Саид Халим-паша

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Саид Халим-паша
тур. Said Halim<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Великий визирь Османской империи
12 июня 1913 — 3 февраля 1917
Монарх: Мехмед V
Предшественник: Махмуд Шевкет-паша
Преемник: Мехмед Талаат-паша
 
Рождение: 1863(1863)
Каир, Османская империя
Смерть: 6 декабря 1921(1921-12-06)
Рим, Италия
Место погребения: Мавзолей Махмуда II
Партия: Единение и прогресс

Саид Халим-паша (тур. Said Halim-paşa, 1863—1921) — Великий визирь Османской империи.



Биография

Саид Халим родился в Каире в 1863 году, был внуком египетского хедива Мухаммеда Али. В детстве изучил арабский, персидский, английский и французский языки, потом 5 лет изучал политические науки в Швейцарии.

С 1888 года стал членом Шура-и Девлет (Государственного совета), впоследствии занимал различные административные посты.

В 1912 году стал генеральным секретарём партии «Единение и прогресс». После убийства в 1913 году Махмуда Шевкет-паши стал великим визирем. За подписание в сентябре 1913 года мирного договора с Болгарией султан наградил Саида Халима медалью «Имтияз». В должности великого визиря Саид Халим подписал соглашение об османско-германском альянсе, что впоследствии привело к вступлению Османской империи в Первую мировую войну.

По окончании войны, в марте 1919 года Саид Халим был арестован союзниками по обвинению в развязывании войны и 29 мая 1919 года помещён в тюрьму на Мальте. В 1921 году был оправдан и освобождён. Он хотел вернуться в Стамбул, но не получил разрешения, и потому выехал на Сицилию. 6 декабря 1921 года Саид Халим-паша был убит в Риме армянскими боевиками из партии «Дашнакцутюн» за свою роль в геноциде армян. Его прах был перевезён в Стамбул.

Напишите отзыв о статье "Саид Халим-паша"

Отрывок, характеризующий Саид Халим-паша



Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными, в соединении с тяжестью головы и с известиями об убитых и раненых двадцати знакомых генералах и с сознанием бессильности своей прежде сильной руки произвели неожиданное впечатление на Наполеона, который обыкновенно любил рассматривать убитых и раненых, испытывая тем свою душевную силу (как он думал). В этот день ужасный вид поля сражения победил ту душевную силу, в которой он полагал свою заслугу и величие. Он поспешно уехал с поля сражения и возвратился к Шевардинскому кургану. Желтый, опухлый, тяжелый, с мутными глазами, красным носом и охриплым голосом, он сидел на складном стуле, невольно прислушиваясь к звукам пальбы и не поднимая глаз. Он с болезненной тоской ожидал конца того дела, которого он считал себя причиной, но которого он не мог остановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение взяло верх над тем искусственным призраком жизни, которому он служил так долго. Он на себя переносил те страдания и ту смерть, которые он видел на поле сражения. Тяжесть головы и груди напоминала ему о возможности и для себя страданий и смерти. Он в эту минуту не хотел для себя ни Москвы, ни победы, ни славы. (Какой нужно было ему еще славы?) Одно, чего он желал теперь, – отдыха, спокойствия и свободы. Но когда он был на Семеновской высоте, начальник артиллерии предложил ему выставить несколько батарей на эти высоты, для того чтобы усилить огонь по столпившимся перед Князьковым русским войскам. Наполеон согласился и приказал привезти ему известие о том, какое действие произведут эти батареи.
Адъютант приехал сказать, что по приказанию императора двести орудий направлены на русских, но что русские все так же стоят.
– Наш огонь рядами вырывает их, а они стоят, – сказал адъютант.
– Ils en veulent encore!.. [Им еще хочется!..] – сказал Наполеон охриплым голосом.
– Sire? [Государь?] – повторил не расслушавший адъютант.
– Ils en veulent encore, – нахмурившись, прохрипел Наполеон осиплым голосом, – donnez leur en. [Еще хочется, ну и задайте им.]
И без его приказания делалось то, чего он хотел, и он распорядился только потому, что думал, что от него ждали приказания. И он опять перенесся в свой прежний искусственный мир призраков какого то величия, и опять (как та лошадь, ходящая на покатом колесе привода, воображает себе, что она что то делает для себя) он покорно стал исполнять ту жестокую, печальную и тяжелую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена.