатианцами, но свою причастность к саббатианству категорически отрицал. Яков Эмден обвинял его в использовании амулета с именем Шабтая Цви и в проповедовании саббатианской ереси. Долгая тяжба закончилась в пользу Эйбешюца, который обосновал свою невиновность и непричастность к саббатианству.

Практически сразу после отречения Шабтая Цви саббатианство стало жёстко преследоваться во всех еврейских общинах, пропагандисты саббатианства изгонялись, сочинения не издавались и сжигались. Открыто проповедовать саббатианство могли только группы дёнме, опирающиеся на защиту властей Турции. Остальные саббатианские группы нередко уходили в подполье и проводили тайные собрания и тайные ритуалы, авторы саббатианских трактатов пытались отрицать свою причастность к саббатианству, привязывая трактаты к классической каббале, как делал, например, Нехемия Хайон. Исследователи, однако, могли распознать причастность к саббатианству по некоторым ключевым выражениям (типа «Царь Израиля»).

Наиболее активным и последовательным борцом против саббатианства был Яков Саспортас (1610—1698), который сразу в 1666 году начал выпускать антисаббатианские памфлеты, рассылая их по всем общинам, а в 1673 издал книгу «Цицат новел Цви» («Цви — увядший цветок») с подробным обличением и критикой Шабтая Цви и его учения, в первую очередь идей Натана из Газы. Активной борьбой с саббатианством в XVIII веке занимались Цви Хирш бен Яков Ашкенази и его сын Яков Эмден.

В течение XVIII века саббатианские общины резко ослабли, а саббатианские сочинения почти перестали издаваться, ортодоксальные общины вели против саббатианства беспощадную борьбу. Оставшиеся в Турции общины дёнме раскололось на несколько направлений, и саббатианство как движение оказалось разбросано и рассеяно. Новый виток саббатианства поднял Якоб Франк.

Якоб Франк и франкизм

Яков Франк (Яков бен Иехуда Лейб (Лейбович); 1726, — 1791, Оффенбах, Германия) был наиболее радикальным последоватеем саббатианства. Объявил себя мессией, считал себя реинкарнацией Шабтая Цви и Берахии Руссо. Жил в Оттоманской империи, где познакомился с дёнме, пытался возглавить общину дёнме в Салониках которая после смерти Берахии Руссо осталась без лидера, потом перебрался в Польшу В Польше организовал секту, которая была в остром конфликте с ортодоксальными еврейскими общинами. В споре с раввинами привлёк католического епископа, а потом всей сектой принял католичество.

При этом были организованы два диспута между франкистами и ортодоксальными евреями, судьями выступало католическое духовенство. На первом диспуте в Каменце-Подольском франкисты оспаривали Талмуд и выдвигали вместо него Зогар, утверждая что не следует ждать Мессию, который уже пришёл. Победа была признана за франкистами, а Талмуды стали собирать по всем домам и синагогам и публично сжигать. Однако в процессе сожжения Талмудов умер архиепископ Николай Дембовский, который проводил диспут, евреи подняли бунт, а христиане испугались последствий и остановили сожжение книг, франкисты были вынуждены бежать в Турцию, где приняли ислам в соответствии с обычаями дёнме.

Через некоторое время Франку удалось организовать второй диспут во Львове, при этом от франкистов ожидалось принятие католичества. Франкисты тогда, в отместку за их изгнание после каменец-подольского диспута, выдвинули резкие и сфальсифицированные обвинения против еврейских общин, которые ещё до этого озвучивали некоторые католические круги (см. кровавый навет на евреев). Раввин Раппопорт сосредоточил основной упор на опровержение вымыслов о кровавых ритуалах. Судьи не подтвердили справедливости нападок франкистов, но признали их победу в теоретических вопросах, после чего принудили всю секту принять католичество.

Сам Яков Франк, находясь в Турции, принимал ислам в общине дёнме, дважды принимал католичество и вёл переговоры с русским духовенством о массовом принятии православия всей его общиной. Деятельность Якоба Франка протекала во время войны за раздел Польши, когда проходило много еврейских погромов. Несколько десятков тысяч евреев последовало за Якобом Франком и приняло католичество.

