Сады и парк Версаля

Сады и парк ВерсаляСады и парк Версаля

</tt>

</tt> </tt> </tt> </tt> </tt> </tt> </tt> </tt> </tt> </tt> </tt> </tt>

</td></tr>

Сады и парк Версаля фр. Parc de Versailles
Вид на парк Версаля с высоты птичьего полета. XIX век.
48°48′29″ с. ш. 2°06′30″ в. д.48.80806° с. ш. 2.10833° в. д. / 48.80806; 2.10833
Страна	Франция Франция
Местонахождение	Версаль
Сайт	www.chateauversailles.fr
Сады и парк Версаля
Объект всемирного наследия
Ссылка	[whc.unesco.org/ru/list/83 № 83] в списке объектов всемирного наследия ([whc.unesco.org/en/list/83 en])
Критерии	i ii vi
Регион	Европа и Северная Америка
Включение	1979  (3-я сессия)

Сады и парк Версаля находятся на части территории прежних Королевских владений в Версале и являются частью Дворцово-паркового ансамбля Версаля. Расположенные к западу от дворца, сады занимают 900 гектаров площади, большая часть которой благоустроена в классическом стиле регулярного французского парка, который здесь был доведен до совершенства знаменитым ландшафтным архитектором Андре Ленотром. По состоянию на 2010 год на территории дворцово-паркового ансамбля произрастало 350000 деревьев. В период расцвета эпохи правления Людовика XIV, дворцовые парки охватывали площадь 8300 гектаров, по всему периметру они были окружены оградой, в которой было устроено 22 роскошных проезда. В наше время сады окружены поясом лесистой местности, которая на востоке граничит с жилыми кварталами города Версаль, на северо-востоке с муниципалитетом Ле-Шене, на севере примыкает национальный Дендрарий Шеврёлу, на западе — Версальская равнина (охраняемый заказник), а на юге — леса Сатори.

Сады имеют статус юридического лица публичного права и работают под эгидой Министерства культуры Франции; при этом сады являются частью Национального достояния Версаль и Трианон и одним из самых посещаемых туристических объектов Франции, принимая в год свыше 6 миллионов посетителей.

Помимо тщательно подстриженных газонов и лужаек, скульптур и партеров цветов, по всей территории садов расположены фонтаны, которые обеспечивают уникальность садов Версаля. Фонтаны датируются эпохой Людовика XIV и в наши дни их работу обеспечивает гидросистема, которая была установлена еще в дореволюционной Франции. Ежегодно с конца весны по начало осени каждые выходные устраиваются грандиозные представления — Grandes Eaux или Праздник фонтанов — во время которых все фонтаны в парке работают в полную силу.

В 1979 году сады, вместе с дворцом, были внесены в Список Всемирного наследия ЮНЕСКО, наряду с другими 31 объектами Франции.

Планировочная схема

Время правления Людовика XIII

Первые сады были разбиты здесь при Людовике XIII. После того как в 1632 году Людовик XIII окончательно выкупил эти угодья у Жан-Франсуа де Гонди и в 1630-х годах принял на себя феодальную роль в Версале, к западу от шато был устроен регулярный сад. В том же 1632 году перед окнами небольшого шато высадили 6 квадратов вечнозелёного самшита и устроили террасу и лестницу, ведущую к партеру с круглым бассейном. В западном направлении вдоль центральной оси парка была проложена длинная аллея, окаймлённая живой изгородью. Она вела к самой большой водной глади парка, которая впоследствии станет Бассейном Аполлона. С этого времени в садах был создан знаменитый королевский панорамный вид. Эта ранняя планировка, которая дошла до наших дней на так называемом плане Дю Бус 1662 года, показывает установленный рельеф местности, на которой развивались аллеи сада. Планировка сада уже была четко привязана к осям север — юг и восток — запад. По архивным записям видно, что сады, проектированные в те времена Клодом Молле и Иларием Массоном, существовали без особенных изменений вплоть до их расширения, заказанного Людовиком XIV в 1660-х годах.

Время правления Людовика XIV

В 1661 году после ареста королевского суперинтенданта финансов Николя Фуке, Людовик XIV стал уделять Версалю больше внимания. Силами приближенных к Фуке — архитектора Луи Лево, художника Шарля Лебрена и ландшафтного архитектора Андре Ленотра — Людовик начал реализацию проектов, направленных на расширение и украшение Версаля, и эти проекты заняли всё оставшееся время его эпохи правления.

Начиная с этого времени, расширения садов и расширения дворца в Версале следовали друг за другом. Конечно же, строительные кампании Людовика XIV распространялись также и на сады.

Первая строительная кампания
В 1662 году была выполнена незначительная реконструкция замка; основные усилия и средства были направлены на развитие садов и парка. За год до этого, в 1661 году, Ленотр начал представлять королю свои проекты развития садов Версаля. Людовик XIV хотел увидеть преображённые сады как можно скорее и вскоре работы закипели полным ходом. В разгар первой строительной кампании 36 000 человек трудились над выравниванием парка и планировкой садов, перемещая и распределяя тысячи тонн грунта. В этот период развития садов Ленотр ничего не создавал «с нуля», он применил замыслы и идеи, разработанные его предшественниками в Версале — Клодом Молле и Жаком Бойсо. Были расширены имеющиеся боскеты и партеры, а также созданы новые. Из новых проектов этой кампании наиболее значительными были Оранжерея и Грот Фетиды (Nolhac 1901, 1925).

Проектированная архитектором Луи Лево Оранжерея, выгодно расположена к югу от дворца, используя преимущества естественного уклона холма. Было предусмотрено защищенное помещение, где цитрусовые деревья содержались в течение зимних месяцев (Nolhac 1899, 1902).

Грот Фетиды, располагавшийся к северу от дворца, был важным элементом художественных иллюстраций дворца и садов, на которых проводилась связь между Людовиком XIV и образом Солнца. Сооружение этого грота будет завершено в ходе второй строительной кампании (Verlet 1985).

В обновленных садах с 1664 года Людовик XIV начал устраивать праздники любви (fête galante), которые получили название «Удовольствия чарующего островка». Праздник, устроенный с 7 по 14 мая 1664 года, официально должен был чествовать его мать Анну Австрийскую и его коронованную супругу Марию Терезию, но фактически это было чествованием Луизы де Лавальер, фаворитки короля. В течение целой недели гостей услаждали великолепными зрелищами в садах. По итогам этого праздника — а именно, из-за нехватки мест для размещения гостей (большинство из которых были вынуждены ночевать в своих экипажах), для Людовика стали очевидны недостатки Версаля и он распорядился начать еще одно расширение дворца и садов (Verlet, 1961, 1985).

Вторая строительная кампания
В период с 1664 по 1668 годы в садах произошли значительные изменения — особенно в части фонтанов и новых боскетов; именно в этот период в образе сада преднамеренно применялись образы Аполлона и Солнца, которые были метафорами для Людовика XIV. Благодаря оформлению внешнего вида садов в ходе возведения трех новых корпусов, обращенных своими фасадами в парк, вокруг старого замка времен Людовика XIII, выполненной Луи Лево, образы в оформлении Больших королевских покоев хорошо соединились с образами, использованными в садах (Lighthart, 1997; Mâle, 1927).

Ландшафтная структура и зрительный образ садов, полученные в ходе этого этапа модернизации, будут существовать вплоть до 18-го столетия. Французский историк и летописец Андре Фелибьен в своем описании Версаля отметил преобладание мотивов Солнца и Аполлона в строительных проектах того времени: «С тех пор как Солнце стало символом Людовика XIV, а поэты объединили образы солнца и Аполлона, в этом грандиозном владении не осталось ничего не имеющего отношения к этому божеству.» (Félibien, 1674).

На этом этапе сооружения садов, три новых элемента образовали топологическую и символическую связь в садах: завершенный Грот Фетиды, Бассейн Латоны и Бассейн Аполлона.

