Сагайдачный, Пётр Кононович

Пётр Конашевич-Сагайдачный
укр. Петро Конашевич-Сагайдачний
Изображение эпохи романтизма
Имя при рождении:	Петр Конашевич
Дата рождения:	ок. 1582 или 1575
Место рождения:	Кульчицы, Самборский район
Дата смерти:	10 (20) апреля 1622(1622-04-20)
Супруга:	Анастасия Повченська
Дети:	Лукаш

Пётр Конашевич-Сагайда́чный (зап. русс.: Петро Конашевич Сагайдачный, укр. Петро Конашевич-Сагайдачний, польск. Piotr Konaszewicz-Sahajdaczny, ок. 1577, село Кульчицы, Самборское староство, Русское воеводство, Речь Посполитая — 20 марта 1622, Киев, Речь Посполитая) — украинский государственный, политический и военный деятель на службе Речи Посполитой, православный шляхтич герба Побог из Перемышльской земли, гетман Его Королевской Милости Войска Запорожского. Организатор успешных походов реестровых казаков против Крымского ханства, Османской империи и Русского царства на стороне Речи Посполитой, меценат православных школ.

Молодые годы

Пётр Конашевич родился в селе Кульчицы Перемышльской земли Русского воеводства (сейчас Самборского района Львовской области) в мелкошляхетской православной семье.

Историки Юрий Мицики Зоя Хижняк считают, что отца Сагайдачного звали Кононом. По его смерти мать приняла монашество под именем «инокиня Макрина». Елисей, который упоминается с фамилией Казновский, — это, скорее всего, дед Сагайдачного по материнской линии. В «Помянике» упоминается имя Анастасия. Это жена Сагайдачного (в девичестве Повчанска), которая после смерти гетмана второй раз вышла замуж в 1624 году за шляхтича укр. Івана Піончина. Поскольку в православии в помянник вносили не только близких родственников, но и духовных наставников и близких людей, с которыми не состояли в кровном родстве, то точно определить остальных людей, внесённых в помянник, практически невозможно. Единственным исключением из данного списка может быть Яков, который, скорее всего, является Яковом Бородавкой. Пётр учился в Острожской школе на Волыни вместе с Мелетием Смотрицким, автором знаменитой «Грамматики». Острожская школа была первой греко-славянской православной школой высшего уровня и считалась современниками центром «наукъ уцтивыхъ» для всей юго-западной Руси. Курс учёбы состоял из знаменитых «семи свободных наук» Ренессанса — грамматики, риторики, диалектики, арифметики, геометрии, музыки и астрономии. В этой школе Сагайдачный не только получил образование, но и сформировал своё прогрессивное, гуманистическое, патриотическое мировоззрение.

Предводитель запорожских казаков

В конце XVI или самом начале XVII века Пётр Конашевич отправился в Сечь (Д. Яворницкий утверждает, что «десь около 1601 года, из каких-то семейных недоразумений, он направился на Сич»). Участвовал в Молдавской и Ливонской кампаниях 1600-1603 гг. Уже в ранние времена своего пребывания на Сечи Сагайдачный проявил свои таланты военного лидера, казаки избрали его обозным, поручив ведать всей артиллерией Сечи.

В период между 1605 и 1610 годами Сагайдачный становится во главе Сечи кошевым атаманом.

Относительно вопроса, когда Сагайдачный был избран впервые гетманом, однозначного ответа нет.

В политическом памфлете приписываемом архиепископу Георгию Конисскому «История русов или Малой России» говорится, что:

полки Малоросийкие … согласясь с Козаками Запорожскими, в 1598 году выбрали себе гетманом Обозного Генерального, Петра Конашевича Сагайдачного, и он первьий началъ писаться Гетманом Запорожским, а по нём и все бывшие Гетманы в титулах своих прибавлятъ войско Запорожское начали.

В других источниках указывается, что в 1606 году, не спрашивая поляков, казаки выбрали гетманом Сагайдачного, который «объявил себя Гетманом обеих сторон Днепра и всего Войска Запорожского». (А. Ф. Смирнов в комментарии к Лекции XLVI из полного курса русской истории Ключевского называет Сагайдачного гетманом реестровых козаков.)

Впоследствии Сагайдачный трижды и надолго лишался гетманской булавы (1610, 1617, 1620 годы).

