Сакалиба

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Сакалиба (также саклаб, сиклаб, саклаби, в арабо-исламской литературе صقالبة, в романских языках и на латинице ед. ч. Siqlabi, мн. ч. Saqaliba) — вначале этим термином в арабских источниках обозначалось тюркское, славянское и угорское население Восточной Европы (в том числе угоняемое в рабство), позднее бывшие наёмные воины (дезертиры) контингентов византийской армии, перешедшие в ходе боёв в Азии VII—XIII вв. на сторону мусульман.





Обзор

Истахри называл саклабами светлых тюрок, как и Гарнати, Гардизи, славян он называл — славийа, написав, что они жили западнее Киева, русы — в Киеве, а Арсания — севернее Киева. С сакалиба арабы иногда ассоциировали волжских булгар. Об этом свидетельствует рукопись Ибн Фадлана, которая представляет собой путевые заметки секретаря посольства повелителя правоверных к правителю Волжской Булгарии[1]. Само посольство, как пишет Ибн Фадлан, было предпринято в ответ на письмо аль-Хасана сына Балтавара, царя Булгарии к халифу Багдада ал-Муктадиру (908—932 гг.), в котором он просит его о присылке к нему (людей) из тех, кто научил бы его вере, преподал бы ему законы ислама (1.461). Посольство состоялось в 922 г. В своей рукописи Ибн Фадлан многократно именует правителя Волжской Булгарии — малик ас-сакалиба. Основываясь на том, что впоследствии термином сакалиба именовались все невольники из восточной и юго-восточной Европы, вывозимые в исламские страны, и несмотря на разделение понятий славянин (славийа) и саклаб, русские историки романовской эпохи не различали эти два разных термина. Некоторые исследователи подменяют понятия «саклаб» и «славиа», игнорируя тот факт, что арабы называли саклабами, наряду со славянами, и волжских булгар, и куманов, и других светловолосых тюрок и угров.

Тем не менее «неславянская» интерпретация понятия сакалиба была принята далеко не всеми специалистами. В вышедшем в 1946 г. комментированном издании сообщения Ибрахима Ибн Йа’куба о славянских странах польский учёный Т. Ковальский писал, что «хотя мы не можем закрывать глаза на тот факт, что сакалиб, сакалиба означают у арабских авторов также различные неславянские народы, все же по большей части и как правило это название соответствует нашим понятиям „славянин, славяне“» [с. 55-56]. Шесть лет спустя мнение Ковальского поддержал и развил его соотечественник Т. Левицкий, посвятивший немало работ анализу сведений о сакалиба в произведениях восточных авторов. «Каждый исследователь-востоковед, интересующийся анализом арабских источников по истории Европы», — писал он, — «хорошо знает, что термин сакалиба и связанные с ним формы означают у ранних арабских авторов (VIII—X вв.) исключительно славян. <…> Только позднее, причем лишь у некоторых, по большей части второразрядных, арабских авторов понятие сакалиба распространяется на иные светловолосые народы Северной и Восточной Европы». На основании этих выводов Левицкий сформулировал следующее правило, которое, по его мнению, действует как для географических описаний народа сакалиба, так и для переселенцев и невольников-сакалиба в мусульманском мире: «… под сакалиба я буду разуметь исключительно настоящих славян, не считая лишь те случаи, в которых контекст явно исключает такую идентификацию».

В 1953 г., всего через год после появления процитированной выше статьи Левицкого, с новой интерпретацией названия сакалиба выступил И. Грбек. Новизну труда Грбека в значительной степени определило то, что его статья «Славяне на службе у Фатимидов» — первое и до настоящего времени практически единственное серьёзное исследование по истории невольников-сакалибов в Северной Африке. В остальном концепция Грбека представляет собой сочетание идей Дози и Ама-ри. Соглашаясь с Дози в том, что на службе у кордовских халифов состояли псевдо-славяне [с. 544, 551], Грбек одновременно считал, что в Фатимидское государство доставлялись настоящие славяне с Балканского полуострова, привозимые венецианскими работорговцами или арабскими пиратами [с. 550—551]. При этом африканские и андалусские сакалиба существовали в полной изоляции одни от других, ибо торговые связи между Андалусией и Магрибом были крайне незначительны по причине вражды между кордовскими Омейядами и Фатимидами [с. 552][2] .