Грот Фетиды
Работы по сооружению грота были начаты в 1664 году и завершены в 1670 году установкой собрания скульптур работы мастеров, среди которых Жилль Герин, Франсуа Жирардон, Гаспар Марси и Бальтазар Марси. Грот был важным символическим и техническим элементом садов Версаля. Символически, Грот Фетиды имел отношение к мифу про Аполлона и, следовательно, связывался с Людовиком XIV. Он символизировал морскую пещеру нимфы Фетиды, где Аполлон отдыхал после освещения неба ездой в своей колеснице. Грот был отдельно стоящей конструкцией, размещенной к северу от замка. Его внутренняя часть, для представления морской пещеры декорированная изделиями из раковин, содержала скульптурную группу работы братьев Марси, Служащие Аполлону нереиды (центральная группа) и Солнечные кони за которыми ухаживают слуги Фетиды (две соседние скульптурные группы). Изначально, эти статуи были установлены в трех отдельных нишах грота и были окружены разнообразными фонтанами и водными приспособлениями (Marie 1968; Nolhac 1901, 1925; Thompson 2006; Verlet 1985).

С технической стороны Грот Фетиды имел ключевое значение в работе всей гидросистемы, снабжавшей водой сады и парк. Крыша грота поддерживала резервуар, в котором накапливалась вода, закачанная из пруда Кланьи, и этой водой под давлением наполнялись фонтаны ниже в саду.

Грот Фетиды просуществовал до 1684 года. Он пользовался необыкновенной популярностью у посетителей, восхищавшихся игрой фонтанов и красотой внутреннего оформления.

«Внешний вид Грота Фетиды»; работа Жана Лепотра, 1672 год	«Солнечные кони за которыми ухаживают Тритоны, слуги Фетиды»; работа Жилль Герин, примерно 1670 год	«Служащие Аполлону нереиды» работа Франсуа Жирардон, примерно 1670 год	«Солнечные кони за которыми ухаживают Тритоны, слуги Фетиды»; работа Гаспар Марси и Бальтазар Марси, примерно 1670 год	«Внутреннее пространство Грота Фетиды»; работа Жана Лепотра, 1676 год

Бассейн Латоны
Бассейн Латоны располагается на оси запад-восток чуть западнее и ниже от Водного партера. Разработанный Андре Ленотром, украшенный скульптурами Гаспара Марси и Бальтазара Марси и возведенный между 1668 и 1670 годами, фонтан иллюстрирует эпизод из Метаморфоз Овидия. Согласно легенде, Латона со своими детьми Аполлоном и Дианой страдала от того что крестьяне Ликии метали из пращей комки ила и грязи, из-за чего она с детьми не могла напиться из своего пруда. Зевс, в ответ на её мольбу превратил крестьян в лягушек и ящериц. Этот эпизод из мифологии был выбран как аллегория со смутой Фронды, которая имела место в юношеские годы Людовика XIV. Связь между произведением Овидия и этим эпизодом истории Франции отражается в устойчивом политическом выражении — «метать грязь». Это дополнительно подтверждается тем фактом, что слово фронда во французском языке также обозначает метательную машину, рогатку (Berger, 1992; Marie, 1968, 1972, 1976; Nolhac, 1901; Thompson, 2006; Verlet, 1961, 1985; Weber, 1981). Центральная мраморная группа работы братьев Марси представляет Латону с детьми, которая первоначально, в 1670 году, высилась на скале. Вокруг неё из воды выступали головы и спины шести лягушек, а другие 24 лягушки были расположены вне бассейна, по периметру газона. В то время богиня была обращена лицом ко дворцу.

«Вид на Бассейн Латоны»; гравюра Жана Лепотра, 1678 год	«Вид на Бассейн Аполлона»; гравюра Луи де Кастильона, 1683 год

Бассейн Аполлона
Далее по оси запад-восток находится Бассейн Аполлона — Фонтан Аполлона. Фонтан Аполлона возведен между 1668 и 1671 годом на месте Лебединого бассейна времен Людовика XIII. Людовик XIV распорядился расширить его площадь и украсить роскошным скульптурным ансамблем из позолоченного свинца, в котором, по эскизам Шарля Лебрена, Жан-Батист Тюби изобразил бога Аполлона, ведущего свою колесницу освещая небо. Тюби работал над этой композицией с 1668 по 1670 год на Мануфактуре Гобеленов. По завершении работ ансамбль перевезли в Версаль и установили на этом месте, а спустя год покрыли позолотой. Фонтан образует узловое место в парке и служит связующим элементом между садами, Малым Парком и Большим Каналом (Marie 1968; Nolhac 1901, 1925; Thompson 2006; Verlet 1985).

Большой Канал
Большой Канал длиной 1500 метров и шириной 62 метра был сооружен между 1668 и 1671 годом. Визуально, а также физически, он протягивает ось запад-восток вплоть до стен Большого Парка. Во времена дореволюционной Франции Большой Канал использовался для грандиозных лодочных прогулок. В 1674 году, по результатам серии выгодных для Людовика XIV дипломатических договоренностей, король распорядился построить Маленькую Венецию. Расположенная у пересечения Большого Канала и северной поперечной ветви, Маленькая Венеция приняла у себя яхты и каравеллы, полученные от Голландии, а также гондолы, полученные в подарок от дожа Венеции. Отсюда и возникло название Маленькая Венеция (Marie 1968; Nolhac 1901, 1925; Thompson 2006; Verlet 1985). Здесь расквартировали 14 венецианцев, нанятых для управления гондолами. Здесь также жили боцманы и корабельные плотники, приписанные к 20 кораблям, пришвартованным в водах Версаля.

Помимо праздничного и декоративного назначения садов, Большой Канал также имел сугубо практическую роль. Расположенный в самой низкой точке садов, в нем скапливалась вода, отводимая из фонтанов в саду выше. Из Большого Канала воду откачивали обратно в резервуар на крыше Грота Фетиды при помощи нескольких водокачек, которые приводились в действие ветряной мельницей и конной тягой (Thompson 2006).

«Вид на Большой Канал»; гравюра Николя Переля, 1680 год	«Вид на Водный Партер до полной реконструкции 1684 года» Андре Ленотр; около 1674 года

Водный Партер
Выше Фонтана Латоны расположена терраса дворца, известная как Водный Партер. Размещенный на парковой оси север-юг, Водный Партер является связующим звеном между дворцом и садами ниже. Отсюда открываются потрясающие виды на королевскую панораму, дающие понимание истинного масштаба садов Версаля. Атмосфера Водного Партера объединяет символизм и образы, использованные в оформлении Больших королевских покоев с образами, представленными в садах. Именно отсюда можно в полной мере оценить симметрию, так любимую Ленотром, а вид на фасад дворца (670 метров вдоль сада) отсюда кажется наиболее величественным. В 1664 году Людовик XIV заказал серию статуй, которые должны были украсить водное пространство Водного Партера. В Большом заказе, как было названо поручение, было 24 статуи классических кватерностей и 4 дополнительные статуи, представляющих эпизоды похищений из классической истории (Berger I, 1985; Friedman, 1988,1993; Hedin, 1981—1982; Marie, 1968; Nolhac, 1901; Thompson, 2006; Verlet, 1961, 1985; Weber, 1981).

Процесс создания боскетов
Одной из отличительных особенностей второй строительной кампании было быстрое увеличение количества боскетов. Расширяя планировку, установленную при первой строительной кампании, Андре Ленотр добавил или расширил не менее десятка боскетов: Боскет «Заводь» в 1670 году; Боскет Водного театра, Остров Короля и Зеркальный бассейн, Зал Балов (Зал Совета), Боскет Трех Фонтанов в 1671 году; Лабиринт и Боскет «Триумфальная Арка» в 1672 году; Боскет Славы (Боскет купольных павильонов) и Боскет «Энкелад» в 1675 году; и Боскет Родников в 1678 году (Marie 1972, 1976; Thompson 2006; Verlet 1985).