Первые походы против крымчаков и турок (1606—1616 годы)

По мере развития Запорожской Сечи борьба казаков против турок и татар приобретает активный наступательный характер. В начале XVII века, когда казаков, как свидетельствует украинский историк В. А. Антонович «було більше нiж сорок тисяч», они не только давали отпор нашествиям татарских и турецких войск, но и сами развернули активное наступление на владения Турции и её вассала — Крымского ханства, пытаясь перенести военные действия на их территорию. Запорожцы десятками, а порой и сотнями, лодок-«чаек» совершали морские походы на Крым и побережье Чёрного моря. Но основным направлением казацких морских походов было побережье Турции.

В 1606 году казаки захватили турецкую крепость Варну, которая до того считалась неприступной. Было захвачено 10 турецких галер с продовольствием, товарами и экипажами. Разъярённый султан Ахмед I приказал перегородить Днепр около острова Тавани железной цепью, пытаясь заблокировать казаков и не пустить их в Чёрное море.

Уже в 1607 году запорожцы провели большой поход на Крымское ханство, захватили и сожгли два города, Перекоп и Очаков. В следующем 1608 году и в начале 1609 года запорожцы во главе с Сагайдачным осуществили морской поход на 16 лодках-чайках, войдя в устье Дуная и атаковав Килию, Белгород и Измаил. Временем героических походов назвали современные украинские историки морские казацкие походы 1612—1614 годов, управляемые Петром Сагайдачным. Казацкие чайки нанесли немало ощутимых ударов могучему турецкому флоту. Иногда из Сечи выходило свыше 300 «чаек», в которых размещалось до 20 тысяч казаков.

В 1614 году казаки овладели Синопом, а через два года, в 1616, штурмом взяли хорошо укреплённую турецкую крепость Кафу (Феодосия), разгромив 14-тысячный гарнизон и освободив пленных. Кроме того, в том же 1616 году произошла Самарская битва, в ходе которой запорожские казаки под руководством Сагайдачного вблизи реки Самары практически полностью истребили крымских татар, возвращавшихся после набега на малороссийские земли.

После 1616 года казаки осуществили ещё целый ряд морских и сухопутных походов. Во время них запорожцы под командованием Сагайдачного атаковали многие турецкие и татарские крепости и города, в том числе Очаков, Перекоп, Трапезунд и даже османскую столицу Царгород (Стамбул или Константинополь). По свидетельству современников, казаки почти безраздельно воцарились на Чёрном море и, в сущности, контролировали навигацию между Босфором и Лиманом.

Сагайдачный реформировал Сечь, что привело к повышению дисциплины и боеспособности казацкого войска. Он превратил партизанские отряды казаков в регулярное войско, устранил из войска вольницу, завёл суровую дисциплину, запретил пить водку во время морских походов, а за пьянство нередко «карав насмерть».

Московский поход (1618 год)

Очередные обещания польского правительства

После разгрома вторым ополчением Минина и Пожарского армии гетмана Ходкевича под Москвой в 1612 году войны с Турцией из-за запорожцев Польше были не нужны. Перед страной стояла цель посадить на Московский престол польского королевича Владислава. Потерпевшей тяжелое поражение польской короне потребовалась поддержка запорожских казаков для интервенции в Московское царство.

Сагайдачный выдвинул условия участия казаков в походе:

• расширение казацкой территории;
• снятие запретов и ограничений на православное вероисповедание на Украине;
• увеличение численности казацкого войска;
• признание со стороны Польши судебной и административной автономии Войска Запорожского.

Король и сейм частично согласились с этими требованиями (по Ольшанскому соглашению, заключенному в октябре 1617 года, число реестровых казаков ограничивалось одной тысячей) и прислали в его войско клейноды, то есть булаву, бунчук, печать и флаг. Летом 1618 года 20 тысяч запорожцев во главе с Сагайдачным двинулись через Ливны на Москву, захватив по пути Путивль, Рыльск, Курск, Валуйки, Елец, Лебедянь, Данков, Скопин, Ряжск, разрезая пространство между Курском и Кромами.

Захват Ливен, Ельца, Лебедяни и Данкова. Жестокость черкасов

Ливны были второразрядной крепостью Засечной черты. Стены крепости были деревянно-земляные. Ливенцы оказали ожесточённое сопротивление, но силы оказались слишком неравны: по росписи 1618 года в ливенском гарнизоне насчитывалось всего 940 человек. «Ливенское разорение» нашло своё отражение в летописях. Вот как изображено побоище под Ливнами в Бельской летописи:

А пришол он, пан Саадачной, с черкасы под украинной город под Ливны, и Ливны приступом взял, и многую кровь християнскую пролил, много православных крестьян и з женами и з детьми посек неповинно, и много православных християн поруганья учинил и храмы Божия осквернил и разорил и домы все християнские пограбил и многих жен и детей в плен поимал.

В плен попал и ливенский воевода Никита Иванович Егупов-Черкасский, второй воевода, Пётр Данилов, был убит в бою. Оставив пепелище на месте Ливен, Сагайдачный пошёл далее на Елец. Елец был хорошо укреплён и его обороняло до 7 000 ратников (гарнизон насчитывал 1 969 человек и к нему присоединилось войско мценского воеводы). Елец держал пограничную оборону от татарских набегов на участке около семидесяти километров по фронту и до сорока в глубину. Ельчане заперлись в крепости, героически отбивали приступы. Обороной Ельца руководил воевода Андрей Богданович Полев. Численность вражеских отрядов, штурмовавших город была настолько велика, что, по словам очевидца, находившегося в Ельце во время осады, черкасы, несмотря на огромные потери от крепостной артиллерии, по трупам «к Аргамачьим воротам по своим по побитым людем … взошли». Однако, видя, что силой город не взять, Сагайдачный пошёл на хитрость. Он снял осаду и сделал вид, что отступает. Воевода Полев поверил и приказав преследовать противника, «со всеми людьми из города вышел».

Увлечённые преследованием ельчане отдалились от города, а в это время отряд казаков, сидевший в засаде, ворвался в беззащитный Елец. После того как запорожцы захватили острог, к Сагайдачному отправились местные священники с просьбой пожалеть город, а они выдадут царского посланника Степана Хрущова вместе с «казной». Сагайдачный принял капитуляцию и направил небольшой отряд для проведения арестов и реквизиции.

Когда гетман брал Елец, лебедянские голутвенные казаки в большинстве переметнулись к Сагайдачному, а местный воевода Семён Леонтьев трусливо бежал в добровские леса. Сагайдачный разорил Лебедянь «без остатку»: укрепления были уничтожены, посад и слободы пожжены, жители разбежались или взяты в плен. Город долго чувствовал разорение Сагайдачного и поправлялся медленно.

Следующим пунктом на пути войска гетмана был Данков. Сюда устремился отряд Михаила Дорошенко. По свидетельству данковского полкового казака Панки Летуновского (в источнике «Летунова»), узнав о появлении в окрестностях Данкова войска Сагайдачного, местный воевода Алексей Чубаров получил приказ перевести всех жителей в город Михайлов. Покидая Данков с семьями и скарбом, служилые люди потеряли надежду вернуться домой, плакали, прощались с могилами предков: «прощаются у могил, плач великой». Собрав порох и свинец под руководством воротника Якима Акулова, часть данковских служилых людей двинулась к городу Пронску, однако по пути были разгромлены запорожцами. В этом неудавшемся походе много человек, в том числе и сам Акулов, были «побиты», порох и свинец достались неприятелю.

Осада Москвы

Сагайдачный продолжил поход на Москву. Правительство царя Михаила Романова стянуло в Серпухов войско из 7000 человек под командой князя Пожарского. Это всё, что царское правительство смогло себе позволить снять с главного, польского фронта. Но Пожарский заболел, у него открылись старые раны, и он сдал командование над войском второму воеводе князю Григорию Волконскому. С этим отрядом Волконский должен был помешать Сагайдачному переправиться через р. Оку и остановить его продвижение на Москву. Сагайдачный проявил военное мастерство и попытался обмануть Волконского. Он избрал местом переправы пункт впадения в Оку реки Осётр, в каких-то 25 км от неприступного Зарайска, оставшегося у него в тылу. Волконский угадал место переправы, и Сагайдачный рисковал. В случае неудачи переправы он оказывался в оперативном окружении. И поначалу в течение двух дней Волконский держался, пока посланной в обход частью своих сил Сагайдачный перешёл Оку выше по течению, у Ростиславля-Рязанского. Узнав об этом, Волконский, ввиду превосходства неприятеля, оставил позиции и заперся в Коломне. Но Сагайдачный и не думал осаждать Коломну, сильнейшую даже против Зарайска крепость. Он двинулся дальше и осадил Переславль-Рязанский, захватил Романов, Каширу и Касимов.

20 сентября Владислав подошёл к Тушино, а Сагайдачный — к Донскому монастырю в пригороде Москвы. 1 октября Москву атаковали с двух сторон. Во главе московских войск стоял Д. М. Пожарский. В наступившем беспорядочном уличном сражении обе армии понесли тяжёлые потери, однако нападавшие не смогли взять внутренние городские стены. Владислав двинул армию к Троицкому монастырю, но тот тоже устоял. В ноябре в деревне Деулино возле Троицкого монастыря начались мирные переговоры. 24 декабря 1618 года (3 января 1619 года) было заключено перемирие сроком на четырнадцать с половиной лет. По условиям перемирия, Польше оставались и Смоленск, и Северская земля. Предусматривался обмен военнопленными; поляки отдельно согласились освободить отца Михаила, митрополита Филарета. Однако Владислав не отказался от своих притязаний на московский престол, и Сигизмунд не признал Михаила царём.

Итоги похода на Москву

Поскольку у польского правительства не нашлось денег на продолжение войны, 24 декабря было заключено Деулинское перемирие. Владислав отказался от прав на московский престол, за что Польше отошли Смоленская и Черниговско-Северская земли (всего 29 городов). Запорожские казаки за разорение земель Русского царства получили от польского короля плату — 20 тысяч золотых и 7 тысяч штук сукна.

По другим данным, не получив достойной оплаты, казаки начали разбегаться из войска. 4 полка ушли грабить на север в Архангельский край, где были разгромлены в 1619 году. Из-под Калуги ушёл полк под командованием Ждана Коншина: казаки объявили о переходе на московскую службу. Часть запорожцев во главе с полковником Тарасом ушла в Европу и нанялись к австрийскому императору Фердинанду для участия в боях Тридцатилетней войны на Рейне, Палатинате и Венгрии. Некоторые отряды при посредничестве крымского хана Шагин-гирея нанялись на службу к персидскому шаху Аббасу, воевавшему тогда с Турцией.

После Московского похода

После Деулинского перемирия поляки, освободив свои силы, сосредоточили значительную их часть под началом Жолкевского на Поднепровье, чтобы навести там порядок. Сагайдачный опять очутился перед выбором. Либо решаться на войну с поляками, либо на мирное сосуществование. Ему пришлось выбрать второе и заключить с поляками Роставицкое соглашение на р. Роставица около с. Паволочь 17 октября 1619 года. По Роставицкому соглашению из реестров должны были быть удалены все казаки, записанные в них за последние пять лет. Число реестровых казаков устанавливалось в 3 тысячи, а все остальные должны были вернуться под власть польских помещиков. Это соглашение вызвало бурю негодования в казачестве. Недовольных возглавил Яков Неродич-Бородавка, провозглашённый гетманом в декабре 1619 года, когда Сагайдачный ушёл воевать против татар под Перекоп.

Чтобы утихомирить недовольных, Сагайдачный прибег к жестким мерам: пожег казацкие лодки на Сечи и восстановил сторожевой форт на Хортице для перехватывания самовольных походов запорожцев.

Переговоры о переходе на службу русскому царю (1620 год)

В феврале 1620 года Петр Сагайдачный, не признав избрания Бородавки, направил в Москву от своего имени как гетмана посольство, во главе которого был Петр Одинец, выразить готовность запорожских казаков служить царю, как они прежде служили его предшественникам. Под «прежней службой» подразумевались походы Дмитрия Вишневецкого (Байды) против крымских татар в 1550-е годы.

Послов приняли 26 февраля в Посольском приказе. Их переговоры с боярами и дьяками продолжались весь март и апрель. Перед отъездом из Москвы послы получили письмо царя Михаила Федоровича гетману Сагайдачному. В вежливых, но осторожных словах царь благодарил Сагайдачного и казацкую армию за желание служить ему. Он пожаловал им «лехкое жалованье» 300 рублей и пообещал в будущем дать больше. Пока же, как объяснялось в письме, Россия находилась в мире с крымскими татарами и службы от казаков не требовалось.

