Савицкий, Михаил Андреевич

Михаил Андреевич Савицкий
Міхаіл Андрэевіч Савіцкі
Место рождения:	деревня Звенячи Толочинский район Витебской области БССР
Гражданство:	СССР СССР → Белоруссия Белоруссия
Учёба:	МГАХИ им. В. И. Сурикова
Влияние на:	Евгений Жилин
Награды:
Звания:
Премии:

Михаи́л Андре́евич Сави́цкий (белор. Міхаіл Андрэевіч Савіцкі; 18 февраля 1922 года, д. Звенячи, Белорусская ССР — 8 ноября 2010 года, Минск, Белоруссия) — советский и белорусский живописец, педагог.

Академик АХ СССР (1983; член-корреспондент 1973). Народный художник СССР (1978). Лауреат Государственной премии СССР (1973), двух Государственных премий Белоруской ССР (1970, 1980), Государственной премии Республики Беларусь (1996). Герой Беларуси (2006).

Биография

Родился в деревне Звенячи Толочинского района Витебской области БССР. Юность его совпала с годами Великой Отечественной войны. В возрасте двадцати лет участвовал в боях за Севастополь. Почти в самом начале войны оказался^[стиль] в концлагерях Дюссельдорфа, Бухенвальда и Дахау. 29 апреля 1945 года был освобождён из концлагеря Дахау американскими войсками.

Художественное образование получил после демобилизации из армии. В 1951 году окончил Минское художественное училище, затем учился в Московском художественном институте им. В. И. Сурикова (у Д. Мочальского), который окончил в 1957 году.

Членом КПСС не состоял.

Жил и работал в Минске. Был руководителем государственного учреждения культуры «Творческие академические мастерские живописи, графики и скульптуры». Народный депутат СССР в 1989-1991 годах (от Фонда культуры).

В последнее время тяжело болел, перенес обширный инсульт. Скончался на 89-м году жизни 8 ноября 2010 года. Похоронен на Восточном кладбище г. Минска.

Памяти Михаила Савицкого посвятил свою персональную выставку художник из Литвы Анатолий Стишко, считающий себя учеником и другом белорусского мастера.

Награждён орденом Франциска Скорины (1997), стал первым её удостоенным. Являлся членом Международной славянской академии.

Творчество

Для Савицкого было характерно публицистическое и эмоционально-экспрессивное раскрытие исторических и современных тем («Песня», 1957; циклы «Героическая Белоруссия», 1967, «Цифры на сердце» (1974—1979) (в основу которого положены воспоминания и впечатления о жестокости в немецких концлагерях); картины «Партизанская мадонна», «Легенда о батьке Минае», «Дети войны» и др.). Все эти полотна посвящены памяти погибших во времена великой отечественной войны. Также они воспевают патриотизм советских людей.

Картина «Летний театр» вызвала скандал в СМИ. По словам самого автора:

Среди 13 работ, которые я представил на выставке во Дворце искусств в Минске в 1980 году, была одна, названная „Летний театр“. Так фашисты, юмор которых был своеобразен и циничен, называли уничтожение после экзекуции в открытых ямах трупов своих жертв. … На картине по обе стороны бульдозера, который сгребает в яму для сжигания тела убитых и замученных, я написал две черные фигуры. С одной стороны, это эсэсовец с автоматом, с другой — заключенный со звездой Давида на груди. По поводу этой второй фигуры разразился сильнейший скандал. По мнению некоторых горячих голов, выходило, что этой картиной я оскорбил всех евреев. Но я-то знал, что пишу. Ведь это же факт, что среди внутрилагерного начальства, тех же жестоких капо, а также в зондеркомандах, которые сжигали трупы, было много евреев. Мне говорили, что это ложь. Я стоял на своем. Тогда в один из лагерей уничтожения в Польше был спешно отправлен министр культуры. Ему показали документы, подтвердили, что да, так оно и было. Тем не менее скандал разрастался. Требовали убрать если не саму картину, то знак с груди заключенного. Я сказал: ничего убирать не буду. Я пишу то, что видел своими глазами, пишу о взаимоотношениях между людьми, а также то жестокое время, которое, как бы вам теперь ни хотелось, не было однозначным.

Вместе с отдельными картинами создал художественные циклы «Беларусь партизанская» (1960—1980-е годы), «Цифры на сердце» (1974—1987), «Черная быль» (1988—1989), «Заповеди блаженства» (1990-е годы), «XX век» (1990—2000-е годы). Многие его ранние работы не сохранились. Среди видных картин также: «Партизаны» (1963), «Реквием» (1988), др.. «Партизанская мадонна» была отмечена серебряной медалью АХ СССР. Как отмечает К. Мельник, «христианские мотивы у Савицкого появились довольно рано», позже «зазвучав в его искусстве во всю силу».