Помимо расширения существующих и сооружения новых боскетов этот период времени был отмечен еще двумя проектами — Еловый водоём и Швейцарский бассейн.

Еловый водоем
Еловый водоем был спроектирован в 1676 году к северу от дворца ниже за Северным партером и Аллеей Смешных мальчуганов. Водоем был задуман как парный элемент вдоль оси север-юг со Швейцарским бассейном, расположенным у основания холма Сатори к югу от дворца. В ходе последующих реконструкций парка этот фонтан был превращен в Бассейн Нептуна (Marie 1972, 1975; Thompson 2006; Verlet 1985).

Швейцарский бассейн
Вырытый в 1678 году, Швейцарский бассейн, получивший своё название в честь швейцарских гвардейцев, которые строили это озеро, устроен на месте болот и прудов, из которых закачивали воду для фонтанов парка. Этот гидрографический объект, имеющий площадь поверхности более 15 гектар, является вторым — после Большого Канала — по величине водоемом в Версале (Marie 1972, 1975; Nolhac 1901, 1925; Thompson 2006; Verlet 1985).

Третья строительная кампания
Изменения в парке в ходе третьей строительной кампании главным образом характеризуются стилистическим переходом от эстетики нетронутой природы Андре Ленотра к формально структурированному стилю Жюля Ардуэн-Мансара. Первое существенное изменение в парке в этот период строительства случилось в 1680 году, когда Королевская аллея или Зеленый ковёр — полоса зеленого подстриженного газона, расстилающаяся от Фонтана Латоны до Фонтана Аполлона — достигла под руководством Андре Ленотра своего окончательного размера и обрамления (Nolhac 1901; Thompson 2006). Аллея была расширена, а по бокам её обрамляют расположенные попарно 12 статуй и столько же ваз. Большинство из них выполнены в XVII веке в Риме учениками Французской Академии Художеств. Прилегающие с обеих сторон аллеи ведут к боскетам.

Начиная с 1684 года под руководством Жюля Ардуэн-Мансара был полностью перестроен Водный партер. Статуи из Большого Заказа 1674 года были перенесены в другие части парка; устроили два симметричных восьмиугольных бассейна, украшеных бронзовыми полулежащими фигурами, символизирующими четыре главные реки Франции, а вокруг них расположены четыре нимфы и четыре группы детей. Бронзовые модели по образцам работ знаменитых в то время скульпторов были отлиты с 1687 по 1694 год на парижском «Арсенале». Водный партер обрамлён с севера и юга бронзовыми вазами, в которых сначала планировалось разместить цитрусовые деревья, подстриженные в форме шара. Этот облик партера является окончательным и именно его мы видим в наши дни. В том же году малая Оранжерея Луи Лево, находившаяся к югу от Водного партера, была снесена и на её месте под руководством Жюля Ардуэн-Мансара было возведено более крупное сооружение. Кроме Оранжереи в этот период была построена Лестница Ста Ступеней,, которая упрощала доступ в южную часть парка, а также к Швейцарскому бассейну и к Южному партеру. С этого момента, расположение и оформление южной части парка сохранилось до наших дней. И, наконец, чтобы разместить предполагаемое сооружение Дворянского Флигеля — северного крыла дворца — был разрушен Грот Фетиды (Marie 1968, 1972, 1976; Nolhac 1899, 1901, 1902, 1925).

В ходе сооружения Дворянского Флигеля (1685—1686) Северный партер был полностью перестроен в соответствии с новым архитектурным обликом этой части дворца. Чтобы компенсировать утрату резервуара на крыше Грота Фетиды и обеспечить возросшие потребности в воде, Жюль Ардуэн-Мансар спроектировал новый, более крупный, резервуар прямо к северу от Дворянского Флигеля (Thompson 2006). В 1685 году было начато сооружение жутко дорогого канала Эр; разработанный Вобаном, он должен был перенести воды реки Эр на расстояние 80 километров. Проект включал сооружение рискованных по своим масштабам акведуков, однако работы были прекращены в 1690 году (см. ниже главу «Трудности с водой»).

К 1689 году Жюль Ардуэн-Мансар внес некоторые изменения в Бассейн Латоны. Скалу заменили трехступенчатой мраморной пирамидой круглой формы, а скульптура Латоны теперь обращена лицом к Большому каналу. Бассейн Латоны плавно переходит в партер, где расположены два бассейна с ящерицами. В этот период Бассейн Латоны принял свой окончательный вид, который мы можем видеть в наши дни в Версале (Hedin 1992; Thompson 2006; Verlet 1985) .

Во время этого этапа строительных работ были созданы и реконструированы три главных боскета парка. Начали работы с Античной галереи, боскета, который был создан в 1680 году на месте недолго существовавшей Водной галереи (1678). Этот боскет был задуман как галерея на открытом воздухе (без крыши), где были представлены античные статуи и копии приобретенные Французской академией в Риме. В следующем году приступили к сооружению Бального Зала. Расположенный в укромной части парка к югу от Оранжереи, этот боскет проектировался как амфитеатр с водопадом — единственный оставшийся в садах Версаля. Бальный Зал торжественно открыли в 1685 году балом, возглавляемым Великим Дофином. Между 1684 и 1685 годами Жюль Ардуэн-Мансар построил Колоннаду. Сооруженный на месте Боскета Родников Ленотра, этот боскет представляет собой круговой перистиль, образованный 32 арками и 28 фонтанами. Этот боскет является самым комплексным архитектурным решением работы Ардуэн-Мансара в садах Версаля (Marie 1972, 1976; Thompson 2006; Verlet 1985)

К 1683 году завершили работы по устройству нового, более крупного, Огорода короля для выращивания свежих фруктов и овощей, подаваемых к столу королевского двора Людовика XIV. Огород был образован на площади в 9 гектар в непосредственной близости от дворца и Швейцарского бассейна под руководством Директора королевских садов и огородов Жан-Батистом де Ла Кентини (фр. Jean-Baptiste de La Quintinie).

Четвертая строительная кампания
По причине временных финансовых трудностей, возникших вследствие Девятилетней войны и Войны за испанское наследство, в парке и садах не затевали никаких существенных работ вплоть до 1704 года. В период между 1704 и 1709 годами были реконструированы боскеты (некоторые весьма значительно), после чего им дали новые названия, отражающие аскетизм и отсутствие роскоши, свойственное позднему этапу эпохи правления Людовика XIV (Marie 1976; Thompson 2006; Verlet 1985)

Время правления Людовика XV

После отъезда короля и его двора из Версаля, сразу после смерти Людовика XIV в 1715 году, в жизни дворца и парков наступила эпоха неопределенности. В 1722 году Людовик XV и его двор вернулись в Версаль. Видимо, учитывая предостережение своего прадеда не начинать дорогостоящих строительных кампаний, Людовик XV не затевал в Версале строительных работ, сопоставимых с кампаниями Людовика XIV. Во время правления Людовика XV единственным существенным вкладом в развитие садов было завершение сооружения Бассейна Нептуна (1738—1741 гг.) (Marie 1984; Verlet 1985).

Вместо расходования средств на реконструкцию садов Версаля, Людовик XV — страстный ботаник — сосредоточил свои усилия на Трианоне. На участке, который сейчас занимает Ферма Королевы, Людовик XV устроил и содержал ботанические сады. Ботанические сады были устроены в 1750 году и садовник-флорист Клод Ришар (1705—1784) стал их управляющим. В 1761 году Людовик XV поручил Анж Жаку Габриэлю сооружение Малого Трианона, поскольку ему была нужна резиденция для проведения времени поблизости от ботанических садов. Именно в Малом Трианоне Людовик XV заболел смертельной оспой; 10 мая 1774 года король скончался в Версале (Marie, 1984; Thompson, 2006).

Время правления Людовика XVI

После восхождения на трон Людовика XVI парк и сады Версаля подверглись изменениям, похожим на Четвертую строительную кампанию Людовика XIV. Под влиянием новых идей, пропагандируемых Жан-Жаком Руссо и философской партией, зимой 1774—1775 годов сады были полностью пересажены. Деревья и кустарники, высаженные в эпоху Людовика XIV, срубили или выкорчевали для того чтобы французский сад Ленотра и Ардуэн-Мансара перевоплотить в парк английского стиля.