Хотя миссия Сагайдачного в Москве и не принесла немедленных результатов, она, когда о ней стало известно, обеспокоила поляков, как нежелательные контакты между казаками и Москвой.

Киевское братство. Восстановление православной иерархии в Киеве (1620 год)

Сагайдачный объявил о вступлении «со всем войском Запорожским» в Киевское (Богоявленское) братство. И хотя оно было создано без разрешения короля, братство не осмеливались запретить, опасаясь казачества.

В феврале 1620 года атаман Петр Одинец по поручению Сагайдачного встречался с Патриархом Иерусалимским Феофаном III в Москве, где изложил позицию гетмана по этому вопросу. В марте Феофан прибыл в Малую Русь. На границе его встречали запорожские казаки во главе с Сагайдачным, которые, согласно сообщению Густынской летописи, «обточиша его стражбою, яки пчелы матицу свою», сопроводили с почестями в Киев. Здесь Феофан общался с представителями местного братства, православным духовенством. Он побывал в знаменитом казацком Трахтемировском монастыре.

При активном участии Сагайдачного 15 августа 1620 года Иерусалимский патриарх Феофан в Печерской Лавре восстановил Киевскую православную митрополию, была восстановлена также православная иерархия, ликвидированная после Брестской церковной унии 1596 года.

6 октября 1620 года в Братской Богоявленской церкви Патриарх посвятил Межигорского игумена Исайю Копинского в сан Перемышльского епископа, игумена Киево-Михайловского монастыря Иова Борецкого в сан Киевского Митрополита (Киевская Митрополия), Мелетия Смотрицкого в сан Полоцкого архиепископа, а также пяти епископов в Полоцк, Владимир-Волынский, Луцк, Перемышль и Холм. Впоследствии все они стали известными борцами за православие, образование (просвещение) и русинскую культуру. Таким образом, благодаря политике П. Сагайдачного на западной части территории бывшего Древнерусского государства была возрождена православная иерархия, в результате чего православная церковь на территории Речи Посполитой избежала нависшей угрозы остаться без духовенства. Под непосредственным влиянием гетмана из-под пера Иова Борецкого выходит трактат «Протестация и благочестивая юстификация», появляется полемическое сочинение «Полинодия» Захарии Копыстенского, «Книга о вере» и другие.К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан) Авторы этих трудов стремились воссоздать исторически правдивые картины жизни малорусского народа в контексте его связей с великорусским и белорусским народами. Это были новаторские труды, на страницах которых в отличие от первых полемических произведений в полный голос звучит идея единой прародины трёх восточнославянских народов, неразрывности их исторических судеб, близости разговорных языков, единства церковнославянского языка и вероисповедания.. Иов Борецкий с гордостью заявил в своей «Протестации»: «с Москвой у нас одна вера и богослужение, одно происхождение, язык и обычай». Воздавая дань казачеству, авторы полемических сочинений называли их «наследниками старой Руси», которые «твердостью своей превосходят тех римских Сципионов и карфагенских Ганибалов» и т. д. и т. п.

Хотинская битва (1621 год)

Самовольный набег казаков-«выписчиков» гетмана Бородавки на Варну и Стамбул привел к началу новой турецко-польской войны. В октябре 1620 года турки нанесли Польше страшное поражение в битве под Цецорой.

В Варшаве состоялся совет, на котором Сагайдачный добился того, что правительство Речи Посполитой дало согласие удовлетворить требования казаков:

• упразднить должность старшего над казаками от польского правительства;
• признавать власть избранного на казацком совете гетмана над всей Малой Русью;
• упразднить постановления сейма относительно ограничения вольностей и прав казачества;
• предоставить населению Малой Руси свободу вероисповедания.
• православная иерархия (митрополит, епископы), освященная патриархом и признанная правительством, не должна испытывать гонения от власти Речи Посполитой.

Это был значительный успех: фактически признавалась автономная казацкая республика в Малороссии во главе с избранным гетманом.

В июне 1621 года в урочище Сухая Диброва возле Белой Церкви прошла большая казацкая рада, на которой было решено направить на помощь полякам 40 000 казаков при условии признания прав казачества и православных, расширения реестра и вывода польских войск с русских земель. Хотя обещания короля были достаточно расплывчаты, Сагайдачный решил истолковать их как согласие и энергично взялся за подготовку похода против турок.