Ссылки

• [www.gazetaby.com/index.php?sn_nid=32249&sn_cat=35 Михаил Савицкий: две правды]
• [www.davno.ru/posters/artists/савицкий/ О Михаиле Савицком и его творчестве]
• [csl.bas-net.by/anews1.asp?id=23867 Михаил Андреевич Савицкий] в базе данных «История белорусской науки в лицах» Центральной научной библиотеки им. Я. Коласа НАН Беларуси
• [www.belta.by/ru/articles/dossier/Narodnyj-xudozhnik-Belarusi-Mixail-Savitskij_i_370.html Народный художник Беларуси Михаил Савицкий]
• artdic.ru/artis/016/savitsky.htm

Отрывок, характеризующий Савицкий, Михаил Андреевич

– А можно позвать этого мальчика, что взяли в плен? дать ему чего нибудь поесть… может…
– Да, жалкий мальчишка, – сказал Денисов, видимо, не найдя ничего стыдного в этом напоминании. – Позвать его сюда. Vincent Bosse его зовут. Позвать.
– Я позову, – сказал Петя.
– Позови, позови. Жалкий мальчишка, – повторил Денисов.
Петя стоял у двери, когда Денисов сказал это. Петя пролез между офицерами и близко подошел к Денисову.
– Позвольте вас поцеловать, голубчик, – сказал он. – Ах, как отлично! как хорошо! – И, поцеловав Денисова, он побежал на двор.
– Bosse! Vincent! – прокричал Петя, остановясь у двери.
– Вам кого, сударь, надо? – сказал голос из темноты. Петя отвечал, что того мальчика француза, которого взяли нынче.
– А! Весеннего? – сказал казак.
Имя его Vincent уже переделали: казаки – в Весеннего, а мужики и солдаты – в Висеню. В обеих переделках это напоминание о весне сходилось с представлением о молоденьком мальчике.
– Он там у костра грелся. Эй, Висеня! Висеня! Весенний! – послышались в темноте передающиеся голоса и смех.
– А мальчонок шустрый, – сказал гусар, стоявший подле Пети. – Мы его покормили давеча. Страсть голодный был!
В темноте послышались шаги и, шлепая босыми ногами по грязи, барабанщик подошел к двери.
– Ah, c'est vous! – сказал Петя. – Voulez vous manger? N'ayez pas peur, on ne vous fera pas de mal, – прибавил он, робко и ласково дотрогиваясь до его руки. – Entrez, entrez. [Ах, это вы! Хотите есть? Не бойтесь, вам ничего не сделают. Войдите, войдите.]
– Merci, monsieur, [Благодарю, господин.] – отвечал барабанщик дрожащим, почти детским голосом и стал обтирать о порог свои грязные ноги. Пете многое хотелось сказать барабанщику, но он не смел. Он, переминаясь, стоял подле него в сенях. Потом в темноте взял его за руку и пожал ее.
– Entrez, entrez, – повторил он только нежным шепотом.
«Ах, что бы мне ему сделать!» – проговорил сам с собою Петя и, отворив дверь, пропустил мимо себя мальчика.
Когда барабанщик вошел в избушку, Петя сел подальше от него, считая для себя унизительным обращать на него внимание. Он только ощупывал в кармане деньги и был в сомненье, не стыдно ли будет дать их барабанщику.