Попытка превратить шедевры Ленотра в пейзажный парк английского стиля окончилась неудачей. Поставленную цель достичь не смогли. В значительной степени из-за топологии ландшафта от английской эстетики отказались и сады пересадили снова в стиле регулярного парка. Однако, намереваясь сэкономить, Людовик XVI поручил заменить палисадники — подстриженную живую изгородь, образующую стены боскетов и очень трудоемкую в исполнении — на ряды лип и каштанов. Кроме этого несколько боскетов, созданных в эпоху Короля-Солнца, разрушили или значительно перестроили. Самым существенным вкладом в сады в эпоху правления Людовика XVI стал Грот Аполлона. Пещера из грубого камня, сооруженная в боскете английского стиля, стала шедевром Юбера Робера. Там разместили статуи из разрушенного Грота Фетиды (Thompson 2006; Verlet 1985).

Французская Революция

В 1792 году по указу Национального конвента некоторые деревья в садах были срублены, несмотря на то что фрагменты Большого Парка уже были поделены на части и разрушены. Предчувствуя потенциальную угрозу Версалю, Луи Клод Ришар (1754—1821) — внук Клода Ришара, управляющий ботаническими садами — пытался убедить правительство сохранить Версаль. Он преуспел в защите Большого Парка, а угроза разрушения Малого Парка исчезла после предложения использовать партеры под овощные огороды, а открытые области парка для высаживания фруктовых деревьев. К счастью, эти идеи никогда не были осуществлены; однако, сады стали открыты для народа и было привычно видеть как люди стирали своё белье в фонтанах и развешивали его сохнуть на кустарниках рядом (Thompson 2006).

Эпоха Наполеона I

Эпоха Наполеона Бонапарта обошла Версаль своим вниманием. Во дворце была обставлена анфилада комнат для императрицы Марии-Луизы; но сады остались в неизменном виде, за исключением роковой рубки деревьев в Боскете «Триумфальная Арка» и в Боскете Трёх Фонтанов. Масштабная эрозия почвы требовала высадки новых деревьев (Thompson 2006; Verlet 1985).

Времена Реставрации

После восстановления монархии Бурбонов в 1814 году сады Версаля подверглись первым изменениям со времен Французской революции. В 1817 году Людовик XVIII поручил преобразовать Остров Короля и Зеркальный бассейн в сад, спланированный на английский манер -Сад Короля (Thompson 2006). Большая часть великолепных растений была уничтожена здесь ураганом 1999 года.

Времена Июльской Монархии; Вторая Империя

В то время как большая часть внутреннего убранства дворца была безвозвратно видоизменена чтобы устроить Музей всех славных побед Франции (открытый Луи-Филиппом I 10 июня 1837 года), сады и парк остались нетронутыми. Если не брать во внимание государственный визит Королевы Виктории и Принца Альберта в 1855 году, во время которого в садах было устроено парадное торжество, напомнившее праздники Людовика XIV, Наполеон III пренебрегал дворцом, предпочитая взамен Версалю Компьенский дворец (Thompson 2006; Verlet 1985).

Пьер де Нолак

После того как Пьер де Нолак занял пост руководителя музея в 1892 году, в Версале наступила новая эра исторических изысканий. Нолак, страстный ученый и архивариус, начал по фрагментам собирать воедино историческое прошлое Версаля и, впоследствии, установил критерии реставрации дворца и сбережения садов, которые действуют и в наши дни (Thompson 2006; Verlet 1985).

Боскеты в садах

Вследствие множества реконструкций, выполненных в садах с 17-го по 19-ое столетие, многие боскеты неоднократно менялись и, вместе с этим, часто менялись их названия.

Два боскета — Боскет «Жирандоль» — Боскет Дофина — Северная шахматная посадка — Южная шахматная посадка — Боскет «Жирандоль» — Боскет Дофина
Эти два боскета впервые были разбиты в 1663 году. Расположенные к северу и к югу от оси запад-восток, эти два боскета представляли собой набор тропинок, проходящих вокруг четырех зеленых комнат, и сходящихся в центральной «комнате», в которой был устроен фонтан. В 1682 году южный боскет был создан заново как Боскет «Жирандоль», названный так из-за ступенчатого вида центральной струи фонтана. Северный боскет был перестроен в 1696 году, получив название Боскет Дофина, благодаря фонтану, изображающему дельфина. Каждый из этих боскетов был украшен бюстами на пьедесталах, заказанными главным интендантом Николя Фуке в Риме по оригиналам Пуссена для украшения его собственного замка Во-ле-Виконт. Оба боскета были уничтожены в ходе пересадки парка в 1774—1775 годах в эпоху Людовика XVI. Эти участки сада были засажены липами, после чего их назвали Северная шахматная посадка и Южная шахматная посадка (Marie 1968, 1972, 1976, 1984; Thompson 2006; Verlet 1985). В 2000 году завершилась реставрация этих двух боскетов и они приобрели свой первоначальный вид. Лабиринт — Боскет Королевы

Первоначально, в 1665 году Андре Ленотр спланировал лабиринт невзрачных тропинок на участке к югу от Фонтана Латоны, возле Оранжереи. (Loach, 1985) В 1669 году Шарль Перро — ныне известный, в основном, как автор Сказок матушки Гусыни — посоветовал Людовику XIV перестроить Лабиринт таким образом, чтобы он способствовал образованию Дофина (Perrault, 1669). В период между 1672 и 1677 годами Ленотр перепланировал Лабиринт, разместив на каждом из пересечений аллей 39 фонтанов, представляющих эпизоды басен Эзопа. Над этими 39 фонтанами трудились скульпторы Жан-Батист Тюби, Этьен Ле Онгр, Пьер Ле Гро (старший) и братья Марси. К каждому фонтану прилагалась табличка с тиснением текста басни и куплета стихов руки придворного поэта Бенсерада; по этим табличкам сын Людовика XIV учился чтению. После своего завершения в 1677 году Лабиринт содержал 39 фонтанов и 333 раскрашенные свинцовые фигурки животных. Воду для специально разработанной водопроводной системы подавали из Сены при помощи Машины Марли. В составе Лабиринта было 14 водоподъемных колёс, которые приводили в действие 253 помпы, некоторые из них работали на расстоянии 1200 метров. В 1778 году Людовик XVI поручил снести Лабиринт ссылаясь на высокую стоимость его содержания и ремонта. И на этом месте был устроен дендрарий с экзотическими деревьями в стиле английского парка. Боскет получил новое название Боскет Королевы. Именно в этом участке парка в 1785 году произошел эпизод дела о мошенничестве, известного как дело Ожерелья королевы, которое скомпрометировало Марию-Антуанетту (Marie 1968, 1972, 1976, 1984; Perrault 1669; Thompson 2006; Verlet 1985).

Боскет Водная гора — Боскет Звезды
Изначально спланированный Андре Ленотром в 1661 году как зеленая комната, этот боскет включал тропинку, опоясывающую центральный пятиугольный участок. В 1671 году боскет расширили, добавив более продуманную систему тропинок, которые усиливали новый центральный водный элемент — фонтан, напоминающий гору, — отсюда появилось новое название боскета: Боскет Водная гора. Боскет полностью перестроили в 1704 году и дали ему новое название Боскет Звезды (Marie 1968, 1972, 1976, 1984; Thompson 2006; Verlet 1985).

