Сабля

Са́бля — рубяще-режущее клинковое холодное оружие. Клинок сабли, как правило, однолезвийный (в ряде случаев — с полуторной заточкой), имеет характерный изгиб в сторону обуха. Средняя длина клинка — 80—110 см. Сабли в различных модификациях были широко распространены в Восточной Европе и Азии в период с IX по XX века как основное холодное оружие конницы и частично — пехоты. По основным физическим признакам, так называемый «японский меч» тоже является саблей. В Западной Европе сабля получила распространение достаточно поздно, в XIV—XIX веках. Из-за ряда своих боевых качеств и удобства использования сабля частично или полностью вытеснила мечи и другие виды клинкового холодного оружия во многих европейских странах.

Этимология

Слово «сабля», происходит от венгерского венг. szablya от венг. szabni — «резать, кроить». Возможно, является более ранним заимствованием из тюркских языков: срав. с татарским «чабу» (форма в западном диалекте — «чабу»/«цабу», в среднем — «щабу») I косить || косьба II 1) рубить, отрубить, разрубать/разрубить || рубка 2) выдалбливать/выдолбить (корыто, лодку) 3) вырубать, прорубать (лёд, прорубь). В древнетюркском языке слово «сапыл» обозначало «воткнуться». (ДТС, с.485) Существует также общетюркское слово сабала, шабала — с переходом значений: (режуще-колющее орудие)>отвал плуга> лопатка с длинной ручкой для чистки плуга>ковш с длинной ручкой. В чувашском — сабала, татарском — шабала, турецком — сапылак, тувинском — шопулак, алтайском — чабала. Представляет интерес также возможность происхождения от кыпчакско-татарского sapylu - в значении отклоняться, искривляться . (Кыпчакский словарь. А.Гаркавец.; Толковый словарь татарского языка. 1979).

От венгерского, вероятно, происходят и польск. szabla, и нем. Säbel, от которого произошло французское и английское слово sabre.

Конструкция

A. Эфес (рукоятка) (крыж)
B. Клинок
C. Застава (первая треть, преграда, сильная часть клинка)
D. Средняя часть клинка (изгиб, основа)
E. Перо (слабая часть клинка, верхняя треть)
1. Навершие (тыльник)
2. Черень (рукоять)
3. Перекрестье
4. Крестовина (гарда, огниво)
5. Лезвие
6. Обух (тупьё)
7. Голомень (плоскость клинка)
8. Дол
9. Елмань
10. Остриё

Основными параметрами сабли является длина клинка, определяемая как длина оси, проведённой от острия до точки, где заканчивается лезвие (или пята) и начинается хвостовик. Длина перпендикуляра, опущенного из наивысшей точки изгиба лезвия на эту ось, определяет кривизну. Другими важными параметрами являются расстояние от острия до конца хвостовика и общая длина сабли с рукоятью, а также ширина клинка и толщина в обухе.

История

Сабля появилась в VII веке у тюркских народов как результат модификации палаша. Однолезвийные палаши в конном бою имели преимущество над обоюдоострыми мечами за счёт меньшего веса, а также имели технологическое преимущество. Появление изгиба клинка, поначалу небольшого, сделало их саблями. С середины VII века они известны на Алтае, в середине VIII — в Хазарском каганате и распространяются среди кочевников Восточной Европы. Средняя длина клинка первых сабель составляла около 60—80 см. Зачастую рукоять по отношению ко клинку находилась под некоторым наклоном (5—8°). Характерно также и то, что появлению сабель повсеместно сопутствовали палаши или мечи с наклонённой рукоятью. Защитой руки была простая ромбовидная гарда. Нередко также конец сабли был обоюдоострым на 10—20 см, что повышало колющие свойства. Однако сабля была оружием, в основном, рубящим, а колющие его свойства были второстепенными. Существует и иное мнение относительно наклона рукояти и происхождения сабли. В частности имеет место наклон эфеса в целом, а не рукояти. Эфес наклонялся в сторону лезвия с помощью специальной обоймы, расположенной между клинком и крестовиной. Соответствие в японском оружии — хабаки. Прототипом сабли являлся коленчатый тюркский нож, во втор. пол. VII в. удлиненный до палаша, который в нач. VIII в. приобретает изгиб и превращается в саблю. Первые клинки, которые можно называть саблями, найдены в куруке у с. Вознесенки (ныне г. Запорожье) на Украине. Эволюционным толчком к появлению сабли является использование специальной обоймы между крестовиной и клинком, изменяющей соотношение осей эфеса и полосы.

В конце IX — X веке сабли от кочевников попадают на Русь, что было связано с формированием русской конницы, и вскоре получает широкое распространение. С XI века в южной Руси сабли становятся не менее важным оружием, чем мечи. На севере они доходят вплоть до Минска, Новгорода и Суздальского Ополья, но там столь широкого распространения не получают. К X веку длина клинка восточноевропейских сабель увеличивается до 1 метра, а кривизна до 3—4,5 см. Их ширина составляла 3,0—3,7 см, толщина около 0,5 см. Со второй половины XI до XIII века средняя длина клинка увеличивается до 110—117 см, кривизна до 4,5—5,5 см, средняя ширина составляет 3,5—3,8 см; причём у некоторых известных клинков кривизна достигала 7 см, а ширина 4,4 см.

