Садовский, Пров Михайлович (старший)
Пров Садовский ст. | |
Имя при рождении: |
Пров Михайлович Ермилов |
---|---|
Профессия: | |
Годы активности: | |
Театр: |
Пров Миха́йлович Садо́вский (старший) (настоящая фамилия Ерми́лов; 1818—1872) — актёр Малого театра[1], который считался выдающимся исполнителем ролей в пьесах Александра Островского. От него происходит известное театральное семейство Садовских.
Содержание
Биография
Пров Михайлович Ермилов родился 11 (23) октября 1818 года в городе Ливны. После смерти отца воспитывался братьями матери, актёрами Григорием и Дмитрием Садовскими. Именно тогда актёр сменил фамилию на Садовский. В подростковом возрасте подрабатывал перепиской ролей для артистов тульской труппы, а в 1832 году Садовский в возрасте 14 лет был принят в ту же труппу.
Играл в театрах провинции (в театрах Калуги, Рязани, Воронежа, Казани).[2] Михаил Щепкин видел игру Садовского в Казанском театре в труппе П. А. Соколова.[2] В 1839 году Пров Михайлович дебютировал в Малом театре, куда попал по приглашению М. С. Щепкина[3].
Прова Михайловича Садовского современники называли представителем высокохудожественного реализма. Одно появление Садовского на сцене вызывало внимание зрительного зала[4] Первые роли Пров Михайловича были сыграны в водевилях и комедиях, драмах и мелодрамах. Критики отмечали в Садовском одновременно черты нескольких амплуа: комика, простака, хара́ктерного актёра.[3]. Пров Садовский не старался смешить зрителя, держался на сцене серьёзно и достигал этим необыкновенного комизма. Большой успех приносили ему водевильные характерно-бытовые роли[2].
В 1850-е годы Садовский играл в пьесах И. С. Тургенева, А. В. Сухово-Кобылина, А. Ф. Писемского. Расцвет сатирического таланта Прова Михайловича связан с выступлениями в новом русском реалистическом репертуаре, пьесах Н. В. Гоголя и А. Н. Островского. Роли в пьесах Островского стали центральными в творчестве Садовского[2].
В конце 1840-х годов Садовский сблизился с кружком московских литераторов, артистов и музыкантов, куда входил и Островский. Именно Садовский познакомил Московское общество с пьесой «Свои люди — сочтёмся», вызвал у молодой части труппы Малого театра интерес к творчеству Островского. В первых 28 постановках пьес Островского в Малом театре Садовским было исполнено 29 ролей[2].
Следует отметить опыты Садовского на литературном поприще. Всего можно перечислить пять его сочинений: «О французской революции», «О Наполеоне на остр. Елены», «Рассказ татарина», «Встреча двух приятелей» и драма «Честь или смерть».
Похоронен на Пятницком кладбище в Москве. Его сыновья и внуки также были актёрами Малого театра, из числа их наиболее известны:
- Сын Садовский, Михаил Прович (1847—1910); жена — Садовская, Ольга Осиповна (1849—1919)
- Внук Садовский, Пров Михайлович (младший) (1874—1947); жена — Рославлева, Любовь Андреевна (1874—1904).
- Внучка Садовская, Елизавета Михайловна (1872—1934)
Роли в театре
На различных сценах им было сыграно множество драматических ролей и несколько оперных партий — музыкальная и драматическая труппы ещё не были разделены. Восстановить весь список его ролей невозможно. Известны лишь те, что были исполнены в московской императорской труппе, среди них как роли в легких несерьезных водевилях, так и в драматических спектаклях, требующих вдумчивого глубокого анализа:
Оперные партии
- 1846 — «Аскольдова могила» Верстовского — Фрелаф
- 1855 — «Мельник — колдун, обманщик и сват», комическая опера Аблесимова, музыка Фомина — Фаддей
- 1865 — «Орфей в аду» опера-фарс Оффенбаха — Стикс
Среди драматических ролей
- 1839 — «Филатка и Мирошка — соперники» Григорьева 2-го — Филатка
- 1839 — «Любовное зелье», перевод Д. Т. Ленского с франц. — Жанно Бижу[2]
- 1839 — «Дезертир» перевод Д. Т. Ленского с франц. — Нац
- 1839 — «Хороша и дурна, и глупа, и умна» перевод Д. Т. Ленского с франц. — Емельян
- 1841 — «Лев Гурыч Синичкин» Д. Т. Ленского — Пустославцев
- 1843 — «Что имеем не храним, потерявши плачем» Соловьёва — Петухов (впервые 8 октября 1843 в бенефис И. В. Самарина[5])
- 1843 — «Король Лир» Шекспира — Шут
- 1843 — «Женитьба» Н. В. Гоголя — Анучкин и Подколёсин
- 1843 — «Игроки» Н. В. Гоголя — Замухрышкин
- 1844 — «Мещанин во дворянстве» Мольера — Журден (в собственный бенефис 19 апреля 1844[5])
- 1844 — «Дочь русского актёра» Григорьева 1-го — Ушица
- 1845 — «Ябеда» Капниста — Хватайко
- 1845 — «Ревизор» Н. В. Гоголя — Осип
- 1846 — «Вицмундир» П. Каратыгина — Разгильдяев
- 1846 — «Мнимый больной» Мольера — Арган
- 1846 — «Тяжба» Гоголя — Пролетов
- 1848 — «Хорош Петербург, да друзья одолели» Григорьева 2-го — Безмерин
- 31 января 1849 — «Лекарь поневоле» Мольера (впервые 31 января 1849 года в бенефис М. С. Щепкина[5]).
- 1849[6] — «Скапеновы обманы» Мольера — Скапен (Сайт Малого театра называет другую дату постановки: 6 октября 1847 в собственный бенефис[5])
- 1851 — «Дайте мне старуху!». Водевиль В. И. Савинова (26 сентября 1851 в собственный бенефис[5]).
- 1852 — «Комедия ошибок» Шекспира — Дромио Сиракузский
- 1852 — «Всемирная выставка». Водевиль А. М. Красовского (15 октября 1852 в собственный бенефис[5]).
- 1853 — «Не в свои сани не садись» А. Н. Островского — Русаков
- 1853 — «Жених из ножевой линии» А. Красовского — Мордоплюев
- 1853 — «Утро молодого человека» Островского — Смуров (впервые в Москве 11 мая 1853 в бенефис Ф. Н. Усачёва).
- 1853 — «Бедная невеста» А. Н. Островского — Беневоленский (премьера 20 августа 1853)
- 1854 — «Бедность не порок» А. Н. Островского — Любим Торцев (премьера 25 января 1854[5])
- 1854 — «Не так живи, как хочется» Островского — Агафон
- 1855 — «Свадьба Кречинского» А.Сухово-Кобылина — Расплюев (премьера — 28 ноября 1855 года в бенефис С. В. Шумского)
- 1856 — «В чужом пиру похмелье» А. Н. Островского — Тит Титыч[7] (премьера 9 января 1856 года в собственный бенефис[5])
- 1856 — «Провинциалка» Тургенева — Ступендьев
- 25 октября 1857 — «Ипохондрик» А. Ф. Писемского — Дурнопечин
- 1857 — «Праздничный сон — до обеда» А. Н. Островского — Неуеденов (2 декабря 1857 в собственный бенефис[5])
- 1857 — «Картина семейного счастья» Островского — Пузатов
- 1858 — «Ревизор» Гоголя — Городничий
- 1858 — «Не сошлись характерами» Островского — 1-й кучер
- 1859 — «Жених из долгового отделения» Чернышёва — Ладыжкин
- 1859 — «Недоросль» Д. И. Фонвизина — Скотинин
- 1859 — «Тяжба» Гоголя (новая постановка) — Бурдюков
- 1859 — «Гроза» А. Н. Островского — Дикой[8][9] (премьера 16 ноября 1859 года в бенефис С. В. Васильева)
- 1860 — «Старый друг лучше новых двух» Островского — Густомесов
- 1861 — «Свои люди — сочтёмся» А. Н. Островского — Подхалюзин(31 января 1861 в собственный бенефис[5])
- 1861 — «Омут» М. Н. Владыкина — Билкин (3 ноября 1861 в бенефис А. И. Колосовой)
- 1861 — «Однодворец». Комедия П. Д. Боборыкина (1 декабря 1861 в собственный бенефис[5])
- 1862 — «Нахлебник» Тургенева — Иванов (30 января 1862 в бенефис М. С. Щепкина[5]).
- 1862 — «Мишура» А. Потехина — Побединский (12 ноября 1862 в бенефис Е. Н. Васильевой[5])
- 1862 — «Испорченная жизнь» Чернышёва — Делакторский (22 января 1862 в бенефис В. В. Бороздиной[5])
- 1862 — Горе от ума А. С. Грибоедова — Горич
- 1863 — «Утро делового человека» Н. В. Гоголя — Барсуков
- 1863 — «Воспитанница» Островского — Потапыч
- 1863 — «Горькая судьбина» А. Ф. Писемского — Ананий
- 1863 — «Грех да беда на кого не живёт» — Краснов (ту же роль исполнял в постановке 1867 года[6])
- 1863 — «Горбун». Драма И. И. Лажечникова (7 ноября 1863 в собственный бенефис[5])
- 1863 — «Тяжёлые дни» — Тит Титыч (2 октября 1863 — Бенефис А. А. Рассказова[5])
- 1864 — «Шутники» Островского — Хрюков
- 1865 — «Укрощение строптивой» Шекспира — Баптист
- 1865 — «Воевода» Островского — Шалыгин
- 1865 — «На бойком месте» Островского — Бессудный
- 1866 — «Пучина» Островского — Боровцов
- 18 августа 1866 — «Жорж Данден» Мольера — Жорж Данден
- 1866 — «Самоуправцы» А. Ф. Писемского — Митрич
- 1866 — «Сам у себя под стражей» П. Кальдерона — Бенито (28 октября 1866 в бенефис режиссёра А. Ф. Богданова)
- 1866 — «Виндзорские проказницы» Шекспира — мистер Пэдж
- 1867 — «Двенадцатая ночь» Шекспира — Мальволио
- 1867 — «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» Островского — Осипов и Щелкалов
- 1867 — «Тушино» Островского — Сеитов
- 1867 — «Господин де Пурсоньяк» Мольера — Пурсоньяк
- 1867 — «Козьма Захарьич Минин-Сухорук». Драма в стихах А. Н. Островского (20 января 1867 в собственный бенефис[5])
- 3 января 1868 — «Василиса Мелентьева» А. Н. Островского и С. А. Гедеонова — князь Воротынский (3 января 1868 в собственный бенефис)
- 1868 — «На всякого мудреца довольно простоты» А. Н. Островского — Мамаев
- 1868 — «Расточитель» Н. С. Лескова (под псевдонимом М. Стебницкий) — Мякишев (20 декабря 1868 в бенефис Е. Е. Чумаковой)
- 1869 — «Горячее сердце» — Курослепов (премьера 15 января 1869 в собственный бенефис)
- 1869 — «Свои люди - сочтёмся» — Большов
- 1870 — «Бабушкин внучек». Переделка с франц.водевиля П. С. Федорова (14 января 1870 в собственный бенефис[5])
- 1871 — «Лес» — Восмибратов (премьера 26 ноября 1871 года в бенефис С. П. Акимовой)
- 1871 — «Не всё коту масленица» Островского — Ахов
Сочинения
- [memoirs.ru/texts/Sadov_RS73_7_3.htm Садовский П. М. Французская революция 1848 г. (Рассказ П. М. Садовскаго) / Записал И. Ф. Горбунов // Русская старина, 1873. — Т. 7. — № 3. — С. 421—422.]
Напишите отзыв о статье "Садовский, Пров Михайлович (старший)"
Примечания
- ↑ Большая Советская Энциклопедия. Гл. ред. А. М. Прохоров, 3-е изд. Т. 22. Ремень — Сафи. 1975. 628 стр., илл.; 37 л. илл. и карт.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 Театральная энциклопедия. Гл. ред. П. А. Марков. Т. 4 — М.: Советская энциклопедия, Нежин — Сярев, 1965, 1152 стб. с илл., 6 л. илл.
- ↑ 1 2 [www.uverenost.ru/p11.htm Семья Садовских]
- ↑ Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 [www.maly.ru/fwd2.php?var=/!_work/history/repertuar.html Сайт Малого театра]
- ↑ 1 2 [www.c-cafe.ru/days/bio/4/022.php Биография Прова Михайловича Садовского]
- ↑ А. Н. Островский. Полное собрание сочинений. Том II. Пьесы 1856—1861. М.: 1950. Государственное издательство художественной литературы. 405 с, илл. стр. 391—392
- ↑ Театральная энциклопедия. Гл. ред. П. А. Марков. Т. 2 — М.: Советская энциклопедия, 1963
- ↑ А. Н. Островский. Полное собрание сочинений. Том II. Пьесы 1856—1861. М.: 1950. Государственное издательство художественной литературы. 405 с, илл. стр. 399—401
<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение |
Для улучшения этой статьи желательно?:
|
Отрывок, характеризующий Садовский, Пров Михайлович (старший)
И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа села на пол, взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что бы должно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась Наташа, вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных шагов из девичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На улице остановился огромный поезд раненых.Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки стояли у ворот, глядя на раненых.
Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими руками за кончики, вышла на улицу.
Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы, стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка, разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать свой платок и слушая то, что говорила ключница.
– Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? – говорила Мавра Кузминишна. – Вам бы покойнее где на квартире… Вот бы хоть к нам. Господа уезжают.
– Не знаю, позволят ли, – слабым голосом сказал офицер. – Вон начальник… спросите, – и он указал на толстого майора, который возвращался назад по улице по ряду телег.
Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.
– Можно раненым у нас в доме остановиться? – спросила она.
Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.
– Кого вам угодно, мамзель? – сказал он, суживая глаза и улыбаясь.
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.
M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.
Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.