В конце августа 1621 года в войске Запорожском под Могилевом произошла смена власти. Гетман Бородавка лишился булавы, был арестован, а позже (8 сентября) по приказу Сагайдачного казнен. Последнего провозгласили гетманом. Факт низложения и казни Бородавки вызвал противоречивые мнения современников. В частности, польско-шляхетские мемуаристы резко отрицательно относились к личности Бородавки, который, очевидно, являлся представителем неимущей части казачества и пользовался в её среде большой популярностью. Не случайно ещё С. Жолкевский характеризовал его как «наименее между козаками добродетельного и наиболее склонного к бунтам, обещавшего казакам идти с ними не только на море, но хоть бы и в ад».

По-видимому, позже Сагайдачный испытывал чувство вины за гибель человека, который сделал столь много для освободительного движения на Юго-Западной Руси (Бородавка принимал непосредственное участие в восстановлении православной иерархии, возглавлял повстанческое движение и т. п.). Вот почему, уже находясь на смертном одре, Сагайдачный дает поручение записать в свой памянник Бородавку под именем «Яков гетман». Очевидно, так он хотел выразить своё запоздалое раскаяние в причастности к смерти этого человека.

В сентябре 1621 году произошла знаменитая Хотинская битва; объединённым силам польских и казацких войск (около 80 тыс. человек) противостояла 162-тысячная турецкая армия (согласно другим данным, 250-тысячная). Турки понесли большие потери и с началом зимних холодов должны были заключить невыгодный для них мир.

Но запорожскому казачеству эти победы опять ничего не дали. Хотя лично Сагайдачный получил из рук королевича Владислава в награду за успешные действия под Хотиным наградной меч, инкрустированный золотом и бриллиантами с изображением сцен суда Соломона и боя античных воинов, что должно было аллегорически указывать на мудрость и воинские доблести гетмана. На мече была надпись на латыни: «Владислав (в дар) Конашевичу кошевому под Хотином против Османа».

По Хотинскому миру поляки обязались обуздать своеволие казаков и не допускать их нападений на Турцию. Глубоко возмущённые условиями мира, казаки не позволили полякам себя обезоружить и организованно ушли из под Хотина на Запорожье.

Ранение и смерть Сагайдачного

Сагайдачный был тяжело ранен в руку под Хотином отравленной татарской стрелой. Тяжело болея, он перебрался в Киев в сопровождении королевского врача.

«…на томже пляцу тот наш гетман приехал до Киева, наполы умерлый». В Киеве он очень страдал от раны, но продолжал заботиться о судьбе Украины и казаков, о их школах, братствах, церквах и госпиталях. 10 апреля 1622 года от полученных ран гетман скончался. Похоронен в Киеве, в Братском монастыре.

«Так, погребён честно и знаменито преосвящённым своим киевским митрополитом Иовом Борецким при церкви соборной в том же монастыре Братском Киевском того же 1622 года, оставивши казаков и всё войско запорожское в великой печали и в неустроенном по себе сиротстве, без гетмана и начала вождя ему потребному». Перед смертью Сагайдачный завещал своё имущество на просветительские, благотворительные и религиозные цели, в частности Киевскому братству и Львовской братской школе.

После погребения на месте его захоронения была установлена погребальная доска, гласящая:

Тутъ зложилъ Запорозкій Гетманъ свои кости,

Петръ Конашевичъ, ранный въ войнъ: Для Волности Отчизны. Кгды нанъ Турцы моцно натирали, И Постръловъ смертельныхъ килька му задали: Которыми зраненый, Живота доконалъ, Въры Богу, и Кролю, и Войску доховалъ. И умер боронячи Мира ойчистого. За што узычъ му Творче Неба въчистого: Якъ Ревнителю Въры Благочестивои: Въ которой былъ выхованъ зъ молодости своеи. Року Тисеча шесть сотъ Двадесятъ второго, Погребенъ въ Монастыри Брацтва Кіевского, На который Тисячій килка офъровалъ,

А жебы тамъ Науки фундовано жадалъ.

Похоронен был Сагайдачный на территории Киево-Братского монастыря. В 1690—1693 гг. при реконструкции Богоявленской церкви этого монастыря могила гетмана была утеряна, а в 1935 году уничтожена и сама церковь. В настоящее время на территории Киево-Могилянской академии реконструирована условная могила Конашевича-Сагайдачного.