Конструкция сабельной рукояти была более лёгкой, чем у меча. Черен, как правило, был деревянным, с металлическим навершием (набалдашником), как правило, уплощённо-цилиндрической формы в виде колпачка, надеваемого на черен. Это навершие обычно снабжалось кольцом для крепления темляка. В IX—XI веках были распространены прямые крестовины с шарообразными увенчаниями на концах, которые потом получают изгиб в сторону острия. В XI веке получают распространение крестовины ромбовидной формы, известные ещё у первых сабель — перекрестья увеличивали прочность конструкции.

В X—XI веке сабли появляются в арабском мире, однако поначалу не получают там столь широкого распространения, испытывая конкуренцию со стороны привычного прямого клинкового оружия. С XII века они получают более широкое распространение в Иране, Анатолии, Египте и на Кавказе. Их сабли этого времени были схожи с восточноевропейскими X века — длина клинка около 1 метра, ширина 3 см, изгиб 3—3,5 см, толщина 0,5 см. В XIII веке сабли в исламских странах начинают вытеснять мечи и палаши. Большую роль здесь сыграло монгольское нашествие. В это же время они попадают в Индию. В XV—XVI веках выделилось два основных типа исламских сабель: узкие и длинные шамширы значительной кривизны, свойственные Ирану, и более короткие и широкие киличи меньшей кривизны, свойственные Турции. У обоих вариантов была прямая рукоять, крестовина с перекрестьем на эфесе, разная масса, средняя длина клинка около 75—110 см. К этому времени уровень их производства в исламских странах достиг такой степени, что значительным стал экспорт сабель и сабельных полос в другие страны, включая восточноевропейские.

В XIV веке на сабле получает распространение елмань, после чего сабля приобрела свойства преимущественно рубящего оружия. В это же время сабли становятся полностью преобладающим длинноклинковым оружием на Руси. В Новгородских землях сабли, однако, ещё не вытеснили мечи, но всё же получили широкое распространение. Свойственные XIV—XV векам сабли, имевшие хождение в Восточной Европе, включая Русь, на Кавказе и у некоторых других народов, по сравнению с XIII веком изменились несильно: длина клинка остаётся в пределах 110—120 см, кривизна увеличивается до 6,5—9 см. Вместе с тем окончательно получают распространение стержневидные крестовины длиной около 13 см с расширениями на концах, с вытянутым перекрестьем. Масса сабель этого периода имела варианты от 0,8 до 1,5 кг.

Дальний Восток

Первые изображения сабель появляются на рельефах периода Хань (206 г. до н. э. — 220 г. н. э.) в Китае. Предположительно, это были экспериментальные формы клинков, не получившие в регионе широкого распространения в течение длительного времени. Артефакты, обнаруженные в северном Китае, датируются уже периодом Северной Вэй (386—534). Практически одновременно сабля попадает в Корею (фреска из когурёской гробницы в Яксури, V в.), а затем — и в Японию. Большое распространение в отдельные периоды получали двуручные сабли, такие, как чжаньмадао/мачжаньдао (Китай), нодати (Япония). В целом дальневосточные сабли существенно отличались от западных и включали большое множество разновидностей. Одним из отличий была конструкция рукояти с дисковидной гардой (яп. цуба, кит. паньхушоу).

К середине XVII в. длинные двуручные сабли (но-дати, шуаншоудао и т. д.) в основном были вытеснены более короткими образцами, однако в войсках Зелёного Знамени, согласно «Хуанчао лици туши» (1759), сохранялось не менее 5 разновидностей длинноклинковых двуручных сабель с разной формой клинка. Причина сохранения этого архаического пережитка в цинских войсках в течение такого длительного времени неизвестна, равно как и степень распространенности этих видов сабель.

XIX в. ознаменовался возникновением целого ряда новых видов клинкового оружия — от нювэйдао (сабля «бычий хвост»), появившейся в первой половине столетия и достигшей зрелости к 1870-м годам, до нескольких разновидностей двуручных сабель дадао, появившихся в последней четверти столетия и развившиеся в классический дадао, стоявший на вооружении войск Гоминьдана в ходе войны с Японией 1937—1945 годов.

См. также: Клинковое оружие Китая и Клинковое оружие Японии

Монгольская империя

Точная дата появления сабель у монголов неизвестна. Неизвестна также и типология раннемонгольских сабель. Скорее всего, сабли применялись протомонгольскими племенами ещё со времен династии Северная Вэй, но никаких сведений, подтверждающих их использование, нет. В XIII веке, по свидетельства сунского посланника Чжао Хуна, сабли стали наиболее популярным длинноклинковым оружием у монголов (однако они весьма широко продолжали использовать мечи, а тем более — палаши). В это время монгольские сабли (совр. монг. сэлэм) включали две разновидности: с нешироким клинком, слегка изогнутым и сужающимся к острию, и с более коротким и широким, в последней трети немного расширяющимся.

После монгольского нашествия на страны Средней Азии вооружение монголов значительно изменилось под влиянием покоренных народов; к тому же значительную часть монгольских войск составили вновь покоренные тюркские племена. Однако в XIII веке прослеживается и дальневосточное влияние на конструкцию монгольского клинкового оружия — некоторые обнаруженные археологами сабли имеют дисковидную гарду. В XIV веке на западе империи установился тип сабель, отличающихся длинным, широким клинком значительной кривизны со стандартной к этому времени сабельной крестовиной.

