Садовской, Борис Александрович

Борис Садовской
Борис Садовской. 1912 г.
Имя при рождении:	Борис Александрович Садовский
Место рождения:	Ардатов (Нижегородская область)
Род деятельности:	прозаик, поэт, литературный критик

Бори́с Алекса́ндрович Садовско́й (наст. фам. Садо́вский, 1881—1952) — русский поэт, прозаик, критик и литературовед Серебряного века.

Биография и творчество

Потомственный дворянин во втором поколении, родился 10 (22) февраля 1881 года в г. Ардатове Нижегородской губернии в семье инспектора Удельной конторы. Отец Садовского был заметным общественным деятелем Нижнего Новгорода, родом из духовного сословия, выслужил дворянство. В 1902 году Борис поступил на историко-филологический факультет Московского университета.

Литературный дебют — стихотворение «Иоанн Грозный» (1901) в нижегородской газете «Волгарь».

В 1904 году по приглашению В. Брюсова писал критические заметки в журнале «Весы». Позднее сотрудничал с журналами «Русская мысль», «Северные записки».

В 1909 году вышел первый стихотворный сборник Садовского «Позднее утро», тогда же поэт взял псевдоним, изменив окончание своей фамилии на «ой» (в соответствии с имиджем Садовского, «реакционера» и монархиста, это придавало его священнической по происхождению фамилии дворянский колорит). Входил в круг символистов, был связан дружбой с многими из них (Блоком, Белым, Брюсовым, Соловьёвым).

К 1918 году опубликовал шесть поэтических книг (последняя, «Обитель смерти», в 1917) и несколько сборников новелл. Несмотря на личные связи с поэтами русского символизма и сотрудничество в ведущих символистских журналах (в качестве не только автора, но и критика, саркастически выступавшего против оппонентов движения), в своём творчестве ориентировался в основном на поэзию XIX века, прежде всего А. Фета, поклонником и биографом которого был (даже названия большинства его книг взяты из стихов Фета). Уже в книге стихов «Самовар» принципиально декларировал свою приверженность патриархальности. За поэтизацию русской жизни XVIII—XIX вв. его называли «романтическим консерватором». Проза Садовского (сборники «Узор чугунный» и др.) стоит в ряду модных в Серебряном веке «стилизаций» под документы прошлого: выдержанное по языку повествование ведётся от лица рассказчиков XVIII и XIX вв., среди персонажей — русские писатели и государственные деятели, излюбленное место действия — Петербург пушкинской эпохи. Так, в основу «Двух глав из неизданных записок» легли реальные факты биографии Е. Баратынского, в основе «Петербургской ворожеи» — эпизод из жизни Пушкина. Иные рассказы и новеллы Садовского носят отпечаток пародии, мистической фантастики в духе Э. Т. А. Гофмана и Э. По. «Ильин день» — стилизация гоголевской фантастики; «Двойник» в сатирическом духе описывает путешествия в прошлое и будущее.

Характерной особенностью личности и творческого образа Садовского является акцентированный эстетический монархизм (его неизменным кумиром был Николай I), правые политические взгляды и романтизация дворянства; такой образ был осознанно эпатирующим (см. воспоминания В. Ф. Ходасевича — друга Садовского). К 1910-м годам отношения Садовского с мэтрами символизма (прежде всего с Брюсовым) испортились, и он занял отчётливую позицию «вне групп». Сборник литературно-критических статей Садовского «Русская Камена» всецело посвящён поэтам XIX в.

Особен­ность его творчества в том, что оно полно­стью принадлежит XIX веку, а не современному ему литературному процессу.

— Вольфганг Казак

Страдавший сухоткой спинного мозга вследствие перенесённого в 1903 г. сифилиса и интенсивного лечения препаратами ртути, Садовской с 1916 г. был парализован и лишился способности ходить. В начале 1920-х гг., находясь в почти полной изоляции от общественной и литературной жизни (в 1925 за границей распространились даже слухи о его смерти, и Ходасевич опубликовал некролог Садовскому), поселился с женой в квартире, расположенной в одной из келий Новодевичьего монастыря. Там он продолжал писать не предназначенные для печати стихи и прозу (при жизни издан лишь историко-фантастический роман из эпохи Петра I «Приключения Карла Вебера», 1928 — последняя книга Садовского; полностью опубликован лишь в 1990 году как «Карл Вебер»), проникнутые усиливающимися правыми настроениями. В начале 1930-х Садовской переживает духовный кризис и ощущает себя «православным монахом эпохи „перед Антихристом“». Для позднего Садовского даже Пушкин и Лермонтов — воплощения дьявольского начала, покушающиеся на православно-монархический миропорядок; оправданию лермонтовского убийцы Мартынова посвящён роман «Пшеница и плевелы» (1936—1941, опубл. 1993). Поздние произведения Садовского не чужды художественных экспериментов: например, он разрабатывал форму короткого «романа» (менее пяти печатных листов), построенного на быстрой смене эпизодов и голосов персонажей. Для официальной же советской печати, воспользовавшись своим талантом стилизатора, создал ряд удачных мистификаций. Так, одно сочинённое им ещё в 1913 году пародийное стихотворение он попеременно выдавал за текст то Блока, то Есенина (и оно входило в собрания сочинений обоих поэтов), публиковал мистифицированные воспоминания о Брюсове, выдумал дружбу своего отца с отцом Ленина И. Н. Ульяновым и др. Общался с Корнеем Чуковским, приехавшей в 1939 году в Москву Мариной Цветаевой, часть архива которой сохранил.

В 1941 г. вступил в тайную монархическую организацию «Престол», члены которой готовились к приходу немцев в Москву. Организация эта была создана НКВД, планировавшим использовать её в масштабной разведывательной и контрразведывательной операции «Монастырь». Фактически эта организация и лично Садовской в реальной деятельности разведки задействованы не были. Не знавший о фиктивности «Престола» Садовской, тем не менее, преследованиям не подвергался и умер 5 марта 1952 года.

В январе 1941 г., отвечая на поздравление К. Чуковского с 40-летием литдеятельности, Садовской писал ему: «Мы не виделись 25 лет. Это теперь такой же примерно срок, как от Рюрика до 1914 года. Я всё это время провёл наедине с собой, не покидая кресла, и приобрёл зато такие внутренние сокровища, о каких и мечтать не смел. Былые мои интересы (вы мне о них напомнили в письме) перед нынешними то же, что горошина перед солнцем: форма одна, но в содержании и размере есть разница».

Возрождение интереса к творчеству поэта

В 1990-е гг. возрождается интерес к творчеству Садовского. В 1990 году вышел однотомник «Лебединые клики», в который вошли лучшие из прозаических вещей писателя. Вслед за ним появляются публикации в журналах и альманахах. В 2001 году в рамках проекта Новая библиотека поэта в «Малой серии» вышел сборник произведений Садовского. Книга включает в себя семь поэтических сборников, вышедших при его жизни. Печатаются также стихотворения и переводы Садовского более позднего периода (1922—1945). С февраля по апрель 2006 года в отделе редких книг и рукописей областной библиотеки Нижнего Новгорода прошла выставка «Борис Садовской — поэт из Серебряного века». В 2010 году вышел сборник произведений Садовского под названием «Морозные узоры. Стихотворения и письма». В него вошли более 400 стихотворений, в том числе не издававшиеся ранее и собранные публикатором из частных архивов и дореволюционной периодики, а также переписка с О. Г. Шереметевой.

Библиография

Стихотворения

• Позднее утро: Стихотворения Бориса Садовского, 1904—1908. М.: Тип. О-ва распр. полезных книг, 1909. — 86, [2] с.
• Пятьдесят лебедей: Стихотворения Бориса Садовского, 1909—1911. СПб.: Огни, 1913. — [2], 97, [4] с.
• Косые лучи: Пять поэм. М.: Изд. В. Португалова, 1914. — 48 с.
• Самовар: [Стихи]. М.: Альциона, 1914. — [24] с.
• Полдень: Собрание стихов, 1905—1914 / Обл. Д. Митрохина. Пг.: Лукоморье, 1915. — 300 с.
• Обитель смерти: Стихи. [М.]: изд. автора, 1917. — 48 с.
• Морозные узоры: Рассказы в стихах и прозе / Обл. и заставка А. П. Остроумовой-Лебедевой. Пг.: Время, 1922. — 78, [1] с.

Проза

• Узор чугунный: Рассказы. М.: Альциона, 1911. — [4], 131, [4] с.
• Адмиралтейская игла: Рассказы, 1909—1914 / Обл. С. Н. Грузенберга. Пг.: кн-во б. М. В. Попов, [1915]. — 168 с.
• Лебединые клики: [Повесть. — Двуглавый орёл: Повесть]. Пг.: кн-во б. М. В. Попов, [1915]. — 197, [3] с.
• Приключения Карла Вебера: Роман. М.: Федерация; артель писателей «Круг», 1928. — 143 с.

Статьи

• Русская Камена: Лит.-критич. статьи. М.: Мусагет, 1910. — [4], 160 с.
• Озимь: Статьи о русской поэзии. Пг.: Тип. «Сириус», 1915. — 45, [2] с.
• Ледоход: Статьи и заметки. Пг.: [изд. авт.], 1916. — 206, [1] с.

Посмертные издания

• Лебединые клики / Сост., послесл. и коммент. С. В. Шумихина; Худож. А. Томилин. М.: Сов. писатель, 1990. — 475, [1] с.
• Приключения Карла Вебера: Роман. Л.: Худ. лит., 1991. — 76, [2] с.
• Борис Садовской. Записки // Российский архив. — М., 1994, с. 106.
• Стихотворения. Рассказы в стихах. Пьесы / Сост., предисл. и коммент. С. В. Шумихина. СПб., 2001.
• Морозные узоры: Стихотворения и письма / Сост., послесл. и коммент. Т. В. Анчуговой. М.: Водолей, 2010. — 565, [3] с.

Литература

• Шумихин С. В. Ровесник «серебряного века». «Записки Б. А. Садовского». // Встреча с прошлым. Вып. 6. — М., 1988, с. 166—131.
• Вольфганг Казак. Лексикон русской литературы XX века. — М.: РИК «Культура», 1996. С.360
• Русские писатели. 1800—1917: Биограф. словарь. Т.5/Гл. ред. П. А. Николаев. — М.: Большая российская энциклопедия. 2007. С.445-450

Ссылки

• [www.sadovskoi.ru Сайт Бориса Садовского]
• [www.silverage.ru/poets/sadovsk/sadovsk_bio.html Страница на сайте «Серебряный век»]
• [www.poesis.ru/poeti-poezia/sadovskoj/biograph.htm#top Страница на сайте «Поэзия Московского университета»]
• [www.rusk.ru/st.php?idar=111314 К 55-летию со дня кончины Бориса Александровича Садовского]
• [www.rgali.ru/showObject.do?object=10901954 Материалы Б. А. Садовского в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ)]
• [www.vekperevoda.com/1855/sadovs.htm Борис Садовской] на сайте «Век перевода»

Отрывок, характеризующий Садовской, Борис Александрович

Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.