Инспекция католическим духовенством новообращённых показала полное несоответствие их образа жизни с католичеством и непонимание его принципов. Якоб Франк был арестован (и освобождён только через 13 лет русской армией), но будучи под арестом вел активную переписку. До 1791 Якоб Франк жил в Оффенбахе, рассылая по еврейским общинам «красные письма» с просьбой принять католичество. После его смерти его дочь Ева Франк ещё продолжала руководить сектой, но количество сторонников резко падало, и к её смерти 1816 секта почти сошла на нет, хотя отдельные группы франкистов продолжали существовать в Польше и Германии чуть ли не до начала XX века.

Саббатианство и реформы иудаизма в XIX веке

В XIX веке саббатианство практически сошло на нет (за исключением турецких дёнме), многочисленные в XVIII веке последователи Франка либо ассимилировались, либо вернулись в иудаизм, другие саббатианские группы заметно ослабли или прекратили существование. Наоборот, как альтернтива саббатианству, поднялся хасидизм, который при этом строго придерживался традиции. Практически за всё время существования саббатианства оно жёстко преследовалось со стороны ортодоксальных раввинов, саббатианские сочинения сжигались, саббатианские лидеры подвергались херему. По причине практикования сексуальных оргий в радикальных саббатианских общинах дети саббатианцев считались незаконнорожденными. Поддержка франкистами кровавого навета на евреев во время львовского диспута настроила против саббатианцев еврейские массы.

Как следствие этого, в XIX веке саббатианство стало умалчиваться, упоминания о саббатианстве уничтожались и стирались, евреи многих общин, где некогда процветало саббатианство, старались ликвидировать всякие намёки на причастие к саббатианству их родителей и предков. Об этм свидетельствуют исследователи саббатианства в XX веке, в частности Гершом Шолем.

Прежнее стремление саббатианцев к духовной свободе вылилось в другие попытки обновления и реформы иудаизма — в XIX веке в еврейской среде происходило переосмысление традиции, и появились такие течения, как либеральный иудаизм, реформистский иудаизм, консервативный иудаизм.

Саббатианство в XX веке

Дёнме

Из всех саббатианских организаций к началу XX века остались практически только группы дёнме в Турции, которые уже успели ассимилироваться и заметно уменьшиться в численности. Тем не менее дёнме активно участвовали в политической жизни страны. Дёнме поддерживали младотурок в начале XX века, министром финансов стал предводитель каракашларов Джавид-бей (1875—1926).

Во время обмена населением между Грецией и Турцией приверженцы дёнме были причислены к мусульманам и вынуждены были покинуть Салоники. Обладая хорошим образованием и секулярными взглядами, многие из дёнме активно поддержали революцию и Ататюрка и идею превращения Турции в светское государство.

Дёнме принадлежали к интеллектуальной элите, оставаясь закрытым сообществом, что привело к появлению слухов и подозрений в заговорах, дёнме служили объектом нападок антисемитов.

К концу XX века дёнме почти полностью интегрировались в светскую Турцию и перестали заключать браки исключительно внутри общины. Сейчас в Турции проживают около 2500 дёнме. В частности, к ним принадлежал бывший министр иностранных дел Исмаил Джем.

Турецкий журналист и активист дёнме Ильгаз Зорлу стремился развязать узел статуса дёнме, он захотел получить признание его евреем, но получил отказ от бет дин без полного обращения в иудаизм. Он тогда заявил, что принял иудаизм в Израиле и подал иск об официальном изменении в его документах вероисповедания с ислама на иудаизм. Суд удовлетворил его требования. (7 августа 2000). Это также вызвало скандал, как в еврейской среде, так и среди дёнме.

Изучение саббатианства

В XX веке значительно возрос интерес к саббатианству среди исследователей. К этой теме обращались Меир Балабан, Шолом Аш. Всестороннему исследованию и осмыслению саббатианства посвятил свои работы Гершом Шолем, который считается одним из самых авторитетных исследователей по истории саббатианского движения.