Жена Сагайдачного Анастасия вдовствовала до 1624 года, когда она вышла замуж за шляхтича Ивана Пиончина.

Сагайдачный − политик

Сагайдачный уже в ранние времена своего пребывания на Сечи обнаружил большую политическую дальновидность. Известный историк С. М. Соловьев отмечает, что Сагайдачный избегал ссор с правительством и старался отделить дело козацкое от дела простонародья. «Конашевич, — говорит один летописец, — всегда в миру с панами жил, зато козакам и хорошо было, только поспольство очень терпело».

Гетман реформировал Сечь, что привело к повышению дисциплины и боеспособности казацкого войска. В. Ключевский называет именно его "организатором малороссийского казачества". Сагайдачному удалось превратить партизанские отряды казаков в регулярное войско, устранить из войска вольницу, завести суровую дисциплину, запретить пить водку во время морских походов, а за пьянство нередко «карав на смэрть».

С начала XVII в. казачество постепенно втягивается в православно-церковную оппозицию. Гетман Сагайдачный со всем войском Запорожским вписался в киевское православное братство. В 1620 г. через иерусалимского патриарха самовольно, без разрешения своего правительства, восстановил высшую православную иерархию, действующую под защитой казаков. В 1625 г. глава этой новопоставленной иерархии, митрополит киевский, призвал на защиту православных киевлян запорожских казаков, которые и утопили киевского войта за притеснение православных.

Политика Сагайдачного в области сословных отношений проявилась в тенденции отделения реестровых казаков, как привилегированного сословия, от простых посполитых крестьян, переходивших в казаки, и на него жаловались, что при нём поспольству было тяжело. При Сагайдачном борьба казачества с украинской шляхтой получала особый характер: её целью становилось не очищение Украины от пришлого иноплеменного дворянства, а замещение его своим туземным привилегированным классом. Таким образом, со времен Сагайдачного в реестровом казачестве получило начало будущая казацкая шляхта (казацкая старшина).

Память

• В Киеве установлен памятник Сагайдачному (Контрактовая площадь, Подол), в его честь переименована прилегающая улица (бывшая Жданова).
• Памятник Сагайдачному в Севастополе был установлен в 2008 году. 26 апреля 2014 года памятник был демонтирован по инициативе губернатора Севастополя Сергея Меняйло. 22 августа 2015 года памятник был заново установлен уже в Харькове.
• В 1995 году была выпущена почтовая марка Украины, посвящённая Сагайдачному.
• В 1991 году к 370-летию Хотинской битвы у стен Хотинской крепости воздвигнут один из первых памятников в истории независимой Украины — памятник Конашевичу-Сагайдачному (скульптор И. Гамаль).
• Имя Сагайдачного носит фрегат «Гетман Сагайдачный», флагман Военно-морских сил Украины.

Песня о Сагайдачном

Первым «памятником» Сагайдачному стала народная песня «Ой, на гори та жнеци жнуть» (укр. «Ой на горі та женці жнуть»), в которой есть строки о Сагайдачном. Позже эта песня получила свою популярность в обработке Виктора Гуцало, который объединил песню с ритмичным музыкальным маршем «Маршем Запорожских козаков». В связи с древностью песни, большой территориальной распространённостью казачьего войска и значительными изменениями фонетики и грамматики песня о Сагайдачном имеет несколько вариантов. Однако ряд ученых сомневаются, что в песне, возникшей в конце 17 века, идет речь именно о нём.

В русской транскрипции

На украинском языке

Ой, на гори та женци жнуть, А по-пид горою, попид зэлэною козакы йдуть. А, попэрэду Дорошенко, Вэдэ своё вийсько, вийсько запоризькэ хорошэнько. А попэрэду пан хорунжый, Пид ным конычэнько, пид ным воронэнькый сыльно дужий. А позаду Сагайдачный, Що проминяў жинку на тютюн та люльку, нэобачный. Гэй, вэрныся, Сагайдачный, Визьмы свою жинку, виддай тютюн-люльку, нэобачный. Ой, мэни с жинкой нэ возыться, А тютюн та люлька козаку ў походи прыгодыться. Ой, хто в лиси озовыся, Та выкрышем вогню, та покурым люльку, нэ журыся.

Ой на горі та женці жнуть, (- Дважды) А попід горою Яром-долиною Козаки йдуть. Припев (повторяется дважды, каждая третья строфа повторяет последнюю строфу запева): Гей, долиною, гей, Широкою, Козаки йдуть. Попереду Дорошенко, (- Дважды) Веде своє військо, Військо Запорізьке Хорошенько. Припев. А позаду — Сагайдачний, (- Дважды) Що проміняв жінку На тютюн, на люльку, Необачний. Припев. "Гей, вернися, Сагайдачний, (- Дважды) Візьми свою жінку, Віддай тютюн-люльку, Необачний! Припев. "Мені з жінкою не возиться, (- Дважды) А тютюн та люлька Козаку в дорозі Знадобиться! Припев. Гей, хто в лісі, озовися! (- Дважды) Та викрешем вогню, Та й закурим люльку, Не журися! Припев.

См. также

• Список гетманов Украины

Литература

• Соловьёв С. М. История России с древнейших времён: в 29 т. — [www.runivers.ru/lib/book4544/ СПб., Изд.: Товарищество «Общественная польза», 1851—1879.]; М.: Голос; Колокол-Пресс, 1993—1998.; М., 2001.; [www.magister.msk.ru/library/history/history1.htm]; [az.lib.ru/s/solowxew_sergej_mihajlowich/].
• Ключевский В. О. Курс русской истории: в 5 ч. — [www.runivers.ru/lib/book3102/9767/ СПб., 1904−1922. — 1146] с., [www.kulichki.com/inkwell/text/special/history/kluch/kluchlec.htm], [www.hrono.info/libris/lib_k/klyuch00.php]; [bibliotekar.ru/rusKluch/index.htm Русская история. Полный курс лекций] — М., 1988.; 1993.; [books.google.ru/books?id=kw_cux6A-uAC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false — в 2 кн. — ОЛМА-ПРЕСС, 2002.] — ISBN 5-224-03900-2, ISBN 5-224-03901-0; [books.google.ru/books?id=J6kFe8jty3MC&printsec=frontcover&hl=ru ОЛМА-ПРЕСС Образование, 2004. — 831 с.] — ISBN 5-94849-564-7.
• Сас П. М. [www.history.org.ua/index.php?litera&id=9456 Запорожці у польсько-московській війні наприкінці Смути (1617–1618 рр.) / НАН України. Інститут історії України]. — Вид. О. В. Пшонківський. — Біла Церква, 2010. — 512 с. — ISBN 978-966-2083-736.

Ссылки

• [litopys.org.ua/ukrpoetry/anto37.htm Сакович Касиян На герб силного войска Єго Королевскои Милости Запорозкого // Ізборник (litopys.org.ua).  (Проверено 15 сентября 2012)]
• [www.vesna.org.ua/txt/dov/istukr/IIIs_1.html Довідник з історії України]
• Кащенко А. Ф. [www.velib.com/book.php?author=k_317_1&book=kashenko_adrian_opovidannja_pro_slavne_viys'ko_zaporiz'ke_nizove&part=glava_34_get'man_petro_konashevich-sagajjdachnijj Оповідання про славне Військо Запорізьке низове // Бесплатная виртуальная электронная библиотека "ВВМ" (www.velib.com)  (Проверено 15 сентября 2012)]
• [geraldikahobby.narod.ru/photoalbumstamps1.html Геральдика на почтовых марках Украины с 1992−2009 года // Сайт Геральдика на марках, значках, конвертах и открытках (geraldikahobby.narod.ru).  (Проверено 15 сентября 2012)]
• [ntsh.org/kupch-book1 Купчинський О. А. Акти та документи Галицько-Волинського князівства ХІІІ - першої половини XIV століть. Дослідження. Тексти / Наукове товариство імені Шевченка. — Львів, 2004.] — ISBN 966-7155-85-4. (укр.);  (лат.); старо- (польск.);  (церк.-сл.).
• [7chudes.in.ua/content/khotinska-fortetsya Хотинська фортеця // 7 чудес України (7chudes.in.ua) (Проверено 15 сентября 2012)]
• [wek.kiev.ua/uk/Сагайдачному_Петру_пам’ятник Сагайдачному Петру пам’ятник.]
• [www.pro-kiev.info/2-pamyatnik-getmanu-sagaydachnomu.html Памятник Гетьману Сагайдачному]

Отрывок, характеризующий Сагайдачный, Пётр Кононович

– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.


С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.


Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.
Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.


Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.


Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.


Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.