Сандунов, Николай Николаевич

Николай Николаевич Сандунов (Зандукели) (груз. ზანდუკელი; 13 [24] октября 1769, Москва — 7 [19] июня 1832, Москва) — русский юрист; брат актёра и предпринимателя С. Н. Сандунова.

Биография

Учился в университетской гимназии(1779—1784), затем окончил с золотой медалью курс юридического и словесного факультетов в Московском университете (1787).

В 1787—1791 годах преподавал в университетской гимназии синтаксис. В 1791 году занял должность секретаря куратора Московского университета М. М. Хераскова, а затем назначен секретарём к Т. И. Тутолмину.

В феврале 1797 года поступил на службу в канцелярию Комиссии о составлении законов, где у него не сложились отношения с М. М. Сперанским и он был вынужден уехать в Москву, поступив в чине коллежского советника на службу в 6-й департамент Сената — обер-секретарём.

В феврале 1811 года оставил службу чиновника и занял место З. А. Горюшкина в Московском университете — на кафедре гражданского и уголовного судопроизводства. Сандунов стал продолжателем своего предшественника по приемам преподавания и по взглядам на задачу «законоискусника». Последняя, по мнению Сандунова, заключалась прежде всего в твердом и ясном знании существующих законов и в уменье разбираться в делах как административных, так и чисто юридических. Сандунов не терпел «фантасмагории и всякого пустолюбия», «широковещательных теорий», «мечтательности» и «цветистого изложения мнений»: «излишняя красивость штиля не нужна нисколько; она относится к игре ума и воображения; дело требует только изъяснения от ума и соображения существа дела с законами выходящего». Свою аудиторию Сандунов превратил в судебное присутственное место, распределив между слушателями должности, начиная с писца до губернаторов и обер-секретарей, а сам был председателем. Занятия состояли в разборе и решении дел, подготовленных заранее слушателями-канцеляристами; часто это были дела, проходившие через Сенат. Умело руководя прениями и поддерживая строгую дисциплину в аудитории, Сандунов учил студентов, однако, не одному делопроизводству, а прежде всего основным началам правосудия, правде материальной, а не формальной, преследуя всякие юридические извороты и кривосудие: «голос судьи есть голос правительства, а основание власти и всех учреждений его есть сила, разум и существенное подданных благосостояние». Сандунов верил в «дух законов, как пружину, движущую все сословия в деяниях их к одной цели, к благу общественному».

По словам Ф. Л. Морошкина, он был «оракулом Москвы для вопрошающих о правосудии и для ищущих правосудия».

В 1815/1816, 1819/1820 и 1820/1821 учебных годах он был деканом отделения нравственных и политических наук Московского университета. В 1829 году, в отсутствие ректора, исправлял должность проректора университета. В 1830 году издал пособие по истории древнего судопроизводства: «[dlib.rsl.ru/viewer/01003542728#?page=2 Правая грамота по вотчинному делу в 1559 годе производившемуся]».

Сандунов был любителем драматического искусства: писал драмы и переводил стихи. Ему принадлежат: перевод шиллеровских «Разбойников» (1793), «Отец семейства», (М., 1794 и 1816), «Царский поступок» (М., 1817). Он состоял членом «Общества любителей российской словесности» и «Общества истории и древностей российских».

Похоронен на Лазаревском кладбище, рядом с родителями и братом.

Литература

• Сандунов, Николай Николаевич // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Волков В. А., Куликова М. В., Логинов В. С. Московские профессора XVIII — начала XX веков. Гуманитарные и общественные науки. — М.: Янус-К, 2006. — С. 213. — 300 с. — 2000 экз. — ISBN 5—8037—0318—4.

Отрывок, характеризующий Сандунов, Николай Николаевич

– Простите…
– Что простить? – спросил князь Андрей.
– Простите меня за то, что я сделала, – чуть слышным, прерывным шепотом проговорила Наташа и чаще стала, чуть дотрогиваясь губами, целовать руку.
– Я люблю тебя больше, лучше, чем прежде, – сказал князь Андрей, поднимая рукой ее лицо так, чтобы он мог глядеть в ее глаза.
Глаза эти, налитые счастливыми слезами, робко, сострадательно и радостно любовно смотрели на него. Худое и бледное лицо Наташи с распухшими губами было более чем некрасиво, оно было страшно. Но князь Андрей не видел этого лица, он видел сияющие глаза, которые были прекрасны. Сзади их послышался говор.
Петр камердинер, теперь совсем очнувшийся от сна, разбудил доктора. Тимохин, не спавший все время от боли в ноге, давно уже видел все, что делалось, и, старательно закрывая простыней свое неодетое тело, ежился на лавке.
– Это что такое? – сказал доктор, приподнявшись с своего ложа. – Извольте идти, сударыня.
В это же время в дверь стучалась девушка, посланная графиней, хватившейся дочери.
Как сомнамбулка, которую разбудили в середине ее сна, Наташа вышла из комнаты и, вернувшись в свою избу, рыдая упала на свою постель.

С этого дня, во время всего дальнейшего путешествия Ростовых, на всех отдыхах и ночлегах, Наташа не отходила от раненого Болконского, и доктор должен был признаться, что он не ожидал от девицы ни такой твердости, ни такого искусства ходить за раненым.
Как ни страшна казалась для графини мысль, что князь Андрей мог (весьма вероятно, по словам доктора) умереть во время дороги на руках ее дочери, она не могла противиться Наташе. Хотя вследствие теперь установившегося сближения между раненым князем Андреем и Наташей приходило в голову, что в случае выздоровления прежние отношения жениха и невесты будут возобновлены, никто, еще менее Наташа и князь Андрей, не говорил об этом: нерешенный, висящий вопрос жизни или смерти не только над Болконским, но над Россией заслонял все другие предположения.


Пьер проснулся 3 го сентября поздно. Голова его болела, платье, в котором он спал не раздеваясь, тяготило его тело, и на душе было смутное сознание чего то постыдного, совершенного накануне; это постыдное был вчерашний разговор с капитаном Рамбалем.
Часы показывали одиннадцать, но на дворе казалось особенно пасмурно. Пьер встал, протер глаза и, увидав пистолет с вырезным ложем, который Герасим положил опять на письменный стол, Пьер вспомнил то, где он находился и что ему предстояло именно в нынешний день.
«Уж не опоздал ли я? – подумал Пьер. – Нет, вероятно, он сделает свой въезд в Москву не ранее двенадцати». Пьер не позволял себе размышлять о том, что ему предстояло, но торопился поскорее действовать.
Оправив на себе платье, Пьер взял в руки пистолет и сбирался уже идти. Но тут ему в первый раз пришла мысль о том, каким образом, не в руке же, по улице нести ему это оружие. Даже и под широким кафтаном трудно было спрятать большой пистолет. Ни за поясом, ни под мышкой нельзя было поместить его незаметным. Кроме того, пистолет был разряжен, а Пьер не успел зарядить его. «Все равно, кинжал», – сказал себе Пьер, хотя он не раз, обсуживая исполнение своего намерения, решал сам с собою, что главная ошибка студента в 1809 году состояла в том, что он хотел убить Наполеона кинжалом. Но, как будто главная цель Пьера состояла не в том, чтобы исполнить задуманное дело, а в том, чтобы показать самому себе, что не отрекается от своего намерения и делает все для исполнения его, Пьер поспешно взял купленный им у Сухаревой башни вместе с пистолетом тупой зазубренный кинжал в зеленых ножнах и спрятал его под жилет.
Подпоясав кафтан и надвинув шапку, Пьер, стараясь не шуметь и не встретить капитана, прошел по коридору и вышел на улицу.
Тот пожар, на который так равнодушно смотрел он накануне вечером, за ночь значительно увеличился. Москва горела уже с разных сторон. Горели в одно и то же время Каретный ряд, Замоскворечье, Гостиный двор, Поварская, барки на Москве реке и дровяной рынок у Дорогомиловского моста.
Путь Пьера лежал через переулки на Поварскую и оттуда на Арбат, к Николе Явленному, у которого он в воображении своем давно определил место, на котором должно быть совершено его дело. У большей части домов были заперты ворота и ставни. Улицы и переулки были пустынны. В воздухе пахло гарью и дымом. Изредка встречались русские с беспокойно робкими лицами и французы с негородским, лагерным видом, шедшие по серединам улиц. И те и другие с удивлением смотрели на Пьера. Кроме большого роста и толщины, кроме странного мрачно сосредоточенного и страдальческого выражения лица и всей фигуры, русские присматривались к Пьеру, потому что не понимали, к какому сословию мог принадлежать этот человек. Французы же с удивлением провожали его глазами, в особенности потому, что Пьер, противно всем другим русским, испуганно или любопытна смотревшим на французов, не обращал на них никакого внимания. У ворот одного дома три француза, толковавшие что то не понимавшим их русским людям, остановили Пьера, спрашивая, не знает ли он по французски?