Исследовались подробно исторические события, персоналии, религиозные доктрины. Саббатианские общины и их лидеры подвергались психоанализу. Исследовались причины кровавого навета на евреев, отступничества и антиномизма, влияние саббатианства на другие культуры и на другие народы, в частности на русское сектантство.

По мнению Гершома Шолема в саббатианстве были замешаны значительно большие еврейские массы, чем даже по оценкам таких непримиримых критиков, как Якова Эмдена. При этом, вопреки господствующему мнению в XIX веке, у саббатианцев присутствовала достаточно развитая доктрина, основной особенностью которой являлось представление о том, что Мессия уже пришёл и что еврейство свободно от многочисленных ограничений, связанных с изгнанием. Новые исследования опирались на определённые знаки, символы и выражеия (типа «Царь Израиля»), характеризующие саббатианство, и на те редкие свидетельства, которые сохранились несмотря на массовую кампанию по уничтожению саббатианской литературы. Исследования показали также, что саббатианские общины существовали в обстановке глубочайшей секретности, а их члены отрицали свою причастность к саббатианству при первом подозрении.

Нео-саббатианство

Группу нео-саббатианской каббалы организовал в 1999 р. Якоб Лейб ха-Кохайн в виде движения «Дёнме-вест». Интервью об этом движении опубликовала израильская газема Маарив., за которой последовала серия публикаций, первая из которых —- «Избавление через грех» .. Эта группа выдвинула тезис «Мы верим не в религию, а в Бога». Интерпретация Якоба Лейба ха-Кохайна отступничества Шабтая Цви, в отличие от турецких дёнме, заключается в том, что Мессия указал евреям на необходимость спасения божественных искр всех народов, для чего стала необходимой интеграция всех мистических учений. Турецкие организации дёнме не приняли интерпретаций, предложенных «Дёнме-вест» и отказались от интеграции с ними. «Дёнме-вест» активно привлекает йогу Рамакришны, психологию Юнга, суфизм и другие знания и мистичесие практики. Целью антиномизма «Дёнме-вест» считает трансформацию энергии отвращения, подобно тому, как это трактует тантра. «Дёнме-вест» существует преимущественно в виртуальном пространстве, организуя ритуалы в виде интернет-конференций.

Учение саббатианства

Сформулировать саббатианство как единое учение довольно трудно — после Шабтая Цви саббатианство представляло собой разрозненные группы, придерживающиеся разных взглядов, вплоть до противоположных, которые ещё конфликтовали друг с другом. Тем не менее саббатианские группы обладали определёнными характерными особенностями.

Философия

Саббатианство опирается на лурианскую каббалу в интерпретации Натана из Газы. Целью существования человеческих душ является исправление мира (тиккун). При этом все бессмертные души («божественные искры») всех людей должны исправиться и вернуться обратно к Творцу. Задача исправления мира не решаема в рамках одного еврейского народа. Роль мессии заключается в спуске в самую глубину клиппот (зла, грехов) для исправления упавших душ, без чего исправление мира невозможно. Для этого мессия проводит определённую работу, в которой он опирается на помощь общины. Образ Мессии подобен «святому змею» или «крокодилу», лежащему в тине на дне, чтобы в нужный момент подняться и освободить падшие души. В этой работе большое значение имеют сны, медитации, магические обряды и определённые ритуалы.

Философско-каббалистические взгляды саббатианства развивались Натаном из Газы, Абрахамом Мигелем Кардозо, Нехемией Хайоном. Немало каббалистов высказывали позиции, близкие к саббатианским (например, Луццато).

Практика

Учёные каббалисты не пользовались успехом в общинах, а иногда прямо отвергались, тем не менее их сочинения, особенно с прошествием времени, приобретали авторитет. Позиции конкретных общин и групп по поводу повседневной религиозной практики отличались настолько, что общины часто ссорились и прекращали общение друг с другом, запрещая браки. Поэтому, характеризуя практические аспекты саббатианства, можно говорить только о тенденциях, просматриваемых в различных общинах. Наиболее радикальные группы открыто призывали к нарушению заповедей и организовывали сексуальные оргии, свободно отрекаясь и принимая ислам и христианство. Наиболее консервативные ограничивались тайными собраниями, своеобразными ритуалами, медитациями и философскими беседами, и почти не отличались от ортодоксальных групп.