Происхождение термина

Арабские слова саклаб, сиклаб, саклаби и т. д. являются искажёнными заимствованиями из среднегреческого языка: «склавоc», по-гречески σκλάβος — то ли славянин, то ли раб (этимология греческого слова до сих пор спорна и, вероятно, изменялась в течение всего греко-римско-византийского периода). Здесь следует отметить, что слово «саклаб» имеет значение и в тюркском языке и означает «сохранить». Видимо, во времена тюркского владычества Оттоманской империи саклабами называли сдавшихся вражеских воинов, желающих сохранить свою жизнь, или лиц, принявших правление завоевателей с целью сохранить своё имущество от разорения.

Географическое распространение

Население восточной и юго-восточной Европы контактировало с мусульманским миром особенно интенсивно в средневековый период: европейские (в частности итальянские и провансальские), мусульманские и еврейские работорговцы продавали рабов в Крым, южную Европу и Византию. Работорговля в средневековой Европе XII—XVI веков получила широкое распространение в городах по всему Средиземноморью. Булгар, буртасов, куманов, славян и представителей других этнических групп пленяли и доставляли в Крым, Северное Причерноморье и Приазовье авары, монголы, татары, хазары и прочие воинственные соседи. Невольниками в восточной и юго-восточной Европе торговали как сами верхи и в догосударственный, и в государственный периоды, равно как и их воинственные соседи. Не менее популярным был и наём выходцев из восточной и юго-восточной Европы в войска разнообразных восточных государств. Например, императоры Византии разрешали селиться славянам в Малой Азии, где многие из них сначала эллинизировались, а затем перешли в ислам. Позднее к услугам рабов, выходцев из восточной Европы, прибегали и многие исламские страны. Феофан Исповедник упомянул в своих летописях, что целую армию из таких рабов численностью более чем 5 000 человек расселили в Сирии арабские халифы ещё в 660-х гг.

Положение в обществе

Персидский историк и летописец Ибн-аль-Факих, не совсем, конечно, знакомый с этническими различиями среди населения восточной Европы, указывает на две разновидности саклабов — более темнокожих обитателей северного Причерноморья (очевидно кочевников тюркского происхождения) и светлокожих (угры), угнанных в плен и доставленных по рекам Днепру и Волге к югу.

Сакалиба в Средиземноморье времён позднего Средневековья принадлежали к разным социальным группам: среди них были рабы, наложницы, домашние слуги, евнухи, наемные солдаты, чиновники, визири. Славянкой была и знаменитая Роксолана. Некоторые саклабы-янычары, особенно нанятые в качестве охраны к влиятельным султанам, по мере ассимиляции интегрировались в местное мусульманское общество в качестве привилегированных и влиятельных групп. Так, в Сирии и Египте, а позже и в мусульманской Испании, в Османской Турции, равно как и в арабской Сицилии, они со временем образовали влиятельнейшие сословия янычаров и мамлюков, на которых держалась власть местных султанов и эмиров, многие из которых были выходцами из сакалиба.

Сакалиба в Испании

Особых высот наёмники из числа выходцев из восточной Европы достигли в мусульманской Испании, где после распада Кордовского халифата многие из них стали суверенными правителями мусульманских княжеств (тайфа), особенно на востоке страны, например в тайфе Дения.

Напишите отзыв о статье "Сакалиба"

Примечания

  1. [www.bibliotekar.ru/rusKiev/23.htm Ас-сакалиба у Ибн Фадлана] // Егоров К. Л. Образование Киевской Руси. М.: АСТ, 2000. 142 с.
  2. Мишин, 2002, с. 11-12.

Литература

Ссылки

  • Васильев М. А. [www.archipelag.ru/geoculture/langsnpeoples/slavyanstvo/sakaliba/ Рецензия на: Д. Е. Мишин. Сакалиба (славяне) в исламском мире в раннее средневековье. М., 2002] // Русский архипелаг, 2003

Отрывок, характеризующий Сакалиба

– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.