Позднее Средневековье

С конца XV — начала XVI веков сабельное производство в арабском мире достигло такого уровня, что стало влиять на Восточную Европу, где получили распространение импортные «восточные» сабли. Киличи турецкого типа отличались массивными клинками длиной 88—93 см, с елманью, при общей длине сабли 96—106 см. Вес таких сабель с ножнами порой достигал 2,6 кг. Крестовина иногда могла доходить до 22 см. Рукоять обычно делалась из гранёной деревянной трубки, надевавшейся на черен, снабжённой набалдашником. Позднее навершие рукояти наклоняется в сторону лезвия. Сабли со сравнительно узким клинком без елмани, частично относящиеся к шамширам иранского типа, а частично — возможно, сохранившие элементы сабель ордынского времени, имели общую длину 92—100 см при длине клинка 80—86 см и ширине у пяты 3,4—3,7 см.

Местные восточноевропейские сабли также ковались под азиатским влиянием. Однако со второй половины XVI века в Венгрии и Польше происходило развитие рукояти. В XVII веке из венгерско-польских появилась гусарская сабля с закрытым эфесом: со стороны лезвия от конца перекрестья к набалдашнику шла пальцевая дужка, защищавшая кисть руки; эта дужка иногда не была соединена с навершием рукояти. На перекрестье добавилось кольцо для большого пальца, которое позволило быстро изменять направление ударов. На Руси такие сабли имели хождение под польским влиянием в Смутное время.

В XVII веке на Руси сабли были как местного производства, так и импортные. Отечественные, как правило, ковались под иностранным влиянием — в описях выделяются сабли на литовское, турское, угорское, черкасское дело, на кизылбашский, немецкий, угорский, а также и московский выков.

В XVI—XVII веках формировались приёмы сабельного фехтования. Особенно сильной была польская школа фехтования (польск. sztuka krzyzowa), включавшая несколько видов рубящих ударов и парирования. В Польше сабля была оружием, преимущественно, шляхты, и использовалась больше в пешем, чем в конном бою. На Руси сабли использовались поместной конницей, а позднее — некоторыми стрельцами и рейтарами нового строя. Сохранилась сабля Б. М. Лыкова-Оболенского, датируемая 1592 годом, множество зазубрин на которой свидетельствуют о его высоком фехтовальном мастерстве. Сабли были основным длинноклинковым оружием казачества.

В странах Центральной и Западной Европы сабли получают распространение со второй половины XVI века, однако впервые попадают в XIV—XV. Это распространение поначалу не было значительным. В пехоте среди ландскнехтов имела хождение двуручная сабля гросс-мессер, которая появилась в XV веке в Венгрии, и используемый, главным образом, в школах фехтования дюсак. Начиная со второй половины XIV — первой половины XV и вплоть до XVII века также применялись массивные короткие сабли-тесаки, возможно, произошедшие от фальшионов под восточным влиянием — кортелас (итал. cortelas, итал. coltelaccio, нем. kordelatsch, нем. kordalätsch), малкус (итал. malchus), сторта (итал. storta), баделер (фр. badelaire), кракемарт (фр. craquemarts). В XVI—XVII веках имела хождение укороченная «полусабля» — хенгер (англ. hanger). В целом, в течение XVII века в этих странах широко применялось прямое клинковое оружие — такое, как шпага, а сабли получают широкое распространение лишь в XVIII—XIX веках.

Новое время

В XVII—XVIII веках под восточноевропейским влиянием сабли распространяются по Европе. Они происходили от сабель польско-венгерского типа. В течение всего XVIII века они применялись в различных странах Европы, включая Англию, будучи, преимущественно, кавалерийским оружием.

В России около 1700 года Петром I армия и её вооружение была изменена по западному образцу. В начале века сабли были на вооружении драгун. При Петре II появились полусабли. В 1759 году по примеру австрийской кавалерии саблями были вооружены драгуны и конные гренадеры. В 1763 сабли составляли вооружение гусар. В 1775 все драгуны вооружены саблями (у некоторых до этого были палаши). В 1786 гренадерские полки перевооружены саблями с медным эфесом, а у егерей они введены вместо шпаг.

Во время Египетского похода Наполеона в 1798—1801 французы оценили местные сабли, после чего у них, а под влиянием французской моды и по всей Европе получили распространение сабли мамлюкского типа. Эти сабли стали штатным оружием в Англии. В России по французским образцам были введены пехотные офицерские сабли образца 1826 г. и драгунские образца 1841 г.. Вместе с тем на Европу оказало влияние вооружение иррегулярных полков русской армии, в которую входили казаки и тюрки, принявшие участие в Заграничном походе. В XIX веке сабли применялись во всех видах войск. Драгуны, гусары, в некоторых случаях — кирасиры были вооружены тяжёлыми кавалерийскими саблями, а уланы и российская иррегулярная конница — лёгкими. На флоте использовались декорированные офицерские и массивные абордажные сабли. В пехоте также имели распространение разнообразные образцы.

В европейских армиях Нового времени сабли имели клинки средней кривизны (45—65 мм), эфесы с громоздкими гардами в виде 1—3 дужек или чашеобразные. Общая длина достигала 1100 мм, длина клинка 900 мм, масса без ножен до 1100 г, масса с металлическими ножнами до 2300 г. В конце XIX века кривизна уменьшается до 35—40 мм и сабля вновь приобретает колюще-рубящие свойства. В это время турецкие и японские сабли стали делаться по европейским образцам.