Саббатианская практика складывалась (в зависимости от характера общины) из следующих компонентов:

1. Свобода. Саббатианцы считали, что приход Мессии уже произошёл, и избавление евреев уже настало, наступили другие времена, в которых отменяются прежние запреты.
2. Отречение. Принятие ислама требовалось для всех турецких общин дёнме. Принятие католичества потребовал от своих сторонников Якоб Франк. После отречения секта продолжала исповедовать иудаизм и не вливалась в общину другой религии, придерживаясь своих, внутренних распорядков и своих ритуалов. Тем не менее в большинстве случаев нельзя назвать отречение чистым притворством — за отречением следовало изучение новой религии и попытка применения её практик. Так, многие группы дёнме находились в добрых отношениях с суфийским орденом бекташи, участвовали в их собраниях и посещали Мекку. Однако сторонники более «философского» саббатианства считали отречение только работой Мессии, и старались не отходить от иудаизма.
3. Замкнутость. Саббатианская секта, хотя и становилась лучше интегрированной в общество той страны, в которой она существовала, оставалась закрытой для своих ритуалов и не пускала посторонних. Группы дёнме запрещали даже перекрёстные браки с враждующими группами дёнме, не говоря уже о других евреях и мусульманах. Замкнутость общин была обусловлена также непримиримой позицией, которую занимали ортодоксальные раввины по отношению к саббатианству.
4. Реинкарнации. Саббатианцы верили в переселение душ, и особенно лидеры общин прослеживали в себе искры мессий прошлого.
5. Мессианство. Руководители общин нередко сами объявляли себя Мессией, мало того, считалось естественным. что душа Шабтая Цви передаются далее для проведения мессианской работы.
6. Антиномизм (нарушение заповедей). Саббатианство предполагает, что в мессианскую эпоху изменились заповеди и ограничения. В радикальных случаях (Барухия Руссо) основные заповеди перекручивались наоборот, и в ритуальных целях было обязательно их нарушать, что доходило даже до регулярных сексуальных оргий. В других случаях антиномизм проявлялся в ритуале формальных нарушений заповедей (произнесении запретной формулы, употребление некошерной пищи, нарушении субботнего ритуала) в предписанное время и в предписанных рамках. В тех саббатианских группах, которые противились законам, провозглашался принцип «исправления через грех». Законы следовало нарушать, чтобы «поднять Божественные искры с самого дна», и грех считался почвой, на которой вырастает новый мир, свободный от изгнания
7. Толкование сновидений — сновидения приобретали особое значение, и толковались с точки зрения задачи исправления мира.
8. Мистика — амулеты, колдовские формулы, гематрии, обряды, особые медитации, символизм.
9. Социальная интеграция — несмотря на замкнутость в духовной жизни и тайные ритуалы, в светской жизни саббатианцы активно участвовали в общественной деятельности и торговле. Нередко саббатианцы получали высокие должности в правительстве или при дворе, сколачивали себе большие состояния, получали дворянские звания. В Праге значительная часть ведущих адвокатов были франкистами.
10. Религиозная терпимость — саббатианцы проявляли терпимость или даже амбивалентность по отношению к другим религиям. Турецкие дёнме поддерживали добрососедские отношения с мусульманами, а позднее — и с ортодоксальными евреями, выполняя для них работы, требующие нарушения заповедей (например, помощь по синагоге в субботу или хранение хлеба на Пасху), и получая от евреев помощь в организации правильных еврейских ритуалов. Тем не менее, особенно в ранний период, бывали крайние случаи (см. в первую очередь Якоб Франк), когда возникал жёсткий конфликт с евреями. Так, франкисты использовали епископский суд и организовали сожжение талмудов, а потом выдвинули абсурдные обвинения в кровавых ритуалах. Якоба Франка обвиняли в религиозной беспринципности — он и члены его секты сначала приняли ислам, потом (массово) — католичество, а когда русские войска занимали Польшу, Яком Франк стал договариваться о принятии православия, однако православное духовенство, узнав о предыстории отречений, отказалось.
11. Ассимиляция — саббатианские общины, будучи разобщёнными и не связанными единой позицией, постепенно ассимилировались в местном населении. Франкисты сливались с поляками, чехами и немцами, дёнме ассимилировалось с турками. В конце XIX века численность сторонников саббатианства заметно уменьшилась.

