Самойлова, Вера Васильевна
| Вера Самойлова | |
 Вера Самойлова на портрете Евгения Плюшара | |
| Имя при рождении: |
Вера Васильевна Самойлова |
|---|---|
| Профессия: | |
| Годы активности: | |
| Псевдонимы: |
Самойлова 2-я |
| Амплуа: |
светская дама |
| Театр: | |
Вера Васильевна Самойлова (по мужу Мичурина) (1824—1880) — российская актриса из актёрской династии Самойловых[1]. Известна также как Самойлова 2-я[Комм 1]. Дочь В. М. и С. В. Самойловых, сестра Василия Васильевича, Надежды Васильевны, Марии Васильевны Самойловых. Её племянники — известные артисты петербургского Александринского театра Николай Васильевич Самойлов 2-й и Павел Васильевич Самойлов.
Содержание
Биография
До 1840 года училась в частном пансионе Ферай. На сцене Александринского театра дебютировала в роли Варвары в пьесе Филионова «Князь Серебряный» 10 ноября 1841 года — в бенефис своей сестры Надежды. В следующем году, после дебюта в драме Родена «Ифигения в Авлиде» она была принята в труппу театра[2]. Первый большой успех был в пьесе В. Р. Зотова — «Дочь Карла Смелого», где она играла роль дурочки Микаэлы, простой, любящей и страдающей девушки — роль, требовавшую не трагического подъёма, а только искренности чувства. Молодая артистка поразила всех своим исполнением; автор пьесы даже воспел её в стихах. Новые трагические роли (в «Разбойниках», «Отелло», «Коварство и любовь») не способствовали её карьере. Её амплуа ярко проявилось в 1844 году, — в пьесе «Прихоть кокетки». Роль молодой светской женщины княгини Томилиной, наивной кокетки, была оттенена ею с такой простотой и грацией, что эта довольно слабая пьеса долго держалась в репертуаре. С тех пор и определилась область творчества Веры Самойловой — роли светских дам и девиц. Роль Софьи в «Горе от ума» была торжеством артистки. И. С. Тургенев написал для неё две одноактные пьесы: «Провинциалка» и «Где тонко, там и рвётся»; А. М. Жемчужников — комедию «Странная ночь»; Ф. Ф. Корф — комедию «Белая камелия», и никогда потом эти пьесы не видали такой тонкой художественной исполнительницы. Такова же была её игра в пьесах «Отставной театральный музыкант и княгиня», «Евгений Онегин», «Окно во втором этаже». Прекрасно удавалась ей и роль Маши в «Холостяке» Тургенева[1][2].
В 1853 году вышла замуж за полковника А. М. Мичурина и вынужденно (поскольку по тогдашним правилам, жены офицеров не могли быть актрисами, а на отставку Мичурина не согласился император Николай I) оставила сцену; как писал театральный летописец А. И. Вольф она «сошла со сцены в полном цвете лет и полном развитии таланта». Некоторое время была учительницей в Императорской театральной школе; после смерти мужа (1877) давала и у себя дома уроки драматического искусства — среди её учеников были Анненкова-Бернар[3], Александра Брошель[4], И. П. Уманец-Райская, Глафира Мартынова и др[2].
Её дочь — выдающаяся актриса Вера Аркадьевна Мичурина-Самойлова.
«Вера Васильевна Самойлова покинула сцену скоро, несмотря на то, что её игру публика очень ценила. Даже государь Николай Павлович одно время каждый раз бывал в театре, когда она играла, и часто в антрактах выходил на сцену и разговаривал с ней. Но А. М. Гедеонов невзлюбил Веру Васильевну. Она держала себя с ним гордо. Закулисные сплетни раздували неприязнь, и разные чиновники, разумеется, доносили Гедеонову о каждом слове, сказанном о нём В. В. Самойловой.Контракт её с дирекцией кончался, и надо было возобновлять его, но Гедеонову этого не хотелось, и он, что называется, допекал её не мытьем, так катаньем. Самойлова потребовала новый лиф к бархатному платью для одной роли. Это такой пустяк, о котором никогда не докладывают директору, а тут услужливые чиновники доложили ему. Гедеонов велел ей ответить, что „и старый хорош для неё“. На репетиции В. В. Самойлова объявила, что не выйдет на сцену в старом лифе. Сшить лиф можно было в несколько часов, тем более, что бархатное платье Самойлова должна была надеть в последнем акте. Гедеонову нужно было, чтобы государь присутствовал в театре, когда Вера Васильевна исполнит своё слово и не выйдет на сцену. Он назначил танцевать в дивертисмент тех воспитанниц, которых государь любил видеть. Государь, точно, приехал в театр, но к последнему акту драмы. В то время за кулисами уже происходила история. Вера Васильевна сидела в уборной и не надевала старого лифа. Антракт затянулся. Государь послал узнать, почему не поднимают занавес. Гедеонов явился в ложу государя и доложил, что Самойлова не хочет одеваться, потому что ей не сделали нового бархатного платья, что она предъявляет такие невероятные требования по своему гардеробу, которые влекут страшные расходы.
Гедеонов, торжествуя, передал волю государя Самойловой. Конечно, она поспешила выйти на сцену. Если бы она знала, что государь приехал в театр, то, разумеется, не стала бы входить в препирательства с Гедеоновым. После этого спектакля она сама не захотела возобновить условия с дирекцией и, покинув сцену, вышла замуж. (Примечание: Вера Самойлова вышла за офицера Мичурина в 1853 году. История с лифом произошла значительно раньше)».[5]
— Скажи, что я приказываю ей выйти на сцену, — ответил государь.
Похоронена была рядом с родителями, в Троице-Сергиевой приморской пустыни. На могильном памятнике было написано: «Алмаз и жемчуг русской сцены». При уничтожении кладбища пустыни была перезахоронена, в 1931 году, в Некрополе мастеров искусств Александро-Невской лавры в Санкт-Петербурге. Тогда же был перенесён и памятник[6].
Напишите отзыв о статье "Самойлова, Вера Васильевна"
Комментарии
- ↑ Летом 1842 года в Александринском театре Самойловой 1-й ещё числилась её мать Софья Васильевна, ещё игравшая небольшие роли пожилых женщин, а Самойловой 2-й — её сестра Надежда. Вера Васильевна стала Самойловой 3-й. Но с октября 1843 года, после ухода матери из театра, Надежда Васильевна значилась Самойловой 1-й, а Вера Васильевна — Самойловой 2-й.
Источники
- ↑ 1 2 Самойловы, артистическая семья // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
- ↑ 1 2 3 [dlib.rsl.ru/viewer/01002921723#?page=167 Самойловы] // Русский биографический словарь: В 25 т. / под наблюдением А. А. Половцова. 1896—1918.
- ↑ Анненкова-Бернар // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
- ↑ Греков В. Брошель, Александра Карловна // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.
- ↑ [fershal.narod.ru/Memories/Texts/Panaeva/Panaeva_3.htm Евдокия Яковлевна Панаева (1820—1893). ВОСПОМИНАНИЯ. ГЛАВА ВТОРАЯ. — С. 39]
- ↑ [www.lavraspb.ru/nekropol/view/item/id/435/catid/3 Некрополь Александро-Невской лавры. Самойлова-Мичурина Вера Васильевна]
Ссылки
[ptj.spb.ru/archive/24/144-stranitcy-pro-lyubov-24/zhizn-i-lyubov-very-samojlovoj/ ЖИЗНЬ И ЛЮБОВЬ ВЕРЫ САМОЙЛОВОЙ]
Отрывок, характеризующий Самойлова, Вера Васильевна
Пьер, опустив глаза, пил из своего бокала, не глядя на Долохова и не отвечая ему. Лакей, раздававший кантату Кутузова, положил листок Пьеру, как более почетному гостю. Он хотел взять его, но Долохов перегнулся, выхватил листок из его руки и стал читать. Пьер взглянул на Долохова, зрачки его опустились: что то страшное и безобразное, мутившее его во всё время обеда, поднялось и овладело им. Он нагнулся всем тучным телом через стол: – Не смейте брать! – крикнул он.Услыхав этот крик и увидав, к кому он относился, Несвицкий и сосед с правой стороны испуганно и поспешно обратились к Безухову.
– Полноте, полно, что вы? – шептали испуганные голоса. Долохов посмотрел на Пьера светлыми, веселыми, жестокими глазами, с той же улыбкой, как будто он говорил: «А вот это я люблю». – Не дам, – проговорил он отчетливо.
Бледный, с трясущейся губой, Пьер рванул лист. – Вы… вы… негодяй!.. я вас вызываю, – проговорил он, и двинув стул, встал из за стола. В ту самую секунду, как Пьер сделал это и произнес эти слова, он почувствовал, что вопрос о виновности его жены, мучивший его эти последние сутки, был окончательно и несомненно решен утвердительно. Он ненавидел ее и навсегда был разорван с нею. Несмотря на просьбы Денисова, чтобы Ростов не вмешивался в это дело, Ростов согласился быть секундантом Долохова, и после стола переговорил с Несвицким, секундантом Безухова, об условиях дуэли. Пьер уехал домой, а Ростов с Долоховым и Денисовым до позднего вечера просидели в клубе, слушая цыган и песенников.
– Так до завтра, в Сокольниках, – сказал Долохов, прощаясь с Ростовым на крыльце клуба.
– И ты спокоен? – спросил Ростов…
Долохов остановился. – Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты – дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда всё исправно. Как мне говаривал наш костромской медвежатник: медведя то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и страх прошел, как бы только не ушел! Ну так то и я. A demain, mon cher! [До завтра, мой милый!]
На другой день, в 8 часов утра, Пьер с Несвицким приехали в Сокольницкий лес и нашли там уже Долохова, Денисова и Ростова. Пьер имел вид человека, занятого какими то соображениями, вовсе не касающимися до предстоящего дела. Осунувшееся лицо его было желто. Он видимо не спал ту ночь. Он рассеянно оглядывался вокруг себя и морщился, как будто от яркого солнца. Два соображения исключительно занимали его: виновность его жены, в которой после бессонной ночи уже не оставалось ни малейшего сомнения, и невинность Долохова, не имевшего никакой причины беречь честь чужого для него человека. «Может быть, я бы то же самое сделал бы на его месте, думал Пьер. Даже наверное я бы сделал то же самое; к чему же эта дуэль, это убийство? Или я убью его, или он попадет мне в голову, в локоть, в коленку. Уйти отсюда, бежать, зарыться куда нибудь», приходило ему в голову. Но именно в те минуты, когда ему приходили такие мысли. он с особенно спокойным и рассеянным видом, внушавшим уважение смотревшим на него, спрашивал: «Скоро ли, и готово ли?»
Когда всё было готово, сабли воткнуты в снег, означая барьер, до которого следовало сходиться, и пистолеты заряжены, Несвицкий подошел к Пьеру.
– Я бы не исполнил своей обязанности, граф, – сказал он робким голосом, – и не оправдал бы того доверия и чести, которые вы мне сделали, выбрав меня своим секундантом, ежели бы я в эту важную минуту, очень важную минуту, не сказал вам всю правду. Я полагаю, что дело это не имеет достаточно причин, и что не стоит того, чтобы за него проливать кровь… Вы были неправы, не совсем правы, вы погорячились…
– Ах да, ужасно глупо… – сказал Пьер.
– Так позвольте мне передать ваше сожаление, и я уверен, что наши противники согласятся принять ваше извинение, – сказал Несвицкий (так же как и другие участники дела и как и все в подобных делах, не веря еще, чтобы дело дошло до действительной дуэли). – Вы знаете, граф, гораздо благороднее сознать свою ошибку, чем довести дело до непоправимого. Обиды ни с одной стороны не было. Позвольте мне переговорить…
– Нет, об чем же говорить! – сказал Пьер, – всё равно… Так готово? – прибавил он. – Вы мне скажите только, как куда ходить, и стрелять куда? – сказал он, неестественно кротко улыбаясь. – Он взял в руки пистолет, стал расспрашивать о способе спуска, так как он до сих пор не держал в руках пистолета, в чем он не хотел сознаваться. – Ах да, вот так, я знаю, я забыл только, – говорил он.
– Никаких извинений, ничего решительно, – говорил Долохов Денисову, который с своей стороны тоже сделал попытку примирения, и тоже подошел к назначенному месту.
Место для поединка было выбрано шагах в 80 ти от дороги, на которой остались сани, на небольшой полянке соснового леса, покрытой истаявшим от стоявших последние дни оттепелей снегом. Противники стояли шагах в 40 ка друг от друга, у краев поляны. Секунданты, размеряя шаги, проложили, отпечатавшиеся по мокрому, глубокому снегу, следы от того места, где они стояли, до сабель Несвицкого и Денисова, означавших барьер и воткнутых в 10 ти шагах друг от друга. Оттепель и туман продолжались; за 40 шагов ничего не было видно. Минуты три всё было уже готово, и всё таки медлили начинать, все молчали.
– Ну, начинать! – сказал Долохов.
– Что же, – сказал Пьер, всё так же улыбаясь. – Становилось страшно. Очевидно было, что дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло быть предотвращено, что оно шло само собою, уже независимо от воли людей, и должно было совершиться. Денисов первый вышел вперед до барьера и провозгласил:
– Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.
– Г…'аз! Два! Т'и!… – сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
– Так когда хочу – могу стрелять! – сказал Пьер, при слове три быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился. Дым, особенно густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из за дыма показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что то сказал ему.
– Не…е…т, – проговорил сквозь зубы Долохов, – нет, не кончено, – и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.
