Самей

Самей (Шемайа — «которого слышит Бог»; X век до н. э.) — библейский пророк. Жил при царе Соломоне и сыне его Ровоаме. Вёл записи о царствовании Ровоама.

Родился в Силоме в царствование Соломона.

При Ровоаме (с 980 по 963 г. до Р. Х.) царство Еврейское разделилось, причем колена Иудино и Вениаминово остались верными Ровоаму, а прочие десять колен признали царем Иеровоама. Ровоам собрал многочисленное войско дабы возвратить под свою власть все колена Израилевы. По библейскому рассказу в это время Самею было откровение от Бога: «Скажи Ровоаму, сыну Соломонову, царю иудейскому, и всему дому Иудину и Вениаминову и прочему народу. Так говорит Господь: не ходите и не начинайте войны с братьями вашими, сынами Израилевыми; возвратитесь каждый в дом свой, ибо от Меня это было» (3Цар. 12:22-24).

На пятом году царствования Ровоама, за то, что он отступил от Господа, царство Иудейское подверглось нашествию египетского царя Сусакима. Многочисленное войско фараона взяло все иудейские крепости и подступило к Иерусалиму. Тогда пророк Самей пришёл к Ровоаму и князьям Иудеи, спасавшимся от неприятеля в стенах столицы, и объявил им: «Так говорит Господь; вы оставили Меня, за то и Я оставляю вас в руки Сусакима» (2Пар. 12:5). Услышав это, царь и вожди Иудейского народа смирились и сказали: «Праведен Господь!». После того Самею было новое откровение: «Они смирились; не истреблю их и вскоре дам им избавление, и не прольется гнев Мой на Иерусалим рукою Сусакима; однако же они будут слугами его, чтобы знали, каково служить Мне и служить царствам земным» (2Пар. 12:7-8).

Ссылки

• Самей // Библейская энциклопедия архимандрита Никифора
• [hramnagorke.ru/life/2304 Пророк Самей]
• Димитрий Ростовский. Память святого пророка Самея

Отрывок, характеризующий Самей

Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное – это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить что то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! – иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир – житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.