В 1881 году в России на вооружение регулярной армии были приняты шашки, которые по сравнению с саблями имели лучше выраженные атакующие свойства ценой снижения защитных и отказа от сложных фехтовальных техник, которым солдат-срочников всё равно почти не обучали. Несмотря на то, что по форме клинка они порой близки к ранним саблям, как разновидность последних они не классифицируются. Широкое распространение сабли сохраняли ещё во время Первой мировой войны, а после неё начинают уходить из вооружения европейских армий в связи с общим отказом от холодного оружия. Тем не менее кавалерия, а вместе с ней сабли и шашки, имела незначительное боевое значение до конца Великой Отечественной войны. Вплоть до 1945 года в войне весьма активное участие принимали, с одной стороны, советские кавалерийские корпуса и польская конница, а с другой — немецкие и венгерские кавалерийские бригады и дивизии, однако их основным и практически единственным, за редчайшими исключениями, способом участия в боевых действиях было ведение огневого боя спешившись. В качестве церемониального оружия сабли во многих странах применяются до сих пор.

Технология изготовления

Первые сабли были атрибутом знатных воинов и потому, как правило, инкрустировались золотом и серебром. Клинки производились по сложным многослойным технологиям, характерным и для дорогих мечей, заключавшихся в сварке железных и стальных пластин. В XII—XIII веке сабли становятся более массовым оружием, а потому и упрощается их технология. Большинство клинков теперь производили путём наварки стального лезвия или же цементацией цельножелезной полосы. С XII века сабли исламских стран из науглероженных заготовок, которые в результате особой многократной закалки получали идеальное сочетание вязкости и твёрдости, а край лезвия получался особенно твёрдым.

Особо ценились сабли из дамасской стали , однако они были дороги по причине сложности производства и большого перерасхода металла — простая сабля обладала вполне достаточной прочностью, но при этом была гораздо дешевле. Самыми лучшими и дорогими, а потому и редкими, были булатные сабли. К примеру, в середине XVII века на Руси привозная сабельная полоса из персидской стали стоила 3—4 рубля, в то время как тульская сабля — не более 60 копеек.

Со второй половины XVI века в Европе, а с середины XVII — и на Руси начали производиться сабли из передельной стали.

Рукоять состояла из черена, как правило, из двух деревянных или костяных накладок, крепившихся заклёпками к хвостовику. В других случаях цельный черен с отверстием надевался на хвостовик. Спереди между плечиками клинка и череном была зафиксирована металлическая крестовина, обеспечивающая защиту руки. На дальневосточных саблях гардой была не крестовина, а цуба. Поздние европейские сабли отличались более сложными гардами.

Использование

Сабли служили в первую очередь вооружением кавалерии, что предопределило их относительно большую длину и приспособленность для рубящего удара сверху, для усиления которого оружие уравновешивалось на середине клинка.

Достаточно сильный изгиб клинка придаёт рубящему удару режущие свойства, что значительно увеличивает его эффективность. Сабля при ударе скользит относительно поражаемого объекта. Это особенно важно, поскольку рубящий удар всегда наносится по круговой траектории. Кроме того, нанесение удара под углом к поражаемой поверхности увеличивало создаваемое давление. В результате, при рубящем ударе сабля наносит более серьёзные повреждения, чем меч или палаш такой же массы. Повышение кривизны приводит к повышению режущих, но вместе с тем — к ослаблению рубящих свойств.

Европейские сабли, как правило, имели незначительный изгиб лезвия, позволяющий наносить удары вперед, относительно большой вес и закрытую гарду, обеспечивающую прочный, но однообразный захват.

Разновидности

• Шамшир
• Килич
• Гаддарэ
• Тальвар
• Афганская сабля
• Венгерско-польская сабля
• Гусарская сабля
• Костюшковка
• Карабела
• Гросс-мессер
• Дюсак
• Абордажная сабля
• Сабля мамлюкского типа
• Мяо дао
• Тати
• Катана
• Одати
• Нодати

Ножны

Сабельные ножны бывают деревянные, обтянутые кожей, сафьяном и бархатом. В XIX—XX вв., начинают делать металлические ножны, иногда воронёные, хромированные или никелированные с наружной стороны.

См. также

• Шашка
• Абхазский нож
• Скимитар
• Фальчион
• Палаш
• Фехтование
• Сабля в спортивном фехтовании
• Катана

Личное оружие выдающихся военачальников

• Сабля Наполеона
• Сабля Мазепы

Ссылки

• [aboutweapons.com.ua/historical-swords/saber/primenenie-sabli.html Применение сабли]

