Салиас-де-Турнемир, Евгений Андреевич

Евгений Андреевич Салиас-де-Турнемир
Имя при рождении:	Евгений Андреевич Салиас-де-Турнемир
Псевдонимы:	Вадим
Дата рождения:	13 (25) апреля 1840(1840-04-25)
Место рождения:	Москва, Российская империя
Дата смерти:	5 (18) декабря 1908(1908-12-18) (68 лет)
Место смерти:	Москва, Российская империя
Гражданство:	Франция Франция, Российская империя Российская империя
Род деятельности:	прозаик
Направление:	историко-приключенческие произведения
Жанр:	роман, повесть, очерк
[az.lib.ru/s/salias_e_a Произведения на сайте Lib.ru]

Граф Евгений Андреевич Салиас-де-Турнемир (13 [25] апреля 1840, по другим данным 1842, Москва, Российская империя — 05 [18] декабря 1908, Москва, Российская империя) — автор многочисленных романов и повестей из русской истории XVIII и XIX веков.

Детство, юность и молодые годы

Родился в дворянской семье. Отец — французский граф Андре Салиас-де-Турнемир, мать — Елизавета Васильевна Салиас-де-Турнемир (урождённая Сухово-Кобылина), писательница (писала под псевдонимом Евгения Тур).

Детство писателя прошло в особняке, который снимал у графа Гудовича его дед В. А. Сухово-Кобылин, расположенном в самом центре, Москвы на углу Тверской улицы и Брюсова переулка.

После окончания 3-й московской реальной гимназии Евгений Салиас-де-Турнемир в 1859 году поступает на Юридический факультет Московского университета. В университете он проникается либеральными идеями, принимает активное участие в студенческой манифестации 1861 года (был одним из трех человек, делегированных со студенческой петицией в Санкт-Петербург к императору Александру II). За участие в студенческих беспорядках Салиас-де-Турнемир был исключён с третьего курса университета. За ним лично и за домом его матери был установлен негласный полицейский надзор. В начале 1862 года Евгений вместе с матерью уезжает из России.

Начало литературной деятельности

Первые художественные произведения Е. А. Салиас-де-Турнемир пишет во Франции. В 1863 году в журнале «Библиотека для чтения», который тогда возглавлял А. Ф. Писемский, была напечатана (под псевдонимом Вадим) его первая повесть «Ксаня чудная». За ней последовали: «Тьма», «Еврейка», «Манжажа». Эти повести социально-бытовой тематики получили весьма положительные оценки у критиков того времени. Так, видный либеральный публицист Н. И. Утин в письме к Н. П. Огарёву писал: «что касается „Тьмы“ Сальяса, то это, действительно, в высшей степени художественное произведение» (Литературное наследство, т. 62, ч. II. М., 1955, с. 646). В письме к матери Салиаса, писательнице Евгении Тур, Огарев писал, что и её, и Россию можно поздравить с новым талантом.

Во второй половине 1860-х годов Евгений Салиас путешествует по Европе. Исколесил всю Испанию (свои впечатления о ней он опишет в очерках «Письма из Испании»), побывал в Италии, где встречался в Риме с Александром Ивановым, завершавшим там в эту пору свою картину «Явление Христа народу».

В 1869 году Е. А. Салиас-де-Турнемир возвращается в Россию. Молодой писатель смог лично убедиться в том, что европейский просвещенный либерализм, как ширма, скрывает множество социальных и духовных изъянов общества. Понял он и то, что остаётся исконным русским человеком, которого постоянно тянет на родину.

В России Евгений Андреевич собирался поступить на военную службу, однако не смог этого сделать (как подданный Франции по гражданству отца, он обязан был получить разрешение на это у французского правительства; император же Наполеон III в мягкой форме отказал ему, разрешив служить в русской армии только при условии, что Салиас-де-Турнемир не будет участвовать в военных действиях против Франции и её союзников).

Салиас уезжает в Тулу, где работает адвокатом по уголовным делам в Тульском окружном суде. Позже он перебрался в Тамбов, где служил чиновником по особым поручениям при местном губернаторе. Затем работал помощником секретаря статистического кабинета и редактором «Тамбовских ведомостей».