См. также

• Дёнме
• Шабтай Цви
• Натан из Газы

Литература

• [www.eleven.co.il/article/13636 Шабтай Цви] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
• Gershom Scholem: Sabbatai Sevi: The Mystical Messiah: 1626—1676: London: Routledge Kegan Paul: 1973: ISBN 0-7100-7703-3
• Harris Lenowitz. The Jewish Messiah from the Galilee to Crown Heights. 1998

Отрывок, характеризующий Саббатианство

Русские не делали этого усилия, потому что не они атаковали французов. В начале сражения они только стояли по дороге в Москву, загораживая ее, и точно так же они продолжали стоять при конце сражения, как они стояли при начале его. Но ежели бы даже цель русских состояла бы в том, чтобы сбить французов, они не могли сделать это последнее усилие, потому что все войска русских были разбиты, не было ни одной части войск, не пострадавшей в сражении, и русские, оставаясь на своих местах, потеряли половину своего войска.
Французам, с воспоминанием всех прежних пятнадцатилетних побед, с уверенностью в непобедимости Наполеона, с сознанием того, что они завладели частью поля сраженья, что они потеряли только одну четверть людей и что у них еще есть двадцатитысячная нетронутая гвардия, легко было сделать это усилие. Французам, атаковавшим русскую армию с целью сбить ее с позиции, должно было сделать это усилие, потому что до тех пор, пока русские, точно так же как и до сражения, загораживали дорогу в Москву, цель французов не была достигнута и все их усилия и потери пропали даром. Но французы не сделали этого усилия. Некоторые историки говорят, что Наполеону стоило дать свою нетронутую старую гвардию для того, чтобы сражение было выиграно. Говорить о том, что бы было, если бы Наполеон дал свою гвардию, все равно что говорить о том, что бы было, если б осенью сделалась весна. Этого не могло быть. Не Наполеон не дал своей гвардии, потому что он не захотел этого, но этого нельзя было сделать. Все генералы, офицеры, солдаты французской армии знали, что этого нельзя было сделать, потому что упадший дух войска не позволял этого.
Не один Наполеон испытывал то похожее на сновиденье чувство, что страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения. Нравственная сила французской, атакующей армии была истощена. Не та победа, которая определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, – а победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородиным. Французское нашествие, как разъяренный зверь, получивший в своем разбеге смертельную рану, чувствовало свою погибель; но оно не могло остановиться, так же как и не могло не отклониться вдвое слабейшее русское войско. После данного толчка французское войско еще могло докатиться до Москвы; но там, без новых усилий со стороны русского войска, оно должно было погибнуть, истекая кровью от смертельной, нанесенной при Бородине, раны. Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель пятисоттысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника.