Отрывок, характеризующий Сабля

– Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет: не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал всё, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь ее ясно; а то ты ошибешься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда негодным… А то пропадет всё, что в тебе есть хорошего и высокого. Всё истратится по мелочам. Да, да, да! Не смотри на меня с таким удивлением. Ежели ты ждешь от себя чего нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя всё кончено, всё закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом… Да что!…
Он энергически махнул рукой.
Пьер снял очки, отчего лицо его изменилось, еще более выказывая доброту, и удивленно глядел на друга.
– Моя жена, – продолжал князь Андрей, – прекрасная женщина. Это одна из тех редких женщин, с которою можно быть покойным за свою честь; но, Боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым! Это я тебе одному и первому говорю, потому что я люблю тебя.
Князь Андрей, говоря это, был еще менее похож, чем прежде, на того Болконского, который развалившись сидел в креслах Анны Павловны и сквозь зубы, щурясь, говорил французские фразы. Его сухое лицо всё дрожало нервическим оживлением каждого мускула; глаза, в которых прежде казался потушенным огонь жизни, теперь блестели лучистым, ярким блеском. Видно было, что чем безжизненнее казался он в обыкновенное время, тем энергичнее был он в эти минуты почти болезненного раздражения.
– Ты не понимаешь, отчего я это говорю, – продолжал он. – Ведь это целая история жизни. Ты говоришь, Бонапарте и его карьера, – сказал он, хотя Пьер и не говорил про Бонапарте. – Ты говоришь Бонапарте; но Бонапарте, когда он работал, шаг за шагом шел к цели, он был свободен, у него ничего не было, кроме его цели, – и он достиг ее. Но свяжи себя с женщиной – и как скованный колодник, теряешь всякую свободу. И всё, что есть в тебе надежд и сил, всё только тяготит и раскаянием мучает тебя. Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество – вот заколдованный круг, из которого я не могу выйти. Я теперь отправляюсь на войну, на величайшую войну, какая только бывала, а я ничего не знаю и никуда не гожусь. Je suis tres aimable et tres caustique, [Я очень мил и очень едок,] – продолжал князь Андрей, – и у Анны Павловны меня слушают. И это глупое общество, без которого не может жить моя жена, и эти женщины… Ежели бы ты только мог знать, что это такое toutes les femmes distinguees [все эти женщины хорошего общества] и вообще женщины! Отец мой прав. Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всем – вот женщины, когда показываются все так, как они есть. Посмотришь на них в свете, кажется, что что то есть, а ничего, ничего, ничего! Да, не женись, душа моя, не женись, – кончил князь Андрей.
– Мне смешно, – сказал Пьер, – что вы себя, вы себя считаете неспособным, свою жизнь – испорченною жизнью. У вас всё, всё впереди. И вы…
Он не сказал, что вы , но уже тон его показывал, как высоко ценит он друга и как много ждет от него в будущем.
«Как он может это говорить!» думал Пьер. Пьер считал князя Андрея образцом всех совершенств именно оттого, что князь Андрей в высшей степени соединял все те качества, которых не было у Пьера и которые ближе всего можно выразить понятием – силы воли. Пьер всегда удивлялся способности князя Андрея спокойного обращения со всякого рода людьми, его необыкновенной памяти, начитанности (он всё читал, всё знал, обо всем имел понятие) и больше всего его способности работать и учиться. Ежели часто Пьера поражало в Андрее отсутствие способности мечтательного философствования (к чему особенно был склонен Пьер), то и в этом он видел не недостаток, а силу.
В самых лучших, дружеских и простых отношениях лесть или похвала необходимы, как подмазка необходима для колес, чтоб они ехали.
– Je suis un homme fini, [Я человек конченный,] – сказал князь Андрей. – Что обо мне говорить? Давай говорить о тебе, – сказал он, помолчав и улыбнувшись своим утешительным мыслям.
Улыбка эта в то же мгновение отразилась на лице Пьера.
– А обо мне что говорить? – сказал Пьер, распуская свой рот в беззаботную, веселую улыбку. – Что я такое? Je suis un batard [Я незаконный сын!] – И он вдруг багрово покраснел. Видно было, что он сделал большое усилие, чтобы сказать это. – Sans nom, sans fortune… [Без имени, без состояния…] И что ж, право… – Но он не сказал, что право . – Я cвободен пока, и мне хорошо. Я только никак не знаю, что мне начать. Я хотел серьезно посоветоваться с вами.
Князь Андрей добрыми глазами смотрел на него. Но во взгляде его, дружеском, ласковом, всё таки выражалось сознание своего превосходства.
– Ты мне дорог, особенно потому, что ты один живой человек среди всего нашего света. Тебе хорошо. Выбери, что хочешь; это всё равно. Ты везде будешь хорош, но одно: перестань ты ездить к этим Курагиным, вести эту жизнь. Так это не идет тебе: все эти кутежи, и гусарство, и всё…
– Que voulez vous, mon cher, – сказал Пьер, пожимая плечами, – les femmes, mon cher, les femmes! [Что вы хотите, дорогой мой, женщины, дорогой мой, женщины!]
– Не понимаю, – отвечал Андрей. – Les femmes comme il faut, [Порядочные женщины,] это другое дело; но les femmes Курагина, les femmes et le vin, [женщины Курагина, женщины и вино,] не понимаю!
Пьер жил y князя Василия Курагина и участвовал в разгульной жизни его сына Анатоля, того самого, которого для исправления собирались женить на сестре князя Андрея.
– Знаете что, – сказал Пьер, как будто ему пришла неожиданно счастливая мысль, – серьезно, я давно это думал. С этою жизнью я ничего не могу ни решить, ни обдумать. Голова болит, денег нет. Нынче он меня звал, я не поеду.
– Дай мне честное слово, что ты не будешь ездить?
– Честное слово!