В это время он пишет биографический труд «Г. Р. Державин, Правитель Тамбовского наместничества» (1871; в последующих изданиях — «Поэт-наместник»), сентиментальную повесть «Пандурочка», рассказывающую о любовной истории, происходившей с жительницей Кирсановского уезда Тамбовской губернии, и свой первый исторический роман «Пугачёвцы» («Русский Вестник», 1874). Роман (работая над которым, он тщательно собирал материалы в архивах и предпринимал поездки на места действий Пугачёва) имел оглушительный успех у читателей. Критики, же, указывая на яркость и колоритность языка, на удачную обрисовку некоторых второстепенных личностей и характерных сторон екатерининской эпохи, ставила в упрек автору лишь чрезмерное подражание «Войне и миру» Л. Н. Толстого. Как писал исследователь творчества Салиаса А. И. Введенский, «критика поставила в упрек графу Салиасу, между прочим, то, что он является не только последователем, но и рабским подражателем графу Льву Толстому» (Исторический вестник, 1890, No 8, с. 387).

Успех романа «Пугачёвцы» предопределил направление дальнейшего творчества Е. А. Салиаса — историко-приключенческая тематика займет в нём главную роль. В 1874 году публицист и издатель М. Н. Катков предложил Салиасу возглавить ведущую столичную газету «Санкт-Петербургские ведомости», с окладом в 6000 рублей годовых плюс 10 % от чистой прибыли.

«Русский Александр Дюма»

В декабре 1876 года прошение Салиаса о принятии его в русское подданство по высочайшему повелению было удовлетворено. Он оставляет газету, работа в которой требовала слишком много внутреннего напряжения, и переходит на службу в министерство внутренних дел. Вскоре Салиас переводится в Москву, где возглавит контору московских театров.

Служба в конторе не требовала большой отдачи, и Салиас смог всецело посвятить себя писательской деятельности (хотя после он один раз попробовал вернуться к журналистике, — в 1881 году издавал собственный литературно-исторический журнал «Полярная звезда»).

В 1880—1890-х годах историко-приключенческие повести и романы Евгения Салиаса один за другим появляются на страницах самых популярных журналов России — «Нивы», «Русского вестника», «Исторического вестника», «Огонька», «Русской мысли»:

Им были написаны произведения «Найденыш», «Братья Орловы», «Волга», «Граф Татин Балтийский», «Мор на Москве», «Принцесса Володимирская», «Вольнодумцы», «Филозоф», «Машкерад», «Петербургское действо», «Миллион» (в последующих изданиях «Ширь и мах»), «Атаман Устя», «Кудесник», «Яун-Кундзе», «В старой Москве», «Свадебный бунт», «Мадонна», «Сенатский секретарь», «Джеттатура», «Донские гишпанцы», «Француз», «Граф Калиостро», «Аракчеевский сынок», «Аракчеевский подкидыш», «Via facti», «Бригадирская внучка», «Крутоярская царевна», «Барыни-крестьянки», «Фрейлина Марии Лещинской», «Пан Круль», «Заира», «Ведунья», «Новая Сандрильона», «Вчуже. Сказка для детей пожилого возраста», «Сумма трех слагаемых», «Володимирские мономахи» и др.

В большинстве этих произведений (их нельзя считать серьёзными историческими повествованиями, так как иногда он позволял себе очень вольно обращаться с историческими фактами. (См. «Историч. вестник» 1888, № 8, «25-летие литературной деятельности Салиаса» и 1890, № 8 (ст. Арс. Введенского)), это именно историко-приключенческая литература) события разворачиваются в России в XVIII — начале XIX века. Этот исторический период более всего интересовал писателя. Главная тема этих произведений — патриотизм.