Боскет «Заводь» — Боскет Каменного дуба — Боскет Аполлона — Грот Аполлона
Созданный в 1670 году, первоначально этот боскет имел в центре прямоугольную заводь, ограниченную кромкой газона по своему периметру. По краю заводи были расположены металлические стреловидные язычки, в которых спрятали множество трубок, разбрызгивающих воду; в каждом углу заводи был лебедь, из клюва которого била струя воды. В центре водоема находилось железное дерево с раскрашенными оловянными листьями из ветвей которого били струи воды. Из-за этого дерева боскет также называли Боскет Каменного дерева. Боскет был создан по подсказе Мадам де Монтеспан при Людовике XIV. В 1704 году по проекту Ардуэн-Мансара этот боскет был разрушен для сооружения нового Боскета Аполлона, который был задуман для размещения скульптурных групп Солнечные кони и Служащие Аполлону нереиды, прежде находившихся в Гроте Фетиды. Ардуэн-Мансар обустроил этот уголок так, чтобы подчеркнуть необыкновенную красоту этих произведений. Их установили под позолоченным свинцовым карнизом на обрамляющем бассейн цоколе. Там они находились до 1776 года (правление Людовика XVI). А затем через год Юбер Робер реконструировал боскет, выполнив его в модном тогда англо-китайском стиле, и устроив в нем подобие пещеры для статуй братьев Марси. Новый боскет получил новое название — Грот Аполлона (Marie 1968, 1972, 1976, 1984; Thompson 2006; Verlet 1985). Именно таким мы видим боскет в наши дни.

Остров Короля — Зеркальный бассейн — Сад Короля
Первоначально спроектированные в 1671 году как два раздельных гидрографических объекта, более крупный из них — Остров Короля — был выполнен в виде острова, который был центральным элементом системы искусных фонтанов. Остров Короля отделили от Зеркального бассейна насыпной дорожкой на небольшой дамбе, где было устроено 24 водные струи. В Зеркальном бассейне в своё время проводились спуски на воду уменьшенных моделей военных кораблей. В 1684 году остров убрали и общее количество водных струй в боскете существенно сократили. В 1704 году боскет значительно модернизировали, перестроив насыпную дорожку и убрав большинство водных струй. Веком спустя, в 1817 году, Людовик XVIII поручил полностью перестроить пришедшие в запустение в революционный период Остров Короля и Зеркальный бассейн в стиле пейзажного парка. Этот окруженный изгородью сад был засажен великолепными растениями. В этого времени боскет стали называть Сад Короля (Marie 1968, 1972, 1976, 1984; Thompson 2006; Verlet 1985). Во время урагана 1999 года большая часть растений была уничтожена. От первоначального декора сохранился лишь Зеркальный бассейн.

Зал Балов — Зал Совета — Боскет «Обелиск»
В 1671 году Андре Ленотр задумал боскет — изначально названный Залом Балов и позже переименованный в Зал Совета — в виде острова, имеющего форму четырехлистника, окруженного каналом и устройством 50 водных струй. На каждом лепестке острова был устроен одиночный фонтан; на остров можно было попасть по двум подвесным мостам. С внешней стороны канала в боскете установили 4 дополнительных фонтана, по четырем сторонам света. Боскет заново перестроили в 1706 году под руководством Жюля Ардуэн-Мансара. Центральный остров заменили большим бассейном, приподнятым на 5 ступенек, и окружили его каналом. Центральный фонтан, составленный из 230 струй воды, по совокупности напоминающих обелиск — отсюда новое название Боскет «Обелиск». Уцелевшие свинцовые фигуры его декора были использованы для оформления садовых фонтанов Большого Трианона (Marie 1968, 1972, 1976, 1984; Thompson 2006; Verlet 1985).

Боскет Водного театра — Боскет Зеленого круга
Центральной точкой этого боскета, сооруженного Андре Ленотром в период между 1671 и 1674 годами, был театр, по кромке которого проходили три ряда газонов для рассаживания зрителей. Перед ними была сцена, украшенная четырьмя фонтанами, чередующимися с тремя радиальным водными каскадами. В период между 1680 годом и смертью Людовика XIV в 1715 году, здесь происходила почти постоянная перегруппировка статуй, украшавших боскет. В 1709 году боскет перестроили, добавив Фонтан Детского острова. В рамках пересадки садов, начатой Людовиком XVI зимой 1774—1775 годов, Боскет Водного театра был разрушен и на его месте создали невзрачный Боскет Зеленого круга (Marie 1968, 1972, 1976, 1984; Thompson 2006; Verlet 1985).

Боскет Трёх Фонтанов (Водная колыбель)
Расположенный западнее Аллеи Смешных мальчуганов и заменивший недолго существовавшую Водную колыбель (узкий вытянутый боскет, созданный в 1671 году, где была водная беседка, формируемая множеством струй воды), увеличенный боскет был реконструирован Андре Ленотром в 1677 году в серию из трех связанных террас. Каждая терраса содержала несколько фонтанов, имевших особые эффекты, и бассейн. В нижнем бассейне струи воды образуют цветы лилии, в центре, бьют вертикальные струи и водный свод, и, наконец, вверху, взмывается водная колонна, сформированная из 140 струй; причем, эта внушительная колонна и снабжает водой нижние бассейны. Фонтаны пережили реконструкцию, затеянную Людовиком XIV для других фонтанов парка в начале 18-го века. Хорошо спрятанный за решеткой, этот боскет был благоустроен так, чтобы стареющий король мог приезжать сюда на кресле-каталке и перемещаться по наклонным дорожкам газона. Фонтаны также пожалели впоследствии, при полной пересадке садов в 1774—1775 годах. В 1830 году в боскете пересадили растения, и с этого времени фонтаны замолчали. Во время ураганов 1990 и 1999 годов парку был нанесен значительный ущерб. Боскет Трёх Фонтанов торжественно открылся после реставрации 12 июня 2004 года (Marie 1968, 1972, 1976, 1984; Thompson 2006; Verlet 1985).

Боскет «Триумфальная Арка»
Первоначально этот боскет был создан в 1672 году как простой водный павильон — открытое пространство в виде круга с квадратным фонтаном в его центре. В 1676 году этот боскет, расположенный восточнее Аллеи Смешных мальчуганов симметрично Боскету Трёх Фонтанов, расширили и декорировали в честь политической линии, намекая что она привела к военным победам Франции над Испанией и Австрией, установив Триумфальную Арку — отсюда и произошло название боскета. Как и Боскет Трёх Фонтанов, этот боскет пережил реконструкции 18-го века, но был засажен новыми растениями в 1830 году и в этот год фонтаны закрыли. (Marie 1968, 1972, 1976, 1984; Thompson 2006; Verlet 1985).

Боскет Славы — Боскет купольных павильонов
В созданном в 1675 году Боскете Славы была установлена статуя Славы, украшавшая бассейн боскета, и из трубы которой вырывалась мощная струя воды — отсюда и название боскета. В 1684 году в боскете установили скульптурные группы из Грота Фетиды, для чего боскет был перестроен и фонтан Славы из него убрали. При этом боскету дали новое название — Купальня Аполлона. В рамках проекта по перепланировке садов, затеянного Людовиком XIV в начале 18-го века, группу Аполлона снова переместили на участок где был Боскет «Заводь» — неподалеку от Фонтана Латоны — который разрушили и на его месте создали новый Боскет Аполлона. Там скульптурные группы установили на мраморных постаментах, из которых текла вода; и каждая группа была защищена затейливым резным позолоченным балдахином. Старый боскет Купальня Аполлона переименовали в Боскет купольных павильонов поскольку Жюль Ардуэн-Мансар соорудил здесь два павильона из белого мрамора с куполами. Но сами павильоны были снесены в 1820 году (Marie 1968, 1972, 1976, 1984; Thompson 2006; Verlet 1985).

Боскет «Энкелад»
Фонтан боскета, созданного в 1675 году, одновременно с Боскетом Славы, отображал гиганта Энкелада, побежденного Олимпийскими богами и приговоренного к жизни под горой Этна. По замыслу создателей, братьев Марси, этот фонтан символизировал победу Людовика XIV над Фрондой. Скульпторы изобразили гиганта, наполовину погребенного под горными обломками, но отчаянно борющегося со смертью. В 1678 году сюда добавили восьмиугольную полосу дёрна и 8 фонтанов рокайль, окружающих центральный фонтан. Эти добавления были удалены в 1708 году. Этот фонтан имеет самую большую высоту струи воды среди всех фонтанов в садах Версаля — 25 метров (Marie 1968, 1972, 1976, 1984; Thompson 2006; Verlet 1985). Этот боскет был отреставрирован к 1998 году.

Боскет Родников — Колоннада
Изначально задуманный Андре Ленотром в 1678 году как простая невзрачная зеленая комната, ландшафтный архитектор расширил участок и включил в него имеющийся ручей, создав боскет где ручейки протекают среди девяти небольших островков. В 1684 году Жюль Ардуэн-Мансар полностью перестроил боскет, возведя круговой двойной перистиль из колонн ионического ордера. Получив новое название, Колоннада состояла из 32 мраморных колонн и 31 фонтана — одиночная струя воды била в каждой чаше, установленной под каждой аркой. В 1704 году добавили 3 дополнительных прохода в Колоннаду, из-за чего количество фонтанов было сокращено с 31 до 28. Знаменитая скульптурная группа в центре Колоннады на круглом пьедестале — Плутон, похищающий Прозерпину — (из Большого Заказа 1664 года) была установлена здесь в 1696 году. В наше время оригинал находится в хранилище, а в боскете его заменил муляж (Marie 1968, 1972, 1976, 1984; Thompson 2006; Verlet 1985).

Водная галерея — Античная галерея — Зал Каштанов
На месте Водной галереи (1678 год) в 1680 году была спроектирована Античная галерея чтобы разместить собрание античных статуй и копий, приобретенных Французской Академией в Риме. Центральная часть боскета была вымощена цветным камнем, её окружал канал, декорированный двадцатью статуями на пьедесталах, которые были разделены друг от друга тремя струями воды. В 1704 году галерею полностью перестроили — статуи отправили в дворец Марли, а в боскете высадили каштановые деревья — отсюда пошло и название боскета Зал Каштанов. Украшением боскета стали 8 античных бюстов и 2 статуи (Marie 1968, 1972, 1976, 1984; Thompson 2006; Verlet 1985). От первоначального декора сохранились два круглых фонтана, расположенные с двух сторон боскета.

Бальный зал
В расположенном западнее Южного партера и южнее Фонтана Латоны боскете, спроектированном Андре Ленотром и построенном в 1681—1683 годах, находится полукруглый ступенчатый каскадный водопад, служивший декорационным задником для этой зеленой комнаты. По каменным ступеням этого фонтана и ракушкам, привезенным сюда с африканских берегов и Мадагаскара, каскадами струится вода. В боскете были установлены торшеры из золоченого свинца, которые держали канделябры, освещавшие пространство вокруг. В центре боскета, легко доступный, мраморный «островок» служил для танцев, в которых Людовик XIV был признанным искусником. Музыканты рассаживались наверху каскада, а напротив был расположен амфитеатр, ступени которого выстилались газоном, что позволяло зрителям удобно сидеть. Бальный зал был торжественно открыт в 1683 году сыном Людовика XIV, Великим Дофином, на устроенном здесь балу. Бальный зал перестроили в 1707 году, при этом центральный островок убрали и устроили дополнительный вход (Marie 1968, 1972, 1976, 1984; Thompson 2006; Verlet 1985).

Изображения боскетов

Боскеты в парке Версаля по состоянию на 17-й век

«Вход в Лабиринт»; автор Жан Котелль, около 1693 г.	«Внутреннее пространство боскета Лабиринт»; автор Жан Котелль, около 1693 г.	«Боскет Звезды или Водная гора»; автор Жан Котелль, около 1693 г.	«Боскет „Заводь“»; автор Жан Котелль, около 1693 г.	«Боскет „ Купальня Аполлона“»; автор Пьер-Дени Мартен (Мартен младший), около 1713 г.	«Боскет Остров Короля и Зеркальный бассейн»; автор Этьен Аллегрен, около 1693 г.
«Зал Балов или Зал Совета»; автор Этьен Аллегрен, около 1688 г.	«Боскет Водного театра — вид на сцену»; автор Жан Котелль, около 1693 г.	«Боскет Трёх Фонтанов»; автор Жан Котелль, около 1693 г.	«Боскет „Триумфальная Арка“»; автор Жан Котелль, около 1693 г.	«Боскет купольных павильонов»; автор Жан Котелль, около 1693 г.	«Водный партер»; автор Жан Котелль, около 1693 г.
«Боскет „Энкелад“»; автор Жан Котелль, около 1693 г.	«Колоннада»; автор Жан Котелль, около 1693 г.	«Античная галерея»; автор Жан Жубер, около 1693 г.	«Бальный зал»; автор Жан Котелль, около 1693 г.	«Бассейн Нептуна»; автор Жан Котелль, около 1693 г.	«Вид на Оранжерею»; автор Жан Котелль, около 1693 г.
«Бассейн Дракона»; автор Жан Котелль, около 1693 г.	«Боскет Трёх Фонтанов»; автор Жан Котелль, около 1693 г.	"Боскет Остров Короля; автор Этьен Аллегрен, около 1693 г.	«Водный театр — вид на амфитеатр»; автор Жан Котелль, около 1693 г.	«Оранжерея»; автор Жан Котелль, около 1693 г.	«Северный партер»; автор Этьен Аллегрен, около 1693 г.

Современные виды садов Версаля

Боскет «Зал Балов», современный вид.	Колоннада и статуя «Похищение Персефоны»	Грот Аполлона, современный вид	Бассейн Аполлона — Фонтан Аполлона, современный вид	«Версаль, Сад Короля» работа Раймундо де Мадрасо и Гарреты, 1914—1920, холст, масло, 17 x 30 см, Музей Ламбине

Пересадка садов

Как правило, в многолетних садах проводится пересадка растений (реплантация), и Версаль не является исключением из этого правила. В своей истории сады Версаля претерпевали минимум 5 существенных реплантаций, которые выполнялись как по практическим, так и по эстетическим соображениям.

Людовик XVI поручил провести пересадку садов зимой 1774—1775 годов, поскольку стало необходимо заменить множество деревьев, некоторые из которых были больны, некоторые — выросли слишком сильно. Помимо этого, поскольку формализм садов XVII века вышел из моды, данная пересадка также имела цель установить в садах Версаля новый неформальный и упрощенный стиль, который к тому же дешевле поддерживать. Однако, достичь этого не удалось, поскольку топология садов была благоприятна для французского сада, но не для сада в английском стиле. Позднее, в 1860 году, большинство старых насаждений от реплантации Людовика XVI были вырублены и заменены. В 1870 году через эту местность прошёл сильнейший ураган, повредив и вырвав деревья с корнями. После этого потребовалась существенная пересадка садов. Однако, из-за Франко-прусской войны, в результате которой были свергнуты Наполеон III и Парижская коммуна, пересадка садов так и не началась вплоть до 1883 года (Thompson, 2006).

Самые недавние пересадки садов были вызваны двумя разрушительными ураганами, которые пронеслись над Версалем в 1990 и в 1999 годах. По причине этих ураганов в Версале и в Трианоне было утрачено несколько тысяч деревьев — это был самый крупный ущерб в истории существования Версаля. В рамках реплантации у музея и правительственных структур появилась возможность реставрировать и перестроить некоторые боскеты, заброшенные во время правления Людовика XVI, например, Боскет Трёх Фонтанов, который реставрировали в 2004 году. (Thompson, 2006).

В марте 2011 года в садах были начаты работы по восстановлению южного ряда боскетов, расположенных на оси запад-восток (Боскет Королевы, Зеркальный бассейн и Сад Короля). Этот финальный проект, окончание которого намечено на март 2012 года, завершает общую программу пересадки садов, пострадавших от ураганов февраля 1990 и 1999 годов. Уцелевшие после урагана деревья сейчас чрезмерно разрослись и стали представлять серьёзную угрозу скульптурам в боскетах и посетителям. Пересадка также необходима для сохранения ландшафтной симметрии садов в направлении с севера на юг.