Уже был второй час ночи, когда Пьер вышел oт своего друга. Ночь была июньская, петербургская, бессумрачная ночь. Пьер сел в извозчичью коляску с намерением ехать домой. Но чем ближе он подъезжал, тем более он чувствовал невозможность заснуть в эту ночь, походившую более на вечер или на утро. Далеко было видно по пустым улицам. Дорогой Пьер вспомнил, что у Анатоля Курагина нынче вечером должно было собраться обычное игорное общество, после которого обыкновенно шла попойка, кончавшаяся одним из любимых увеселений Пьера.
«Хорошо бы было поехать к Курагину», подумал он.
Но тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина. Но тотчас же, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось еще раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать. И тотчас же ему пришла в голову мысль, что данное слово ничего не значит, потому что еще прежде, чем князю Андрею, он дал также князю Анатолю слово быть у него; наконец, он подумал, что все эти честные слова – такие условные вещи, не имеющие никакого определенного смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрет или случится с ним что нибудь такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного. Такого рода рассуждения, уничтожая все его решения и предположения, часто приходили к Пьеру. Он поехал к Курагину.
Подъехав к крыльцу большого дома у конно гвардейских казарм, в которых жил Анатоль, он поднялся на освещенное крыльцо, на лестницу, и вошел в отворенную дверь. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, плащи, калоши; пахло вином, слышался дальний говор и крик.
Игра и ужин уже кончились, но гости еще не разъезжались. Пьер скинул плащ и вошел в первую комнату, где стояли остатки ужина и один лакей, думая, что его никто не видит, допивал тайком недопитые стаканы. Из третьей комнаты слышались возня, хохот, крики знакомых голосов и рев медведя.
Человек восемь молодых людей толпились озабоченно около открытого окна. Трое возились с молодым медведем, которого один таскал на цепи, пугая им другого.
– Держу за Стивенса сто! – кричал один.
– Смотри не поддерживать! – кричал другой.
– Я за Долохова! – кричал третий. – Разними, Курагин.
– Ну, бросьте Мишку, тут пари.
– Одним духом, иначе проиграно, – кричал четвертый.
– Яков, давай бутылку, Яков! – кричал сам хозяин, высокий красавец, стоявший посреди толпы в одной тонкой рубашке, раскрытой на средине груди. – Стойте, господа. Вот он Петруша, милый друг, – обратился он к Пьеру.
Другой голос невысокого человека, с ясными голубыми глазами, особенно поражавший среди этих всех пьяных голосов своим трезвым выражением, закричал от окна: «Иди сюда – разойми пари!» Это был Долохов, семеновский офицер, известный игрок и бретёр, живший вместе с Анатолем. Пьер улыбался, весело глядя вокруг себя.
– Ничего не понимаю. В чем дело?
– Стойте, он не пьян. Дай бутылку, – сказал Анатоль и, взяв со стола стакан, подошел к Пьеру.
– Прежде всего пей.
Пьер стал пить стакан за стаканом, исподлобья оглядывая пьяных гостей, которые опять столпились у окна, и прислушиваясь к их говору. Анатоль наливал ему вино и рассказывал, что Долохов держит пари с англичанином Стивенсом, моряком, бывшим тут, в том, что он, Долохов, выпьет бутылку рому, сидя на окне третьего этажа с опущенными наружу ногами.
– Ну, пей же всю! – сказал Анатоль, подавая последний стакан Пьеру, – а то не пущу!
– Нет, не хочу, – сказал Пьер, отталкивая Анатоля, и подошел к окну.
Долохов держал за руку англичанина и ясно, отчетливо выговаривал условия пари, обращаясь преимущественно к Анатолю и Пьеру.
Долохов был человек среднего роста, курчавый и с светлыми, голубыми глазами. Ему было лет двадцать пять. Он не носил усов, как и все пехотные офицеры, и рот его, самая поразительная черта его лица, был весь виден. Линии этого рта были замечательно тонко изогнуты. В средине верхняя губа энергически опускалась на крепкую нижнюю острым клином, и в углах образовывалось постоянно что то вроде двух улыбок, по одной с каждой стороны; и всё вместе, а особенно в соединении с твердым, наглым, умным взглядом, составляло впечатление такое, что нельзя было не заметить этого лица. Долохов был небогатый человек, без всяких связей. И несмотря на то, что Анатоль проживал десятки тысяч, Долохов жил с ним и успел себя поставить так, что Анатоль и все знавшие их уважали Долохова больше, чем Анатоля. Долохов играл во все игры и почти всегда выигрывал. Сколько бы он ни пил, он никогда не терял ясности головы. И Курагин, и Долохов в то время были знаменитостями в мире повес и кутил Петербурга.
Бутылка рому была принесена; раму, не пускавшую сесть на наружный откос окна, выламывали два лакея, видимо торопившиеся и робевшие от советов и криков окружавших господ.
Анатоль с своим победительным видом подошел к окну. Ему хотелось сломать что нибудь. Он оттолкнул лакеев и потянул раму, но рама не сдавалась. Он разбил стекло.
– Ну ка ты, силач, – обратился он к Пьеру.
Пьер взялся за перекладины, потянул и с треском выворотип дубовую раму.
– Всю вон, а то подумают, что я держусь, – сказал Долохов.
– Англичанин хвастает… а?… хорошо?… – говорил Анатоль.
– Хорошо, – сказал Пьер, глядя на Долохова, который, взяв в руки бутылку рома, подходил к окну, из которого виднелся свет неба и сливавшихся на нем утренней и вечерней зари.
Долохов с бутылкой рома в руке вскочил на окно. «Слушать!»
крикнул он, стоя на подоконнике и обращаясь в комнату. Все замолчали.
– Я держу пари (он говорил по французски, чтоб его понял англичанин, и говорил не слишком хорошо на этом языке). Держу пари на пятьдесят империалов, хотите на сто? – прибавил он, обращаясь к англичанину.
– Нет, пятьдесят, – сказал англичанин.
– Хорошо, на пятьдесят империалов, – что я выпью бутылку рома всю, не отнимая ото рта, выпью, сидя за окном, вот на этом месте (он нагнулся и показал покатый выступ стены за окном) и не держась ни за что… Так?…
– Очень хорошо, – сказал англичанин.
Анатоль повернулся к англичанину и, взяв его за пуговицу фрака и сверху глядя на него (англичанин был мал ростом), начал по английски повторять ему условия пари.
– Постой! – закричал Долохов, стуча бутылкой по окну, чтоб обратить на себя внимание. – Постой, Курагин; слушайте. Если кто сделает то же, то я плачу сто империалов. Понимаете?
Англичанин кивнул головой, не давая никак разуметь, намерен ли он или нет принять это новое пари. Анатоль не отпускал англичанина и, несмотря на то что тот, кивая, давал знать что он всё понял, Анатоль переводил ему слова Долохова по английски. Молодой худощавый мальчик, лейб гусар, проигравшийся в этот вечер, взлез на окно, высунулся и посмотрел вниз.
– У!… у!… у!… – проговорил он, глядя за окно на камень тротуара.
– Смирно! – закричал Долохов и сдернул с окна офицера, который, запутавшись шпорами, неловко спрыгнул в комнату.
Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и расперевшись обеими руками в края окна, он примерился, уселся, опустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку. Анатоль принес две свечки и поставил их на подоконник, хотя было уже совсем светло. Спина Долохова в белой рубашке и курчавая голова его были освещены с обеих сторон. Все столпились у окна. Англичанин стоял впереди. Пьер улыбался и ничего не говорил. Один из присутствующих, постарше других, с испуганным и сердитым лицом, вдруг продвинулся вперед и хотел схватить Долохова за рубашку.
– Господа, это глупости; он убьется до смерти, – сказал этот более благоразумный человек.
Анатоль остановил его:
– Не трогай, ты его испугаешь, он убьется. А?… Что тогда?… А?…
Долохов обернулся, поправляясь и опять расперевшись руками.
– Ежели кто ко мне еще будет соваться, – сказал он, редко пропуская слова сквозь стиснутые и тонкие губы, – я того сейчас спущу вот сюда. Ну!…
Сказав «ну»!, он повернулся опять, отпустил руки, взял бутылку и поднес ко рту, закинул назад голову и вскинул кверху свободную руку для перевеса. Один из лакеев, начавший подбирать стекла, остановился в согнутом положении, не спуская глаз с окна и спины Долохова. Анатоль стоял прямо, разинув глаза. Англичанин, выпятив вперед губы, смотрел сбоку. Тот, который останавливал, убежал в угол комнаты и лег на диван лицом к стене. Пьер закрыл лицо, и слабая улыбка, забывшись, осталась на его лице, хоть оно теперь выражало ужас и страх. Все молчали. Пьер отнял от глаз руки: Долохов сидел всё в том же положении, только голова загнулась назад, так что курчавые волосы затылка прикасались к воротнику рубахи, и рука с бутылкой поднималась всё выше и выше, содрогаясь и делая усилие. Бутылка видимо опорожнялась и с тем вместе поднималась, загибая голову. «Что же это так долго?» подумал Пьер. Ему казалось, что прошло больше получаса. Вдруг Долохов сделал движение назад спиной, и рука его нервически задрожала; этого содрогания было достаточно, чтобы сдвинуть всё тело, сидевшее на покатом откосе. Он сдвинулся весь, и еще сильнее задрожали, делая усилие, рука и голова его. Одна рука поднялась, чтобы схватиться за подоконник, но опять опустилась. Пьер опять закрыл глаза и сказал себе, что никогда уж не откроет их. Вдруг он почувствовал, что всё вокруг зашевелилось. Он взглянул: Долохов стоял на подоконнике, лицо его было бледно и весело.
– Пуста!
Он кинул бутылку англичанину, который ловко поймал ее. Долохов спрыгнул с окна. От него сильно пахло ромом.
– Отлично! Молодцом! Вот так пари! Чорт вас возьми совсем! – кричали с разных сторон.
Англичанин, достав кошелек, отсчитывал деньги. Долохов хмурился и молчал. Пьер вскочил на окно.
Господа! Кто хочет со мною пари? Я то же сделаю, – вдруг крикнул он. – И пари не нужно, вот что. Вели дать бутылку. Я сделаю… вели дать.
– Пускай, пускай! – сказал Долохов, улыбаясь.
– Что ты? с ума сошел? Кто тебя пустит? У тебя и на лестнице голова кружится, – заговорили с разных сторон.
– Я выпью, давай бутылку рому! – закричал Пьер, решительным и пьяным жестом ударяя по столу, и полез в окно.
Его схватили за руки; но он был так силен, что далеко оттолкнул того, кто приблизился к нему.
– Нет, его так не уломаешь ни за что, – говорил Анатоль, – постойте, я его обману. Послушай, я с тобой держу пари, но завтра, а теперь мы все едем к***.
– Едем, – закричал Пьер, – едем!… И Мишку с собой берем…
И он ухватил медведя, и, обняв и подняв его, стал кружиться с ним по комнате.


Князь Василий исполнил обещание, данное на вечере у Анны Павловны княгине Друбецкой, просившей его о своем единственном сыне Борисе. О нем было доложено государю, и, не в пример другим, он был переведен в гвардию Семеновского полка прапорщиком. Но адъютантом или состоящим при Кутузове Борис так и не был назначен, несмотря на все хлопоты и происки Анны Михайловны. Вскоре после вечера Анны Павловны Анна Михайловна вернулась в Москву, прямо к своим богатым родственникам Ростовым, у которых она стояла в Москве и у которых с детства воспитывался и годами живал ее обожаемый Боренька, только что произведенный в армейские и тотчас же переведенный в гвардейские прапорщики. Гвардия уже вышла из Петербурга 10 го августа, и сын, оставшийся для обмундирования в Москве, должен был догнать ее по дороге в Радзивилов.
У Ростовых были именинницы Натальи, мать и меньшая дочь. С утра, не переставая, подъезжали и отъезжали цуги, подвозившие поздравителей к большому, всей Москве известному дому графини Ростовой на Поварской. Графиня с красивой старшею дочерью и гостями, не перестававшими сменять один другого, сидели в гостиной.
Графиня была женщина с восточным типом худого лица, лет сорока пяти, видимо изнуренная детьми, которых у ней было двенадцать человек. Медлительность ее движений и говора, происходившая от слабости сил, придавала ей значительный вид, внушавший уважение. Княгиня Анна Михайловна Друбецкая, как домашний человек, сидела тут же, помогая в деле принимания и занимания разговором гостей. Молодежь была в задних комнатах, не находя нужным участвовать в приеме визитов. Граф встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду.
«Очень, очень вам благодарен, ma chere или mon cher [моя дорогая или мой дорогой] (ma сherе или mon cher он говорил всем без исключения, без малейших оттенков как выше, так и ниже его стоявшим людям) за себя и за дорогих именинниц. Смотрите же, приезжайте обедать. Вы меня обидите, mon cher. Душевно прошу вас от всего семейства, ma chere». Эти слова с одинаковым выражением на полном веселом и чисто выбритом лице и с одинаково крепким пожатием руки и повторяемыми короткими поклонами говорил он всем без исключения и изменения. Проводив одного гостя, граф возвращался к тому или той, которые еще были в гостиной; придвинув кресла и с видом человека, любящего и умеющего пожить, молодецки расставив ноги и положив на колена руки, он значительно покачивался, предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда на русском, иногда на очень дурном, но самоуверенном французском языке, и снова с видом усталого, но твердого в исполнении обязанности человека шел провожать, оправляя редкие седые волосы на лысине, и опять звал обедать. Иногда, возвращаясь из передней, он заходил через цветочную и официантскую в большую мраморную залу, где накрывали стол на восемьдесят кувертов, и, глядя на официантов, носивших серебро и фарфор, расставлявших столы и развертывавших камчатные скатерти, подзывал к себе Дмитрия Васильевича, дворянина, занимавшегося всеми его делами, и говорил: «Ну, ну, Митенька, смотри, чтоб всё было хорошо. Так, так, – говорил он, с удовольствием оглядывая огромный раздвинутый стол. – Главное – сервировка. То то…» И он уходил, самодовольно вздыхая, опять в гостиную.
– Марья Львовна Карагина с дочерью! – басом доложил огромный графинин выездной лакей, входя в двери гостиной.
Графиня подумала и понюхала из золотой табакерки с портретом мужа.
– Замучили меня эти визиты, – сказала она. – Ну, уж ее последнюю приму. Чопорна очень. Проси, – сказала она лакею грустным голосом, как будто говорила: «ну, уж добивайте!»
Высокая, полная, с гордым видом дама с круглолицей улыбающейся дочкой, шумя платьями, вошли в гостиную.
«Chere comtesse, il y a si longtemps… elle a ete alitee la pauvre enfant… au bal des Razoumowsky… et la comtesse Apraksine… j'ai ete si heureuse…» [Дорогая графиня, как давно… она должна была пролежать в постеле, бедное дитя… на балу у Разумовских… и графиня Апраксина… была так счастлива…] послышались оживленные женские голоса, перебивая один другой и сливаясь с шумом платьев и передвиганием стульев. Начался тот разговор, который затевают ровно настолько, чтобы при первой паузе встать, зашуметь платьями, проговорить: «Je suis bien charmee; la sante de maman… et la comtesse Apraksine» [Я в восхищении; здоровье мамы… и графиня Апраксина] и, опять зашумев платьями, пройти в переднюю, надеть шубу или плащ и уехать. Разговор зашел о главной городской новости того времени – о болезни известного богача и красавца Екатерининского времени старого графа Безухого и о его незаконном сыне Пьере, который так неприлично вел себя на вечере у Анны Павловны Шерер.
– Я очень жалею бедного графа, – проговорила гостья, – здоровье его и так плохо, а теперь это огорченье от сына, это его убьет!
– Что такое? – спросила графиня, как будто не зная, о чем говорит гостья, хотя она раз пятнадцать уже слышала причину огорчения графа Безухого.
– Вот нынешнее воспитание! Еще за границей, – проговорила гостья, – этот молодой человек предоставлен был самому себе, и теперь в Петербурге, говорят, он такие ужасы наделал, что его с полицией выслали оттуда.
– Скажите! – сказала графиня.
– Он дурно выбирал свои знакомства, – вмешалась княгиня Анна Михайловна. – Сын князя Василия, он и один Долохов, они, говорят, Бог знает что делали. И оба пострадали. Долохов разжалован в солдаты, а сын Безухого выслан в Москву. Анатоля Курагина – того отец как то замял. Но выслали таки из Петербурга.
– Да что, бишь, они сделали? – спросила графиня.
– Это совершенные разбойники, особенно Долохов, – говорила гостья. – Он сын Марьи Ивановны Долоховой, такой почтенной дамы, и что же? Можете себе представить: они втроем достали где то медведя, посадили с собой в карету и повезли к актрисам. Прибежала полиция их унимать. Они поймали квартального и привязали его спина со спиной к медведю и пустили медведя в Мойку; медведь плавает, а квартальный на нем.