Для человеческого ума непонятна абсолютная непрерывность движения. Человеку становятся понятны законы какого бы то ни было движения только тогда, когда он рассматривает произвольно взятые единицы этого движения. Но вместе с тем из этого то произвольного деления непрерывного движения на прерывные единицы проистекает большая часть человеческих заблуждений.
Известен так называемый софизм древних, состоящий в том, что Ахиллес никогда не догонит впереди идущую черепаху, несмотря на то, что Ахиллес идет в десять раз скорее черепахи: как только Ахиллес пройдет пространство, отделяющее его от черепахи, черепаха пройдет впереди его одну десятую этого пространства; Ахиллес пройдет эту десятую, черепаха пройдет одну сотую и т. д. до бесконечности. Задача эта представлялась древним неразрешимою. Бессмысленность решения (что Ахиллес никогда не догонит черепаху) вытекала из того только, что произвольно были допущены прерывные единицы движения, тогда как движение и Ахиллеса и черепахи совершалось непрерывно.
Принимая все более и более мелкие единицы движения, мы только приближаемся к решению вопроса, но никогда не достигаем его. Только допустив бесконечно малую величину и восходящую от нее прогрессию до одной десятой и взяв сумму этой геометрической прогрессии, мы достигаем решения вопроса. Новая отрасль математики, достигнув искусства обращаться с бесконечно малыми величинами, и в других более сложных вопросах движения дает теперь ответы на вопросы, казавшиеся неразрешимыми.
Эта новая, неизвестная древним, отрасль математики, при рассмотрении вопросов движения, допуская бесконечно малые величины, то есть такие, при которых восстановляется главное условие движения (абсолютная непрерывность), тем самым исправляет ту неизбежную ошибку, которую ум человеческий не может не делать, рассматривая вместо непрерывного движения отдельные единицы движения.
В отыскании законов исторического движения происходит совершенно то же.
Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских произволов, совершается непрерывно.
Постижение законов этого движения есть цель истории. Но для того, чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольные, прерывные единицы. Первый прием истории состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий, рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого. Второй прием состоит в том, чтобы рассматривать действие одного человека, царя, полководца, как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов людских никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.
Историческая наука в движении своем постоянно принимает все меньшие и меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться к истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала какого нибудь явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях одного исторического лица, ложны сами в себе.
Всякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны критики, распадается, как прах, ничего не оставляя за собой, только вследствие того, что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную единицу; на что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица всегда произвольна.
Только допустив бесконечно малую единицу для наблюдения – дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории.
Первые пятнадцать лет XIX столетия в Европе представляют необыкновенное движение миллионов людей. Люди оставляют свои обычные занятия, стремятся с одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого, торжествуют и отчаиваются, и весь ход жизни на несколько лет изменяется и представляет усиленное движение, которое сначала идет возрастая, потом ослабевая. Какая причина этого движения или по каким законам происходило оно? – спрашивает ум человеческий.
Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.
Но ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при этом объяснении слабейшее явление принимается за причину сильнейшего. Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила.
«Но всякий раз, когда были завоевания, были завоеватели; всякий раз, когда делались перевороты в государстве, были великие люди», – говорит история. Действительно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает, чтобы завоеватели были причинами войн и чтобы возможно было найти законы войны в личной деятельности одного человека. Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест, но из того, что всякий раз, что стрелка приходит на десять часов тогда, как начинается благовест, я не имею права заключить, что положение стрелки есть причина движения колоколов.
Всякий раз, как я вижу движение паровоза, я слышу звук свиста, вижу открытие клапана и движение колес; но из этого я не имею права заключить, что свист и движение колес суть причины движения паровоза.
Крестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер, потому что почка дуба развертывается, и действительно, всякую весну дует холодный ветер, когда развертывается дуб. Но хотя причина дующего при развертыванье дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в том, что причина холодного ветра есть раэвертыванье почки дуба, потому только, что сила ветра находится вне влияний почки. Я вижу только совпадение тех условий, которые бывают во всяком жизненном явлении, и вижу, что, сколько бы и как бы подробно я ни наблюдал стрелку часов, клапан и колеса паровоза и почку дуба, я не узнаю причину благовеста, движения паровоза и весеннего ветра. Для этого я должен изменить совершенно свою точку наблюдения и изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны.
Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами. Никто не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления исторических законов и что на этом пути не положено еще умом человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками на описание деяний различных царей, полководцев и министров и на изложение своих соображений по случаю этих деяний.


Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле. Назади тысяча верст голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе стремительности.
В русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает. Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с большей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар нашествия прокатывается еще некоторое пространство.
Русские отступают за сто двадцать верст – за Москву, французы доходят до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины, бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Малоярославцем), не вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину и далее.
В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.


Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.