Несмотря на критику со стороны многих социал-демократически настроенных современников, согласно статистическим данным земских библиотек в конце XIX века одним из самых читаемым писателем в России был именно Евгений Андреевич Салиас. По читательской популярности он опережал не только замечательных российских исторических романистов: Вс. С. Соловьёва, Г. П. Данилевского, Д. Л. Мордовцева, но и мировых «королей» развлекательного жанра Александра Дюма (отца) и Жюля Верна. В 1890—1917 годах два раза издавалось полное собрание сочинений Евгения Салиаса. Первое, в 33 томах (прижизненное), в 1890-х годах, второе, которое, которое должно было стать полным, — с 1901 года. До Октябрьской революции 1917 года успели выйти 20 томов.

В 1900-е годы творческая продуктивность писателя значительно снижается (сказывались возраст, прогрессирующие болезни и социальный эскапизм, нежелание расставаться с социальными иллюзиями прошлых лет). Из произведений этого периода выделяется роман «Военные мужики» (1903) где ярко показана картина жестокой расправы после подавления бунта в военных поселениях.

Скончался писатель в тихом уголке Москвы — в «Левшине у Покрова» возле Арбата, в своем доме, в котором он почти безвыездно прожил последние 18 лет.

После Октябрьской революции 1917 года произведения Е. А. Салиаса-де-Турнемира в Советской России и СССР не издавались. Романы, главными действующими лицами которых являются крупные сановники, цари, царицы, принцы, дворяне — «верные слуги государю и Отечеству» и крепостные — «верные слуги», рабы своих господ, никак не удовлетворяли господствовавшей тогда марксистско-ленинской идеологии.

В 90-е годы XX века интерес к творчеству писателя возник снова. За 6 месяцев 1995 г. его романы изданы в общей сложности 340-тысячным тиражом. В столичных и провинциальных издательствах появились сочинения в 2-х томах в 1992 г., в 5-ти томах в 1993 г., романы «Миллион» (1992), «Аракчеевский сынок» (1993), «Крутоярская царевна» (1993) и др.

Семья

Жена (с 1874 года ) — Екатерина Алексеевна Муратова (1846—1906), познакомилась с будущем мужем в период его службы в Тамбове и к моменту бракосочетания имела от него двух детей. Семейная жизнь их не была счастливой. Графиня Е. В. Салиас-де-Турнемир считала этот неравный брак своего сына причиной всех его несчастий. Похоронена рядом с мужем на кладбище Новодевичьего монастыря. Дети:

• Елизавета Евгеньевна (1872— ?), в замужестве Теплова.
• Георгий Евгеньевич (1873— ?)
• Екатерина Евгеньевна
• Ксения Евгеньевна
• Евдокия Евгеньевна (1882—1939), писательница, с 1902 года замужем за князем Юрием Дмитриевичем Урусовым (1878—1937). В 1937 году была выслана в Киргизию, где и умерла. Её дочь — актриса Эда Урусова.
• Мария Евгеньевна

Сочинения

• [www.memoirs.ru/rarhtml/Salias_IV92_1.htm Засекинский дом. Рассказ-хроника. (1613-1892) // Исторический вестник, 1892. – Т. 47. - № 1. – С. 101-125.]
• [www.memoirs.ru/rarhtml/Salias_IV86_23_1.htm Свадебный бунт. (Историческая повесть). // Исторический вестник, 1886. – Т. 23. - № 1. – С. 16-42.], [www.memoirs.ru/rarhtml/Salias_IV86_23_2.htm № 2. – С. 283-320.], [www.memoirs.ru/rarhtml/Salias_IV86_23_3.htm № 3. – С. 545-573.]

Источники

• Салиас-де-Турнемир, Евгений Андреевич // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• feb-web.ru/feb/litenc/encyclop/lea/lea-5002.htm
• az.lib.ru/s/salias_e_a/text_0020.shtml
• az.lib.ru/s/salias_e_a/text_0010.shtml
• www.belletrist.ru/definit/salias.defin.htm

Ссылки

• [az.lib.ru/s/salias_e_a/ Салиас-де-Турнемир, Евгений Андреевич] в библиотеке Максима Мошкова
• [www.memoirs.ru/rarhtml/PoPovIst_IV91_2.htm По поводу исторических романов // Исторический вестник, 1891. – Т. 43. - № 2. – С. 598-599.]

Отрывок, характеризующий Салиас-де-Турнемир, Евгений Андреевич

Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.