Вследствие естественного цикла реплантации, можно с уверенностью утверждать, что в наше время в садах не осталось деревьев, датируемых эпохой правления Людовика XIV.

Трудности с водой

Самым большим чудом парка и садов Версаля — как тогда, так и в наши дни — являются фонтаны. Тем не менее, самый важный элемент, одушевляющий парк — вода — как оказалось стала главным бедствием парка, начиная с эпохи правления Людовика XIV.

Вода была нужна для садов Людовика XIII и местные водоемы предоставляли её в нужном объеме. Однако после того как Людовик XIV начал расширять парк, добавляя туда новые и новые фонтаны, снабжение садов водой стало очень серьезной проблемой.

Чтобы удовлетворить потребность парка после первых расширений при Людовике XIV, воду поднимали в сады из прудов около шато, основным источником был пруд Кланьи. Вода из пруда закачивалась в резервуар, расположенный над Гротом Фетиды, из которого снабжались фонтаны в саду при помощи гравитационной гидросистемы. В качестве других источников использовался ряд резервуаров, располагавшихся на плоскогорье Сатори к югу от шато (Verlet, 1985).

Потребление воды к 1664 году возросло настолько, что потребовались новые источники воды. В этом году Луи Лево разработал Pompe — водокачку, построенную к северу от замка. Pompe откачивала воду из пруда Кланьи при помощи системы ветряных мельниц и лошадиного привода в цистерну, размещенную внутри здания водокачки. Производительность Pompe составляла 600 м³ воды в сутки — что немного смягчило нехватку воды в садах (Thompson, 2006).

После завершения сооружения Большого Канала в 1671 году, в который отводилась вода из фонтанов парка, воду, при помощи системы ветряных мельниц, стали закачивать обратно в резервуар на крыше Грота Фетиды. Хотя такая система частично решила проблему водоснабжения, воды никогда не было достаточно для одновременной работы всех фонтанов парка на полную силу (Thompson, 2006).

Несмотря на то что появилась возможность обеспечить работу фонтанов, видимых из окон дворца, фонтаны, находящиеся в боскетах и в отдаленных уголках парка, включали только по необходимости. В 1672 году Жан-Батист Кольбер придумал систему по которой служители фонтанов в парке свистом сигнализировали друг другу о перемещении короля, указывая какие фонтаны необходимо было включить. Как только король проходил играющий фонтан, его выключали и служитель подавал сигнал чтобы включали следующий фонтан (Thompson, 2006).

В 1674 году расширили водокачку Pompe — и она стала называться Grande Pompe. Насосная мощность была увеличена благодаря увеличению количества поршней, поднимавших воду. Такая модернизация позволила повысить мощность водокачки примерно до 3000 м³ воды в сутки; однако, Grande Pompe после увеличения своей мощности зачастую оставляла пруд Кланьи совсем пустым (Thompson, 2006).

Постоянно растущая потребность в воде и износ существующих систем водоснабжения стал причиной новых мер по увеличению водоснабжения Версаля. В период между 1668 и 1674 годами был предпринят проект по отклонению русла реки Бьевр в сторону Версаля. После строительства дамбы и установки насосной системы из пяти ветряных мельниц на реке, воду смогли довести в резервуары, расположенные на низменности Сатори. Это решение дополнительно принесло в парк 72 000 м³ воды (Thompson, 2006).

Однако, несмотря на дополнительную воду из Бьевра, новые проекты в садах потребовали еще больше воды. В 1681 году был начат один из самых масштабных гидрографических проектов, затеянных в эпоху правления Людовика XIV. Вследствие близости к Версалю реки Сены, был предложен проект по поднятию воды из русла реки и доставке её в Версаль. Воспользовавшись успехом новой системы, изобретенной в 1680 году, которая поднимала воду из Сены в сады города Сен-Жермен-ан-Ле, на следующий год было начато сооружение Машины Марли.

Машина Марли была разработана для поднятия воды из Сены примерно на 100 метров от уровня реки в три этапа в Лувесьеннский акведук. На реке построили несколько гигантских водяных колёс, при помощи которых воду поднимали через систему из 64 насосов в резервуар, находившийся на уровне 48 метров выше реки. Из этого первого резервуара воду поднимали еще на 56 метров во второй резервуар при помощи системы из 79 насосов. И, наконец, следующие 78 насосов поднимали воду в акведук, по которому воду доставляли в Версаль и в дворец Марли.

В 1685 году Машину Марли ввели в полную эксплуатацию. Однако, из-за утечек в водоводе и из-за поломок механизмов, машина позволяла доставить в сутки только 3200 м³ воды, что составляло примерно половину от расчетной мощности. Среди гостей Франции посещение машины входило в обязательную программу. Несмотря на то что сады Версаля в сутки потребляли воды больше чем весь город Париж, Машина Марли функционировала вплоть до 1817 года (Thompson, 2006).

Во времена правления Людовика XIV затраты на систему водоснабжения составляли примерно треть от всех затрат на строительные работы в Версале. И даже учитывая дополнительную воду, поставляемую Машиной Марли, фонтаны в садах могли работать только в режиме à l’ordinaire, что означало половинное давление в трубах. В этом экономичном режиме фонтаны тем не менее потребляли 12800 м³ воды в сутки, что намного превышало возможности существовавших источников воды. Во время ‘‘Праздника фонтанов’’ — когда все фонтаны включаются на максимум — требуется свыше 10 000 м ³ воды только для одной послеобеденной сессии. Именно поэтому ‘‘Праздники фонтанов’’ проводились только по особым случаям, например, по случаю визита Сиамского посольства в 1685—1686 годах (Hedin, 1992; Mercure Galant, 1685).

Дополнительные сведения: Канал Эр

В 1685 году была предпринята финальная попытка решить проблему нехватки воды. В тот год было предложено отвести воду из реки Эр, протекавшей на 160 км южнее Версаля и на 26 метров выше резервуаров сада. Эта идея потребовала не только прорыть канал и построить акведук, также понадобилось сооружать судоходные каналы и шлюзы чтобы подвозить рабочую силу на главный канал. В 1685 году к работам привлекли от 9 000 до 10 000 рабочих; в следующий год на сооружении канала задействовали более 20 000 солдат. В период между 1686 и 1689 годами, перед началом Девятилетней войны, десятая часть вооруженных сил Франции была привлечена к строительству канала Эр. В разгар этой войны проект остановили, и он так не был никогда завершен. Если бы акведук был закончен, то в Версаль поступало бы около 50 000 м³ воды — более чем достаточно для решения в садах трудностей с водой (Thompson, 2006).

В наши дни музей Версаль по-прежнему испытывает трудности с водой. В ходе Праздников фонтанов вода закачивается из Большого Канала в резервуары при помощи современных насосов. Компенсация испаряющейся воды происходит за счет дождевой воды, которую собирают в цистернах, размещенных в разных местах парка, и отводят в резервуары и в Большой Канал. Экономное расходование музеем этого природного ресурса не сказывается на снабжении города Версаля питьевой водой (Thompson, 2006).

Инновации

В 1994 году в Версальском парке была установлена экспериментальная нефтеразведочная станция. Критерием её установки было условие, что ни одно дерево не будет вырублено или повреждено. Для эко-нейтральности применялось бурение нефтяных скважин сверхтонкого диаметра.

Литература

• Источники информации указаны в английском и французском вариантах статьи.

Отрывок, характеризующий Сады и парк Версаля

Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.


Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.


