Самоубийство (книга Дюркгейма)

Самоубийство. Социологический этюд.
Автор:	Эмиль Дюркгейм
Жанр:	Социология
Оригинал издан:	1897
Носитель:	книга
Электронная версия в Викитеке

Самоубийство — главная работа Эмиля Дюркгейма, изданная в 1897 году. Книга стала образцом социологического исследования. Дюркгейм использовал метод вторичного анализа существующей официальной статистики, стремясь доказать, что самоубийство имеет только социальные, а не психологические причины. Ряд исследователей считает данную работу «методологической классикой», а другие — крупной неудачей.

Причины самоубийств по теории Дюркгейма

Дюркгейм иронизировал по поводу абстрактных рассуждений о самоубийстве и предпринял эмпирическое социологическое исследование причин самоубийств. Общеизвестно, что существуют психологические и социальные причины самоубийств. Дюркгейм пытался доказать, что самоубийства предопределяются только социальными причинами, а не психологическими. По его мнению, над людьми в обществе витает общественное сознание и диктует им совершать определённые поступки. Например, это общественное сознание называет человека бесполезным для общества существом, т. к. он одинок, не имеет семьи и детей, не участвует в религиозной жизни общины, не играет никаких функций в обществе, поэтому это общественное сознание диктует человеку совершить акт самоубийства и тем самым мстит человеку за отказ от людей.

• Таким образом, с точки зрения Дюркгейма, главная причина самоубийства – это одиночество. До Дюркгейма были названы несколько психологических причин самоубийств. Дюркгейм попытался доказать с помощью результатов социологических исследований, что не существует психологических причин для самоубийства.

• Другие авторы называли такой пример, что к самоубийству предрасположены неврастеники, у которых склонность к самоубийству стала навязчивой идеей, другие авторы делали обобщение, что все самоубийцы – это душевно больные люди, т. к. только в состоянии безумия можно покушаться на свою собственную жизнь. Чтобы опровергнуть их точку зрения, Дюркгейм привел данные, что среди евреев число душевно больных особенно велико, а частота самоубийств среди них очень незначительна. Другой факт состоит в том, что в домах умалишённых число женщин (55%) несколько превышает число мужчин (45%). Тогда как среди самоубийц доля женщин составляет лишь 20%, доля мужчин – 80%. Ещё один факт состоит в том, что предрасположение к самоубийству увеличивается от детского возраста до глубокой старости. Тогда как, максимальная опасность психического заболевания наблюдается в возрасте 30 лет, а в старости снижается до минимума. Заслуга Дюркгейма состояла в том, что он использовал в процессе доказательства данные социологических исследований, а не абстрактные рассуждения.

• Другие авторы утверждали, что склонность к самоубийству передаётся по наследству, и приводили примеры семей, где из поколения в поколение повторялись случаи самоубийства, например французский посол в США Прево-Парадоль, Люсьен Анатоль покончил с собой в 1870 г., а через тридцать лет его сын тоже свёл счёты с жизнью. Другие авторы высчитывали процент самоубийств для каждой расы. По мнению других авторов, самая высокая склонность к самоубийству наблюдается у германцев, более низкая – у народов романской группы, ещё более низкая – у славян. По мнению других авторов, даже одно и то же орудие служило для совершения акта самоубийства в одной семье на протяжении многих лет. Чтобы опровергнуть эту точку зрения, Дюркгейм привёл данные, что, хотя мужчины и женщины получают одинаковую наследственность, но они имеют разную склонность к самоубийству, что, если самоубийство – это прирождённое заболевание, то почему оно не проявляется в детстве в возрасте до 5 лет?

• Другие авторы считали, что самоубийство происходит из-за подражания, например в 1772 г. пятнадцать инвалидов один за другим повесились на одном и том же крюке в тёмном коридоре; как только крюк был снят, эпидемия самоубийств прекратилась. Чтобы опровергнуть эту точку зрения, Дюркгейм показал, что на географической карте не наблюдается волн самоубийств, которые должны распространяться из одного центра в результате эпидемии. На самом деле на этой карте присутствуют постоянные очаги с высоким уровнем самоубийств, которые совпадают с большими городами.

Дюркгейм выделил четыре типа самоубийств

• эгоистическое,
• альтруистическое,
• аномическое,
• фаталистическое.

Эгоизм – это стремление любить только себя, а не других людей.

Альтруизм (от латинского Alter — другой) – нравственный принцип, предписывающий бескорыстные действия, направленные на благо и удовлетворение интересов другого человека (других людей). Как правило, это понятие используется для обозначения способности приносить свою выгоду в жертву общим благам.

Аномия – это состояние беззакония, безнормия, которое существует в современных больших городах, наступает в стране в период революции или бунта.

Фатализм – вера в предопределённость бытия.

При эгоистическом типе самоубийства человек испытывает слишком большие желания – денег, любви, наслаждений, быстрого продвижения по службе, которые невозможно сразу удовлетворить. Это противоречие между возможностями и потребностями и толкает на самоубийство, ибо такой человек лишён воздействия семейной и групповой морали, которая учит воздержанию и помогает достичь душевного равновесия. Среди протестантов наблюдается максимальный уровень самоубийств по сравнению с представителями других религий, т. к. протестанты исповедуют эгоистическую мораль личного обогащения. Евреи всегда жили в условиях давления и преследования со стороны окружающих их национальностей, евреи были вынуждены жить дружно и помогать друг другу, поэтому среди евреев наблюдается очень низкий уровень самоубийств. Наличие семьи и большого количества детей служит хорошим средством профилактики против угрозы самоубийства. Вдовец имеет высокую склонность к самоубийству.

Пример альтруистического самоубийства

• Согласно обычаю сати, вдова в Индии обязана добровольно идти на костёр, где горит тело её покойного мужа и добровольно сгореть заживо, в противном случае её ждёт презрение со стороны общины.

В условиях аномии в большом городе, человек одинок как социальный атом. Современное общество развивалось слишком быстро, что привело к распаду семьи, морали, религии. За последнее столетие число самоубийств в развитых странах увеличилось во много раз. Всякое нарушение равновесия в обществе ведёт к увеличению уровня самоубийств, поэтому максимальные пики уровня самоубийств приходятся на периоды экономического упадка или расцвета. Рост количества числа самоубийств в период экономического кризиса можно объяснить ростом безработицы и снижением зарплаты, но почему число самоубийств растёт в период экономического расцвета, когда доходы у всех растут? Оказывается, что в период расцвета происходят самоубийства из зависти, когда потенциальному самоубийце кажется, что другие люди богатеют быстрее, чем он. Во время войны число самоубийств сокращается, т. к. общество сплачивается на отпор врагу. В развивающихся странах бедность предохраняет от самоубийств, т.к. бедность имеет следствием наличие больших семей. Эгоистическому самоубийству предшествует состояние апатии, томительной меланхолии, альтруистическому – энергия и страстность, аномическому – раздражительность и отчаяние. Эгоист испытывает чувство безразличия к своим обязанностям, общественной службе, полезному труду и погружается в пучину самосозерцания и тоски, при этом смерть воспринимается как наслаждение и покой. Альтруист совершает самоубийство из чувства долга, например, преступник таким способом искупает свою вину, солдат таким способом спасает свою честь. Хотя согласно статистике, закоренелые преступники и убийцы редко прибегают к самоубийству. При аномическом самоубийстве человек выражает протест против жизни вообще или против злоупотреблений определённого лица, тогда человек убивает того, кого он считает отравившим ему жизнь, а затем убивает себя. Ещё один пример аномического самоубийства – это суицид артиста или поэта, мода на которого прошла. У каждого народа есть свой излюбленный вид самоубийств. Число утопленников не изменяется в зависимости от времён года или от температуры воды на Севере или на Юге. Самоубийство путём использования огнестрельного оружия чаще всего используется в Италии и среди интеллигентной части населения Франции. Повешение чаще всего встречается в деревнях. В городах предпочитают бросаться с возвышенных мест или под поезд, как Анна Каренина. Дюркгейм делает саркастическое предположение, что, когда электричество будет больше распространено, то участятся самоубийства с помощью электрического тока. В армии обезглавление или повешение считается позорной смертью... Процент самоубийств в данном обществе сохраняется на протяжении длительного времени. Самоубийство запрещено в христианстве с самого его основания, самоубийство – это результат дьявольской злобы. Были предусмотрены наказания за самоубийство – отказ в поминовении во время святой службы, имущество самоубийцы переходило не к наследникам, а к барону, тело самоубийцы подвергалось издевательствам, у дворян отнимали звание, рыцарский замок и герб. В России самоубийце отказывали в христианском погребении. В исламе самоубийство запрещено, т. к. умирать можно только по воле Бога, поэтому самоубийство – это бунт против Бога. Дюркгейм делает вывод, что современное возрастание уровня самоубийств – это патологическое явление, плата за цивилизацию и прогресс.

Фаталистическое самоубийство вызывается избытком регламентации и названо так для того, чтобы отметить неизбежность и непреклонность правил, против которых человек бессилен. Подробно в книге не рассматривается.

См. также

• Девиантное поведение
• Дюркгейм, Эмиль
• Самоубийство

Литература

• Дюркгейм Э. Самоубийство. Социологический этюд. М., 1994.

Ссылки

• [www.charlespresspub.com/durkheim.html Emile Durkheim: Le Suicide 100 Years Later Edited by David Lester, PhD]

Отрывок, характеризующий Самоубийство (книга Дюркгейма)

– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.