От барабанщика, которому по приказанию Денисова дали водки, баранины и которого Денисов велел одеть в русский кафтан, с тем, чтобы, не отсылая с пленными, оставить его при партии, внимание Пети было отвлечено приездом Долохова. Петя в армии слышал много рассказов про необычайные храбрость и жестокость Долохова с французами, и потому с тех пор, как Долохов вошел в избу, Петя, не спуская глаз, смотрел на него и все больше подбадривался, подергивая поднятой головой, с тем чтобы не быть недостойным даже и такого общества, как Долохов.
Наружность Долохова странно поразила Петю своей простотой.
Денисов одевался в чекмень, носил бороду и на груди образ Николая чудотворца и в манере говорить, во всех приемах выказывал особенность своего положения. Долохов же, напротив, прежде, в Москве, носивший персидский костюм, теперь имел вид самого чопорного гвардейского офицера. Лицо его было чисто выбрито, одет он был в гвардейский ваточный сюртук с Георгием в петлице и в прямо надетой простой фуражке. Он снял в углу мокрую бурку и, подойдя к Денисову, не здороваясь ни с кем, тотчас же стал расспрашивать о деле. Денисов рассказывал ему про замыслы, которые имели на их транспорт большие отряды, и про присылку Пети, и про то, как он отвечал обоим генералам. Потом Денисов рассказал все, что он знал про положение французского отряда.
– Это так, но надо знать, какие и сколько войск, – сказал Долохов, – надо будет съездить. Не зная верно, сколько их, пускаться в дело нельзя. Я люблю аккуратно дело делать. Вот, не хочет ли кто из господ съездить со мной в их лагерь. У меня мундиры с собою.
– Я, я… я поеду с вами! – вскрикнул Петя.
– Совсем и тебе не нужно ездить, – сказал Денисов, обращаясь к Долохову, – а уж его я ни за что не пущу.
– Вот прекрасно! – вскрикнул Петя, – отчего же мне не ехать?..
– Да оттого, что незачем.
– Ну, уж вы меня извините, потому что… потому что… я поеду, вот и все. Вы возьмете меня? – обратился он к Долохову.
– Отчего ж… – рассеянно отвечал Долохов, вглядываясь в лицо французского барабанщика.
– Давно у тебя молодчик этот? – спросил он у Денисова.
– Нынче взяли, да ничего не знает. Я оставил его пг'и себе.
– Ну, а остальных ты куда деваешь? – сказал Долохов.
– Как куда? Отсылаю под г'асписки! – вдруг покраснев, вскрикнул Денисов. – И смело скажу, что на моей совести нет ни одного человека. Разве тебе тг'удно отослать тг'идцать ли, тг'иста ли человек под конвоем в гог'од, чем маг'ать, я пг'ямо скажу, честь солдата.
– Вот молоденькому графчику в шестнадцать лет говорить эти любезности прилично, – с холодной усмешкой сказал Долохов, – а тебе то уж это оставить пора.
– Что ж, я ничего не говорю, я только говорю, что я непременно поеду с вами, – робко сказал Петя.
– А нам с тобой пора, брат, бросить эти любезности, – продолжал Долохов, как будто он находил особенное удовольствие говорить об этом предмете, раздражавшем Денисова. – Ну этого ты зачем взял к себе? – сказал он, покачивая головой. – Затем, что тебе его жалко? Ведь мы знаем эти твои расписки. Ты пошлешь их сто человек, а придут тридцать. Помрут с голоду или побьют. Так не все ли равно их и не брать?
Эсаул, щуря светлые глаза, одобрительно кивал головой.
– Это все г'авно, тут Рассуждать нечего. Я на свою душу взять не хочу. Ты говог'ишь – помг'ут. Ну, хог'ошо. Только бы не от меня.
Долохов засмеялся.
– Кто же им не велел меня двадцать раз поймать? А ведь поймают – меня и тебя, с твоим рыцарством, все равно на осинку. – Он помолчал. – Однако надо дело делать. Послать моего казака с вьюком! У меня два французских мундира. Что ж, едем со мной? – спросил он у Пети.
– Я? Да, да, непременно, – покраснев почти до слез, вскрикнул Петя, взглядывая на Денисова.
Опять в то время, как Долохов заспорил с Денисовым о том, что надо делать с пленными, Петя почувствовал неловкость и торопливость; но опять не успел понять хорошенько того, о чем они говорили. «Ежели так думают большие, известные, стало быть, так надо, стало быть, это хорошо, – думал он. – А главное, надо, чтобы Денисов не смел думать, что я послушаюсь его, что он может мной командовать. Непременно поеду с Долоховым во французский лагерь. Он может, и я могу».
На все убеждения Денисова не ездить Петя отвечал, что он тоже привык все делать аккуратно, а не наобум Лазаря, и что он об опасности себе никогда не думает.
– Потому что, – согласитесь сами, – если не знать верно, сколько там, от этого зависит жизнь, может быть, сотен, а тут мы одни, и потом мне очень этого хочется, и непременно, непременно поеду, вы уж меня не удержите, – говорил он, – только хуже будет…


Одевшись в французские шинели и кивера, Петя с Долоховым поехали на ту просеку, с которой Денисов смотрел на лагерь, и, выехав из леса в совершенной темноте, спустились в лощину. Съехав вниз, Долохов велел сопровождавшим его казакам дожидаться тут и поехал крупной рысью по дороге к мосту. Петя, замирая от волнения, ехал с ним рядом.