После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона или хоть какого нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ] и т. д., и т. д.
Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили так, – потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы – хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские – чем то неопределенным – какой то куклой, полезной только по своему русскому имени…


В 12 м и 13 м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска славы – полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича: характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ]
Такова судьба не великих людей, не grand homme, которых не признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.
Для русских историков – странно и страшно сказать – Наполеон – это ничтожнейшее орудие истории – никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства, – Наполеон есть предмет восхищения и восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, который от начала и до конца своей деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу ни одним действием, ни словом не изменяя себе, являет необычайный s истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события, – Кутузов представляется им чем то неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12 м годе, им всегда как будто немножко стыдно.
А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 1812 году.
Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. Он писал письма своим дочерям и m me Stael, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офицерами и солдатами и никогда не противоречил тем людям, которые хотели ему что нибудь доказывать. Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения», несмотря на то, что Москва была уже оставлена. Когда приехавший к нему от государя Аракчеев сказал, что надо бы Ермолова назначить начальником артиллерии, Кутузов отвечал: «Да, я и сам только что говорил это», – хотя он за минуту говорил совсем другое. Какое дело было ему, одному понимавшему тогда весь громадный смысл события, среди бестолковой толпы, окружавшей его, какое ему дело было до того, к себе или к нему отнесет граф Растопчин бедствие столицы? Еще менее могло занимать его то, кого назначат начальником артиллерии.
Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек дошедший опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей, говорил слова совершенно бессмысленные – первые, которые ему приходили в голову.
Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою деятельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенностью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражения не нужны, что с чем нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского.
И он один, этот придворный человек, как нам изображают его, человек, который лжет Аракчееву с целью угодить государю, – он один, этот придворный человек, в Вильне, тем заслуживая немилость государя, говорит, что дальнейшая война за границей вредна и бесполезна.
Но одни слова не доказали бы, что он тогда понимал значение события. Действия его – все без малейшего отступления, все были направлены к одной и той же цели, выражающейся в трех действиях: 1) напрячь все свои силы для столкновения с французами, 2) победить их и 3) изгнать из России, облегчая, насколько возможно, бедствия народа и войска.
Он, тот медлитель Кутузов, которого девиз есть терпение и время, враг решительных действий, он дает Бородинское сражение, облекая приготовления к нему в беспримерную торжественность. Он, тот Кутузов, который в Аустерлицком сражении, прежде начала его, говорит, что оно будет проиграно, в Бородине, несмотря на уверения генералов о том, что сражение проиграно, несмотря на неслыханный в истории пример того, что после выигранного сражения войско должно отступать, он один, в противность всем, до самой смерти утверждает, что Бородинское сражение – победа. Он один во все время отступления настаивает на том, чтобы не давать сражений, которые теперь бесполезны, не начинать новой войны и не переходить границ России.
Теперь понять значение события, если только не прилагать к деятельности масс целей, которые были в голове десятка людей, легко, так как все событие с его последствиями лежит перед нами.
Но каким образом тогда этот старый человек, один, в противность мнения всех, мог угадать, так верно угадал тогда значение народного смысла события, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему?
Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его.
Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями из в немилости находящегося старика выбрать его против воли царя в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их.
Простая, скромная и потому истинно величественная фигура эта не могла улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история.
Для лакея не может быть великого человека, потому что у лакея свое понятие о величии.


5 ноября был первый день так называемого Красненского сражения. Перед вечером, когда уже после многих споров и ошибок генералов, зашедших не туда, куда надо; после рассылок адъютантов с противуприказаниями, когда уже стало ясно, что неприятель везде бежит и сражения не может быть и не будет, Кутузов выехал из Красного и поехал в Доброе, куда была переведена в нынешний день главная квартира.
День был ясный, морозный. Кутузов с огромной свитой недовольных им, шушукающихся за ним генералов, верхом на своей жирной белой лошадке ехал к Доброму. По всей дороге толпились, отогреваясь у костров, партии взятых нынешний день французских пленных (их взято было в этот день семь тысяч). Недалеко от Доброго огромная толпа оборванных, обвязанных и укутанных чем попало пленных гудела говором, стоя на дороге подле длинного ряда отпряженных французских орудий. При приближении главнокомандующего говор замолк, и все глаза уставились на Кутузова, который в своей белой с красным околышем шапке и ватной шинели, горбом сидевшей на его сутуловатых плечах, медленно подвигался по дороге. Один из генералов докладывал Кутузову, где взяты орудия и пленные.
Кутузов, казалось, чем то озабочен и не слышал слов генерала. Он недовольно щурился и внимательно и пристально вглядывался в те фигуры пленных, которые представляли особенно жалкий вид. Большая часть лиц французских солдат были изуродованы отмороженными носами и щеками, и почти у всех были красные, распухшие и гноившиеся глаза.
Одна кучка французов стояла близко у дороги, и два солдата – лицо одного из них было покрыто болячками – разрывали руками кусок сырого мяса. Что то было страшное и животное в том беглом взгляде, который они бросили на проезжавших, и в том злобном выражении, с которым солдат с болячками, взглянув на Кутузова, тотчас же отвернулся и продолжал свое дело.
Кутузов долго внимательно поглядел на этих двух солдат; еще более сморщившись, он прищурил глаза и раздумчиво покачал головой. В другом месте он заметил русского солдата, который, смеясь и трепля по плечу француза, что то ласково говорил ему. Кутузов опять с тем же выражением покачал головой.
– Что ты говоришь? Что? – спросил он у генерала, продолжавшего докладывать и обращавшего внимание главнокомандующего на французские взятые знамена, стоявшие перед фронтом Преображенского полка.
– А, знамена! – сказал Кутузов, видимо с трудом отрываясь от предмета, занимавшего его мысли. Он рассеянно оглянулся. Тысячи глаз со всех сторон, ожидая его сло ва, смотрели на него.
Перед Преображенским полком он остановился, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Кто то из свиты махнул, чтобы державшие знамена солдаты подошли и поставили их древками знамен вокруг главнокомандующего. Кутузов помолчал несколько секунд и, видимо неохотно, подчиняясь необходимости своего положения, поднял голову и начал говорить. Толпы офицеров окружили его. Он внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.
– Благодарю всех! – сказал он, обращаясь к солдатам и опять к офицерам. В тишине, воцарившейся вокруг него, отчетливо слышны были его медленно выговариваемые слова. – Благодарю всех за трудную и верную службу. Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава вовеки! – Он помолчал, оглядываясь.
– Нагни, нагни ему голову то, – сказал он солдату, державшему французского орла и нечаянно опустившему его перед знаменем преображенцев. – Пониже, пониже, так то вот. Ура! ребята, – быстрым движением подбородка обратись к солдатам, проговорил он.
– Ура ра ра! – заревели тысячи голосов. Пока кричали солдаты, Кутузов, согнувшись на седле, склонил голову, и глаз его засветился кротким, как будто насмешливым, блеском.
– Вот что, братцы, – сказал он, когда замолкли голоса…
И вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно что то самое нужное желавший сообщить теперь своим товарищам.
В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтобы яснее слышать то, что он скажет теперь.
– А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они – видите, до чего они дошли, – сказал он, указывая на пленных. – Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?
Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.
– А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…. – вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат.
Слова, сказанные Кутузовым, едва ли были поняты войсками. Никто не сумел бы передать содержания сначала торжественной и под конец простодушно стариковской речи фельдмаршала; но сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты, выраженное этим, именно этим стариковским, добродушным ругательством, – это самое (чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкавшим криком. Когда после этого один из генералов с вопросом о том, не прикажет ли главнокомандующий приехать коляске, обратился к нему, Кутузов, отвечая, неожиданно всхлипнул, видимо находясь в сильном волнении.


8 го ноября последний день Красненских сражений; уже смерклось, когда войска пришли на место ночлега. Весь день был тихий, морозный, с падающим легким, редким снегом; к вечеру стало выясняться. Сквозь снежинки виднелось черно лиловое звездное небо, и мороз стал усиливаться.
Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь, в числе девятисот человек, пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревне на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.
– Ну, ну, разом, налегни! – кричали голоса, и в темноте ночи раскачивалось с морозным треском огромное, запорошенное снегом полотно плетня. Чаще и чаще трещали нижние колья, и, наконец, плетень завалился вместе с солдатами, напиравшими на него. Послышался громкий грубо радостный крик и хохот.
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил: