Сангха

Са́нгха, Са́мгха, (санскр. संघ, saṃgha ^IAST, «собрание, множество») — название буддийской общины. Этот термин может употребляться для обозначения религиозного братства в целом. В более узком смысле — сонм существ, достигших определённой степени просветления.

В широком смысле «сообщества буддистов» употребляется термин «четырёхчастная сангха»: община из монахов, монахинь, мирян и мирянок. Это сообщество, наличие которого, например, свидетельствует о распространённости учения Будды в стране или регионе.

В узком смысле, например при принятии Прибежища, под Сангхой рекомендуется понимать Освобождённую Сангху, сообщество святых, освобождённых от иллюзии «эго» существ.

Монашеская традиция

Община монахов и монахинь и Сангха были первоначально установлены Гаутамой Буддой в V веке до нашей эры, для обеспечения средств тем, кто желает практиковать Дхарму круглый день, свободный от ограничений и обязанностей бытовой жизни. Сангха также выполняет функцию сохранения оригинального учения Будды и обеспечения духовной поддержки буддийских сообществ.

Ключевая особенность буддийского монашества является присоединение к Виной, которая содержит сложный набор правил поведения, в том числе полное целомудрие и еду только до полудня. Между полуднем и следующим днем, строгий порядок изучения Священных Писаний, пение, медитации. Нарушение правил влечёт за собой наказание вплоть до постоянного исключения из Сангхи. Основатель японской школы Тэндай решил сократить количество правил примерно до 60. Многие школы, исходящие из Тэндай, отказались от Винаи полностью. Поэтому, как правило, в японских школах священничество, а не монашество.

Монахи и монахини могут владеть только минимумом имущества в связи с их отношением к отшельничеству (в идеале это три одежды, чаша для подаяний, ткань, иглы и нитки, бритва для бритья головы, и фильтр для воды). На практике они часто имеют несколько дополнительных личных вещей.

Традиционно, буддийские монахи отказываются от обычной одежды. Первоначально одежда была сшита вместе с тряпками и окрашена землей. Идея, что одежды были покрашены с шафраном кажется маловероятной, так как это было и остается очень дорогим товаром, а монахи были бедными. Цвет современной одежды варьируется от принадлежности к какой-либо школе (шафран характерен для Юго-Восточной Азии, Тхеравады и Махаяны, бордовый цвет используется на Тибете, серый цвет в Корее, чёрный цвет в Японии и др.)

Слово, которое обычно переводится как монах бхиккху в пали или бхикшу на санскрите. Женская форма — бхиккхуни или бхикшуни. Эти слова буквально означают «нищий», что традиционно для монахов, просящих пищу. В большинстве мест это стало правилом, люди кормили монахов с целью получения заслуг, которые обеспечат им везение в следующей жизни. Хотя монахи в Индии и не работали, но когда буддизм появился в Восточной Азии, в Китае и соседних странах монахи начали заниматься сельским хозяйством.

Идея о том, что все буддисты, особенно монахи и монахини практикуют вегетарианство является западным заблуждением. В некоторых сутрах не рекомендуется есть мясо, в то время как в палийском каноне Будда однозначным образом отклонил предложение навязать вегетарианство на Сангху. Сам Будда употреблял мясо. Будда позволил членам Сангхи есть то, что жертвовали им миряне, кроме того, они не могут есть мясо, если они знают или подозревают, что животное было убито специально для них. Следовательно, традиция Тхеравады (Шри-Ланка, Таиланд, Лаос, Камбоджа и Бирма), не практикует вегетарианство, но человек может сделать в этом плане свой личный выбор. С другой стороны, Махаяна и Ваджраяна принимает писания, и практика меняется в зависимости их интерпретации сутр. В частности, в Восточной Азии монахи берут на себя обеты бодхисаттвы из Брахмаджала-сутры, которая даёт обет вегетарианства как часть обетов бодхисаттвы, тогда как тибетская линия передачи обетов бодхисаттвы не включает в себя обет вегетарианства. В Китае, Корее и Вьетнаме на практике можно встретить строгое вегетарианство, в то время как в Японии или Тибете этого нет.

Согласно сутрам Махаяны, Будда всегда считал, что миряне способны достижения большой мудрости в Будде и достижения просветления. На Западе, также есть заблуждение о том, что Тхеравада говорит о невозможности просвещения за пределами Сангхи. В сутте^{[какой?]} Тхеравады зафиксировано, что дядя Будды был мирским последователем, и достиг просветления, слушая речи Будды.

См. также

• Бхикшу
• Упасака

Литература

• Сангхаракшита У. Что такое Сангха? — Природа духовной общины. ISBN 978-1-291-18407-5

Отрывок, характеризующий Сангха

– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…