Петербургская академия наук

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
История Российской академии наук
Петербургская академия наук
1724—1917
Российская академия наук
1917—1925
Академия наук СССР
1925—1991
Российская академия наук
с 1991

Петербу́ргская акаде́мия нау́к — принятое в литературе название высшего научного учреждения Российской империи в 17241917 годах[1]. Основана 28 января (8 февраля1724 года в Петербурге указом императора Петра I[2]. С февраля[3] (или мая[2]) 1917 года — Российская академия наук.





Названия и преемственность

В разные годы Академия наук в Санкт-Петербурге носила различные официальные названия.

С 1724 по 1747 годы Академия не имела чёткого официального названия и устава. Действовали лишь:

  • Именной указ императора Петра I от 22 января (2 февраля1724 года об учреждении Академии Наук и Художеств[4]академии наук и курьезных художеств»[5]) (объявлен из Сената 28 января (8 февраля1724 года), с приложением «Проекта учреждения Академии с назначением на содержание оной доходов», составленного Блюментростом по указаниям Петра I с личными резолюциями императора;
  • Именной указ императора Петра I от 23 февраля (6 марта1725 года «О приглашении учёных людей в Российскую Академию Наук и о выдачи, желающим ехать в Россию, нужных пособий», данный российскому послу князю А. Б. Куракину;
  • Именной указ императрицы Екатерины I от 7 (18) декабря 1725 года «О заведении Академии Наук и о назначении оной президентом лейб-медика Блюментроста» (объявлен из Сената 21 декабря 1725 (1 января 1726) года) и
  • Высочайше утверждённый императрицей Анной Иоанновной доклад Академии Наук от 4 (15) февраля 1733 года «О форме печати оной Академии».

4 (15) октября 1727 — основание Академической типографии[6].

24 июля (4 августа1747 года императрицей Елизаветой Петровной были утверждены «Регламент Императорской Академии Наук и художеств в Санкт-Петербурге» и «Штат Санкт-Петербургской Императорской Академии Наук и художеств», с разделением её собственно на Академию и Университет. С тех пор все официальные названия Петербургской Академии наук фиксировались в уставе (регламенте) и штате.

25 июля (6 августа1803 года император Александр I утвердил «Регламент Императорской Академии Наук» и «Примерный Штат Академии Наук».

30 января (11 февраля1830 года император Николай I высочайше утвердил дополнительные пункты к «Регламенту Императорской Академии Наук» и «Штат Императорской Академии Наук» (опубликованы Сенатом 19 февраля (3 марта1830 года).

8 (20) января 1836 года император Николай I высочайше утвердил «Устав Императорской Санкт-Петербургской Академии Наук» и «Штат Императорской Санкт-Петербургской Академии Наук», а также повелел Академии издавать небольшие труды своих членов в совокупности под заглавием «Записок Императорской Академии Наук».

19 (31) октября 1841 года вышли рескрипт на имя министра народного просвещения и высочайше утверждённое императором Николаем I «Положение об Отделении Русского языка и словесности при Императорской Академии Наук», на основании которого Императорская Российская Академия была присоединена к Императорской Академии Наук в виде особого Отделения Русского языка и словесности.

С февраля[3] (или мая[2]) 1917 года Императорскую Академию Наук по решению Общего собрания учёных было предложено называть Российской Академией Наук. Распоряжением Временного правительства от 11 (24) июля 1917 года (журнал заседания Временного правительства за № 39) постановлено бывшую Императорскую Академию Наук впредь именовать Российской Академией Наук. Впоследствии она стала Академией наук СССР и Российской академией наук.

Список официальных названий Академии наук

  • с 1724 — Академия наук и художеств в Санкт-Петербурге
  • с 1747 — Императорская академия наук и художеств в Санкт-Петербурге
  • с 1803 — Императорская академия наук (ИАН)
  • с 1836 — Императорская Санкт-Петербургская академия наук (ИАН)
  • с 1917 — Российская академия наук (РАН)
  • с 1925 — Академия наук СССР (АН СССР)
  • с 1991 — Российская академия наук (РАН)

Есть примеры «неуставного» именования академии Императорской Академией Наук в 1760[7] и 1774[8] годах (вместо «Санкт-Петербургская Императорская Академия Наук и художеств»), а также в 1890—1901[9] и 1905[10] годах (вместо «Императорская Санкт-Петербургская Академия Наук»). Профильная статья в ЭСБЕ (1890—1907) также озаглавлена «Академия наук Императорская (в С.-Петербурге)».

Создание Академии

Планы Петра I по созданию Академии

Создание Академии наук прямо связано с реформаторской деятельностью Петра I. Как только начали учреждаться некоторые училища, возникла мысль и о создании Академии наук. Пример Парижской академии, беседы Петра со многими учёными за границей, советы Лейбница, неоднократные представления многих иностранцев, сподвижников Петра, убедили его в необходимости завести академию наук и в России. По утверждению П. П. Пекарского[11], намерение Петра учредить Академию наук в Петербурге следует отнести ко времени не позже 1720 года.

Одним из многих предложений Петру был поданный ему 11 (22) июня 1718 года доклад одного из его иноземных сподвижников, Генриха Фика, в котором Фик вызвался представить Петру записку «О нетрудном воспитании и обучении российских младых детей, чтобы оных в малое время в совершенство поставить». Этот доклад удостоился такой резолюции Петра: «Сделать академию, а ныне приискать из русских, кто учён и к тому склонность имеет, также начать переводить книги юриспруденции и прочия»[12].

Принятие в Парижскую академию также укрепило Петра в его намерении учредить академию. В ответе Парижской академии 18 февраля (1 марта1721 года Пётр I, в частности, писал: «Мы ничего больше не желаем, как чтоб через прилежность, которую мы будем прилагать, науки в лучший цвет привесть, себя яко достойного вашей компании члена показать». Поиск персонала для академии предполагалось осуществить привычным способом: вызовом иностранных учёных из-за границы. Средства для академии предполагалось выделить из государственного казначейства. Для академического инвентаря уже существовал задел: книги, доставшиеся в виде трофеев при завоевании Остзейского края, дополненные закупленными Петром за границей книгами, составили существенных размеров библиотеку; а из разнообразных коллекций, полученных Петром во время заграничных путешествий, образовалась Кунсткамера.

Лейб-медику императора Л. Л. Блюментросту было поручено составить проект-положение об академии и университете, рассмотренный и одобренный Петром 22 января (2 февраля1724 года. В начале этого доклада формулировались различия между этими двумя учреждениями: университет определялся как «собрание учёных людей, которые наукам… до какого состояния оные ныне дошли, младых людей обучают», академия же — как «собрание учёных и искусных людей, которые не токмо сии науки в своём роде, в том градусе, в котором оные ныне обретаются, знают, но и чрез новые инвенты оные совершить и умножить тщатся»[13]. Затем обосновывался тезис о том, что в условиях России раздельное существование этих двух учреждений пользы не принесёт[14].

В соответствии с проектом, Петербургская Академия наук должна была по своей структуре значительно отличаться от западноевропейских академий. Во-первых, она фактически образовывала неразрывное единство с создаваемыми при ней Академическим университетом и гимназией: хотя формально это были отдельные учреждения, но и в состав членов Академии, и в преподавательский штат университета входили одни и те же люди (то есть новая академия должна была совмещать функции научного исследования и обучения). Во-вторых, она представляла собой государственное учреждение, финансировавшееся за счёт казны; а её члены, получая жалование, должны были обеспечивать научно-техническое обслуживание государства. При этом обязанности, возлагаемые на академиков (профессоров), были разнообразными: следить за научной литературой и составлять по своей специальности сводки научных результатов, участвовать в еженедельных заседаниях и годичных публичных собраниях Академии, давать научные справки и проверять предлагаемые Академии новые открытия, составлять для студентов курсы по своей науке, читать публичные лекции[15].

28 января (8 февраля1724 года последовал именной указ Сенату «Об учреждении Академии Наук и Художеств». Согласно этому указу, каждый академик должен был составить учебное руководство в пользу учащегося юношества и каждый день по часу заниматься публичным преподаванием своего предмета. Академик должен был подготовить одного или двух воспитанников, которые бы со временем могли заступить на его место, причём Пётр высказал желание, «чтобы такие были выбираемы из славянского народа, дабы могли удобнее русских учить». На содержание академии было выделено 24 912 рублей «из таможенных и лицентных доходов, сбираемых с городов Нарвы, Дерпта, Пернова и Аренсбурга»[16].

Открытие Академии

После обнародования указа «Об учреждении Академии Наук и Художеств» Л. Л. Блюментрост начал активную переписку, целью которой было приглашение из-за границы в Россию будущих профессоров Академии (единственным профессором первого состава Академии, уже проживавшим к этому времени в России, был ботаник И. Х. Буксбаум, заведовавший Аптекарским огородом при Медицинской канцелярии в Санкт-Петербурге). После кончины Петра I (28 января (8 февраля1725 года) вступившая на престол императрица Екатерина I взяла создаваемую Академию под своё покровительство; воспользовавшись этим, Блюментрост добился, чтобы для проживания академиков и взятых ими студентов Академии был передан отобранный в казну дом опального барона П. П. Шафирова на Васильевском острове[17].

В течение 1725 года были заключены контракты со всеми профессорами первоначального состава Академии. Постепенно они съезжались в Санкт-Петербург, приступая по приезде к выполнению своих обязанностей. Уже 15 (26) августа 1725 года Блюментрост смог представить императрице в её Летнем дворце нескольких академиков; на этой встрече с обращёнными к императрице приветственными речами выступили академики Я. Герман и Г. Б. Бильфингер. На новой встрече Екатерины I с академиками (24 ноября (5 декабря1725 года) она объявила о намерении возвести в академики двух молодых учёных (прибывших в Петербург вместе с Г. Б. Бильфингером в качестве студентов) — Ф. Х. Майера и Х. Ф. Гросса; 29 января (9 февраля1726 они были назначены экстраординарными профессорами (то есть академиками без собственной кафедры) соответственно математики и нравоучительной философии[18].

7 (18) декабря 1725 года последовал именной указ Екатерины I «Об открытии предположенной к учреждению императором Петром Великим Академии наук и о назначении в оную президентом лейб-медика Лаврентия Блюментроста». Открытие Академии состоялось 27 декабря 1725 (7 января 1726) года на проходившем в бывшем доме Шафирова торжественном заседании[5][19].

Состав Петербургской Академии наук на момент открытия[20]
Академик Годы жизни Должность Даты[21]
подписания
контракта
приезда в
Петербург
выбытия из
Академии
Л. Л. Блюментрост 1692—1755 президент Академии 25.11.1725[22]  — 6.07.1733
И. Д. Шумахер 1690—1761 секретарь по делам Академии 1725 1714 2.07.1761
Я. Герман 1678—1733 академик по кафедре высшей математики 8.01.1725 14.08.1725 09.1730
Х. Мартини 1699—после 1739 академик по кафедре логики и метафизики[23] 13.01.1725 06.1725 25.01.1729
И. П. Коль 1698—1778 академик по кафедре красноречия и церковной истории 7.02.1725 1725 08.1727
Г. Б. Бильфингер 1693—1750 академик по кафедре экспериментальной и теоретической физики[23] 1.03.1725 14.08.1725 09.1730
Н. Бернулли 1695—1726 академик по кафедре механики 1725 27.10.1725 29.07.1726
Д. Бернулли 1700—1782 академик по кафедре физиологии 1725 27.10.1725 24.06.1733
Ж. Н. Делиль 1688—1768 академик по кафедре астрономии 8.06.1725 02.1726 1747
И. Х. Буксбаум 1693—1730 академик по кафедре ботаники 1.09.1725 1721 11.08.1729
Х. Гольдбах 1690—1764 конференц-секретарь Академии 1.09.1725 1725 18.03.1742
М. Бюргер 1686—1726 академик по кафедре химии и практической медицины 10.1725 13.03.1726 22.07.1726
И. Г. Дювернуа 1691—1759 академик по кафедре анатомии и зоологии 3.11.1725 12.1725 25.05.1740
Г. З. Байер 1694—1738 академик по кафедре греческих и римских древностей 3.12.1725 17.02.1726 1737
И. С. Бекенштейн 1684—1742 академик по кафедре правоведения 3.12.1725 24.06.1726 05.1735

Статус — организационный и материальный — первых академиков был различным. По месту в структуре Академии и университета выделялись: президент Академии; секретарь его величества по делам Академии; профессора (возглавляли кафедры); конференц-секретарь Академии; с 1726 г. — также экстраординарные профессора и адъюнкты (работали при той или иной кафедре)[24]. Академикам было назначено жалованье (весьма значительное по тем временам): в 1726 г. годовое жалованье Ж. Н. Делиля составляло 1800 руб., Я. Германа — 1500 руб. (эти двое учёных имели к тому времени европейскую известность и были уже членами других академий), других профессоров — от 500 до 1000 руб., адъюнктов — 300 руб.[25]

В первый период своего существования Академия делилась на три «класса» (отделения), каждый из которых состоял из кафедр:

  • математический класс — кафедры: высшей математики; астрономии (с географией и навигацией); механики; физиологии;
  • физический класс — кафедры: экспериментальной и теоретической физики; химии и практической медицины; ботаники; анатомии и зоологии;
  • гуманитарный класс — кафедры: красноречия и церковной истории; греческих и римских древностей; правоведения; логики и метафизики[15].

При Академии наук были созданы Академический университет и Академическая гимназия.

Научно-исследовательские работы профессоров и адъюнктов после обсуждения на заседаниях Академии публиковались в «Комментариях» — периодическом печатном органе Академии наук, издававшемся на латинском языке. Научная деятельность Петербургской Академии наук достаточно быстро получила признание в европейских научных кругах, а «Комментарии» реферировались в немецких, французских и голландских научных журналах. Сложились прочные научные связи Петербургской Академии наук с другими академиями и научными обществами[15].

В XVIII веке при Академии содержались:

История развития

XVIII век

Первым президентом Академии был назначен медик Лаврентий Блюментрост. Заботясь о соответствии деятельности Академии мировому уровню, он — по указанию Петра I — пригласил в неё иностранных учёных — как уже известных, так и подававшую надежды научную молодёжь. В число первых академиков вошли: математики Якоб Герман, Николай и Даниил Бернулли, Христиан Гольдбах, физик Георг Бюльфингер, астроном и географ Жозеф Делиль; в 1727 г. членом Академии стал Леонард Эйлер. Единственным уроженцем России среди академиков первого состава был сам президент Академии.

Академическая Конференция стала органом коллективного обсуждения и оценки результатов исследований. Учёные не были связаны какой-нибудь господствующей догмой, пользовались свободой научного творчества, активно участвуя в противоборстве картезианцев и ньютонианцев. Практически неограниченными были возможности публиковать научные труды.

Научная работа Академии в первые десятилетия велась по трём основным направлениям (или «классам»): математическому, физическому (естественному) и гуманитарному. Были созданы Анатомический театр, Географический департамент, Астрономическая обсерватория, Физический и Минералогический кабинеты. Академия имела Ботанический сад и инструментальные мастерские. Здесь трудились крупные ботаники И. Г. Гмелин и И. Г. Кельрейтер, основатель эмбриологии К. Ф. Вольф, знаменитый натуралист и путешественник П. С. Паллас. Работы по теории электричества и магнетизма проводились Г. В. Рихманом и Ф. У. Эпинусом. Благодаря исследованиям академических ученых закладывались основы для развития горного дела, металлургии и других отраслей промышленности России. Велись работы по геодезии и картографии. В 1745 г. была создана первая генеральная карта страны — «Атлас Российский».

Деятельность Академии с самого начала позволила ей занять место среди крупнейших научных учреждений Европы. Этому способствовала известность таких корифеев науки, как Л. Эйлер. Уже в 1736 г. известный французский физик Жан-Жак Дорту де Меран писал: «Петербургская академия со времени своего рождения поднялась на выдающуюся высоту науки, до которой академии Парижская и Лондонская добрались только за 60 лет упорного труда».

Научная деятельность Леонарда Эйлера началась в Петербургской академии наук. Математические исследования Л. Эйлера знаменовали важнейший, после Ньютона и Лейбница, этап в развитии математического анализа и его приложений. Л. Эйлер получил глубокие результаты в теории чисел, заложил основы комплексного анализа, вариационного исчисления, аналитической механики и, вместе с Даниилом Бернулли, — гидродинамики. Его математические исследования были тесно связаны с практическими проблемами механики, баллистики, картографии, кораблестроения, навигации. Эйлер воспитал первых российских математиков, ставших членами Академии.

Целую эпоху в истории Академии и российской науки составила научная, просветительская и организаторская деятельность Михаила Васильевича Ломоносова. Он обогатил её фундаментальными открытиями в химии, физике, астрономии, геологии, географии; внес большой вклад в разработку истории, языкознания и поэтики; организовал в 1748 г. первую химическую лабораторию; активно участвовал в 1755 г. в основании Московского университета, ныне носящего его имя.

Экспедиции

По инициативе Академии и при её участии были осуществлены комплексные экспедиционные исследования, внесшие огромный вклад в раскрытие природных ресурсов России, и этнографические исследования территорий страны от Белого до Каспийского морей, от западных областей до Камчатки. Великая Северная (1733—1742) и академические экспедиции 1760—1770 гг., капитальные труды участников экспедиций И. Г. Гмелина, С. Г. Гмелина, А. П. Горланова, С. П. Крашенинникова, П. С. Палласа и других сыграли выдающуюся роль в развитии географии, биологии, этнографии, истории и культуры народов России и были высоко оценены в Европе, открыв европейским исследователям малоизвестные территории. Они решили вопрос о проливе между Азией и Америкой и о северо-восточных рубежах России. Были составлены карты обследованных районов, изучен их животный и растительный мир, выявлены полезные ископаемые, описаны история, этнография, хозяйственная деятельность живущих там народов и начато изучение их языков. Плававший вместе с В. Берингом Г. В. Стеллер стал пионером в изучении природы и быта народов Аляски и Алеутских островов.

Публикации

Академия начала публикацию источников по русской истории, а участники её экспедиций коллекционировали предметы культуры многочисленных народностей, населявших окраины империи. Трудами В. Н. Татищева, М. В. Ломоносова, Г. Ф. Миллера, М. М. Щербатова, И. Н. Болтина, изданием «Древнейшей российской Вивлиофики», организацией архивов и отделов рукописей в музеях — в России осуществилось становление истории как науки. В начале 40-х годов были опубликованы несколько томов каталога коллекций Кунсткамеры. Академия становится хранительницей памятников отечественной и мировой науки. В 1773 г. были приобретены 18 томов рукописей И. Кеплера, которые и сейчас составляют гордость академического Архива и используются Баварской академией наук при издании Полного собрания его сочинений. Создавалось богатейшее собрание научной корреспонденции XVIII в., ценнейшего памятника не только русской, но и общеевропейской культуры. Академия поддерживала постоянную связь с европейскими научными журналами, публиковавшими рефераты её изданий.

С 1728 г. стал издаваться ежегодный сборник трудов «Комментарии Петербургской академии наук» (на латинском языке), который приобрел в ученом мире популярность и авторитет одного из ведущих научных изданий Европы.

Была создана собственная типография, и ей было поручено издание всей литературы в стране, кроме церковной. Это обозначило ведущую роль Академии в общем развитии российской культуры.

Распространению научных знаний активно содействовали издания Академии. В журнале «Месячные исторические, генеалогические и географические примечания в Ведомостях» печатались статьи о природных явлениях, минералах, машинах и приборах, о путешествиях, о дальних странах и народах, о болезнях и их лечении, о поэтическом и драматическом искусстве, об опере и многом другом. Большая аудитория была у издававшихся Академией на двух языках «Календарей» или «Месяцесловов», в которых также регулярно выходили статьи на исторические и естественнонаучные темы. Разнообразна была тематика издававшегося Академией в 1755—1764 гг. на русском языке журнала «Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие». Позднее появились «Академические известия» и другие популярные издания, помещавшие статьи академиков и переводы иностранной научно-популярной литературы.

Русификация

В 1746 году состоялось назначение первого русского президента Академии, им стал граф К. Г. Разумовский. В Академию начали избираться отечественные ученые. Первыми русскими академиками стали С. П. Крашенинников — автор первой естественнонаучной книги («Описание Земли Камчатки»), написанной на русском языке, М. В. Ломоносов, поэт В. К. Тредиаковский, а позже астрономы Н. И. Попов, С. Я. Румовский, П. Б. Иноходцев, натуралисты И. И. Лепехин, Н. Я. Озерецковский, В. Ф. Зуев и др.

В 1747 году был утверждён первый регламент (устав) академии.

Ярким элементом культурной жизни Петербурга были публичные лекции, которые читались в 1785—1802 гг. для всех любителей наук. С лекциями по математике, физике, химии, минералогии, естественной истории выступали почти все русские академики и адъюнкты. Эти чтения собирали большую аудиторию. Они читались по-русски.

Университет

Университет был неотъемлемой частью академии. Он должен был готовить научные кадры. Относительно регулярной работа университета была в 1750-е и в начале 1760-х годов, когда его деятельно опекал М. В. Ломоносов. После его смерти Академический университет стал угасать и в 1767 г. был упразднен, сыграв важную роль в воспитании первых отечественных академиков. Академия оказала помощь в создании в 1755 г. Московского университета, «доучивала» в своей Обсерватории геодезистов из Морской академии, участвовала в делах Кадетского корпуса, обучала физиологии лекарей Сухопутного и Морского госпиталей.

Школьная реформа

Академия сыграла большую роль в подготовке и проведении школьной реформы в 80-90-х годах XVIII в. Члены академии разработали основные положения реформы, участвовали в подготовке первых профессиональных педагогических кадров, составили и издали около 30 учебников и пособий. По определению С. И. Вавилова, «в XVIII в. и в начале XIX в. русская Академия была вообще синонимом русской науки».

Почётные члены

В XVIII в. почётными членами и членами-корреспондентами стали более 160 иностранных учёных (Ф. Вольтер, Д. Дидро, Ж. Даламбер, К. Линней, Б. Франклин и другие). В свою очередь, почётными членами зарубежных академий стали Л. Эйлер, М. В. Ломоносов, И. И. Лепёхин, С. Я. Румовский, П. С. Паллас.

Российская академия

В 1783 г. параллельно с Петербургской академией наук начала работать Российская академия, основной задачей которой являлось составление словаря русского языка. Её членами были знаменитые русские писатели и поэты — Д. И. Фонвизин, Г. Р. Державин, с 1833 г. А. С. Пушкин, а также ученые С. К. Котельников, А. П. Протасов, С. Я. Румовский и другие. Одним из инициаторов создания и первым председателем этой Академии была княгиня Е. Р. Дашкова.

В 1841 г. Российская академия была упразднена, а часть её членов влилась в Академию наук, составив Отделение русского языка и словесности[19].

XIX век

Устав 1803 года

В конце XVIII — начале XIX веков, в связи с организацией сети университетов и научных обществ, функции академии изменились, её деятельность стала носить исследовательский характер. В 1803 году принят новый устав, определивший функции академии как ведущего научного учреждения страны, состоявшего из физико-математического и историко-филологического отделений (Академический университет и гимназия прекратили существование).

Музеи и обсерватория

В 20-х годах XIX в. для Академии в Санкт-Петербурге было выстроено специальное здание. В 30-х годах на базе коллекций Кунсткамеры были организованы Ботанический, Зоологический, Этнографический, Минералогический, Азиатский, Египетский и Нумизматический музеи. Впоследствии некоторые из них стали соответствующими отделами Эрмитажа и других всемирно известных музеев. 1 января 1839 г. состоялось открытие Пулковской астрономической обсерватории, которая сразу же заняла ведущее место в мировой астрономической науке. Первым её директором был В. Я. Струве, вторым — его сын О. В. Струве.

Периодические академические издания

В 1804 г. Академия наук начала издание нового печатного органа — «Технологического журнала, или Собрания сочинений и известий, относящихся от технологии, и приложения учиненных в науках открытий к практическому употребления», выходившего под таким названием до 1815 года, а в период 1816—1826 гг. под именем его «Продолжения». Выход журнала отражал стремление укреплять связи науки с практикой. На русском языке стали выходить и периодические научные издания «Умозрительные исследования», «Труды Академии наук».

Члены-корреспонденты и почётные члены Академии

Увеличилось число членов-корреспондентов и почётных членов Академии, среди которых были Н. И. Гнедич, В. М. Головнин, Н. И. Греч, В. И. Даль, Н. М. Карамзин, К. Х. Ф. Ледебур, Н. И. Пирогов, Н. А. Полевой, О. И. Сенковский, Х. Х. Стевен, А. С. Шишков и многие другие выдающиеся деятели отечественной культуры, знаменитые путешественники и естествоиспытатели.

Иностранные члены Академии

О высоком авторитете Академии свидетельствует и тот факт, что среди её иностранных членов мы видим имена блистательных писателей и ученых XIX в., например, А.-М. Ампера, Ж.-Л. Гей-Люссака, Т. Г. Гексли, У. Гершеля, И. В. фон Гёте, А. фон Гумбольдта, Ч. Р. Дарвина, Ж. Кювье, Ч. Лайеля, Ю. фон Либиха, Т. Р. Мальтуса, О.-Л. Коши, Ж.-Б.-Ж. Фурье.

Географические экспедиции

Начало XIX в. стало новым ярким этапом в истории русских географических исследований. В 1803—1806 гг. было осуществлено первое кругосветное путешествие под руководством И. Ф. Крузенштерна и Ю. Ф. Лисянского, в котором участвовали члены Академии В. Тилезиус фон Тиленау и Г. И. Лангсдорф. В первой половине XIX в. российское правительство организовало около 50 крупных морских путешествий, в которых, как правило, участвовали натуралисты Академии. Выдающимся событием в развитии географических исследований стало открытие Антарктиды экспедицией Ф. Ф. Беллинсгаузена и М. П. Лазарева (1820). Эти экспедиции превратили Петербург в один из центров мировой географии. Ценность зоологических коллекций и ботанических гербариев тех лет в наши дни многократно возросла. Только по ним мы можем судить о видах, исчезнувших за последние два столетия.

Математика и механика

Подробнее см. История математики в России. XIX век.

Проблемы анализа, математической физики, механики получили развитие в исследованиях выдающихся математиков М. В. Остроградского и В. Я. Буняковского. Показателем успехов университетской науки в эти годы может служить опередившее своё время открытие неэвклидовой геометрии гениальным русским математиком Н. И. Лобачевским.

К числу крупнейших математиков XIX века принадлежит Пафнутий Львович Чебышёв. Им созданы новые направления в математическом анализе, теории функций, теории вероятностей и теории чисел, решены труднейшие задачи большой давности, не поддававшихся усилиям его предшественников. Величайшей заслугой П. Л. Чебышёва является также создание знаменитой Петербургской математической школы. А. Н. Коркин, Е. И. Золотарёв, А. А. Марков, A. M. Ляпунов, В. А. Стеклов — это далеко не полный список блестящих представителей его школы. Знаменитый ученик Чебышёва, основоположник математической теории устойчивости A. M. Ляпунов писал: «П. Л. Чебышёв и его последователи остаются постоянно на реальной почве, руководствуясь взглядом, что только те изыскания имеют цену, которые вызываются приложениями (научными или практическими), и только те теории действительно полезны, которые вытекают из рассмотрения частных случаев. Детальная разработка вопросов, особенно важных с точки зрения приложений и в то же время представляющих особенные теоретические трудности, требующие изобретения новых методов и восхождения к принципам науки, затем обобщение полученных выводов и создание этим путём более или менее общей теории — таково направление большинства работ П. Л. Чебышёва и ученых, усвоивших его взгляды». Эта цитата точно характеризует методологические взгляды Петербургской математической школы.

С тех пор Россия является одним из мировых лидеров в области математики.

Физика

Большое значение для разработки фундаментальных проблем аэродинамики имели труды Н. Е. Жуковского и С. А. Чаплыгина; астрономии — В. Я. Струве, Ф. А. Бредихина и А. А. Белопольского. В историю науки вошли: открытие электрической дуги В. В. Петровым; исследования Э. Х. Ленца, сформулировавшего закон теплового действия тока, а также фундаментальное правило, определяющее направление индуцированных токов, Б. С. Якоби изобрёл гальванопластику и судовой электродвигатель. А. Г. Столетов и П. Н. Лебедев осуществили фундаментальные исследования электромагнитных процессов. Выдающимся достижением явилось изобретение радио А. С. Поповым в 1895 г.

Химия

Вторая половина XIX в. характеризуется расцветом химической науки в России. Большой вклад в неё внесли: Д. И. Менделеев — творец периодической системы химических элементов, Н. Н. Зинин — основатель школы химиков-органиков и A. M. Бутлеров — создатель теории химического строения.

Биология

Биологические науки в Академии в XIX в. представляли: К. М. Бэр — основоположник сравнительной эмбриологии животных, А. О. Ковалевский — основатель эволюционной эмбриологии, А. С. Фаминцын — создатель эволюционной физиологии растений и автор гипотезы симбиогенеза. На рубеже XIX—XX вв. Россия дала миру такие имена, как Д. И. Ивановский — первооткрыватель вирусов, И. И. Мечников — один из первых Нобелевских лауреатов, раскрывший клеточные механизмы иммунитета, И. П. Павлов — Нобелевский лауреат, открывший условные рефлексы.

Геология

В. М. Севергин первым разработал систематику минералов, создал фундаментальный труд по топоминералогии России; первую геологическую карту Европейской части страны составил Г. П. Гельмерсен; Е. С. Фёдоров заложил основы современной структурной кристаллографии; под руководством А. П. Карпинского началось систематическое геологическое картирование России; Б. Б. Голицын создал основы сейсмометрии.

Трудами В. И. Вернадского заложены основы новых наук — геохимии, а позднее радиохимии и радиогеологии. Его учение о биосфере и ноосфере играет сегодня большую роль в решении экологических проблем. Крупнейшим открытием, относящимся к истории Земли, стало установление нового периода палеозоя, названного Пермским.

В этот период были открыты первые значительные месторождения платины на Урале, урана — в Фергане, нефти — в районе Баку, золота и угля — в Сибири.

Филология и история

Важной задачей академии наук было совершенствование русского языка. В Отделении русского языка и словесности наряду с крупными лингвистами состояли крупные русские писатели П. А. Вяземский, В. А. Жуковский, И. А. Крылов, И. А. Гончаров, Ф. М. Достоевский, А. Н. Майков, И. С. Тургенев, А. Н. Островский, А. К. Толстой, Ф. И. Тютчев, А. А. Фет, А. С. Хомяков и другие.

Академик Я. К. Грот установил нормы русского правописания, которые сохранялись до реформы 1918 года, а также составил словарь, не утративший значения до сих пор. Академик А. Х. Востоков — исследователь памятников древнеславянской письменности — издал «Остромирово Евангелие» (1843). В XIX в. ученые-историки привлекли внимание общества к богатству отечественной истории. В 1818 г. начала публиковаться «История государства Российского» Н. М. Карамзина, избранного в том же году почётным членом Академии. По образному выражению А. С. Пушкина, «история России была найдена Карамзиным, как Америка Колумбом». Россия познавала свою историю и стараниями академиков-историков С. М. Соловьёва, В. О. Ключевского, Т. Н. Грановского и других.

В первой четверти XIX века государственному деятелю Н. П. Румянцеву удалось объединить ученых, сделавших своей профессией собирание, изучение и издание документов российской истории, — К. Ф. Калайдовича, И. И. Григоровича, А. Х. Востокова, П. М. Строева и других. Была осуществлена археографическая экспедиция Академии (1828—1834). Стали доступными Лаврентьевская, Троицкая, Ипатьевская летописи, Судебник 1497 года. Н. П. Румянцев собрал коллекцию рукописей и книг, ставших основой Румянцевского музея. Широкую известность получили фундаментальные исследования филологов И. И. Срезневского, В. И. Даля, А. А. Шахматова. Трудами В. Р. Розена, В. В. Радлова, В. В. Бартольда, Ф. И. Щербатского, С. Ф. Ольденбурга и других были заложены основы теперь всемирно известных востоковедческих школ.

Академические премии

Высокий научный и общественный статус членов Академии в значительной степени определялся и тем, что многие из них являлись профессорами высших учебных заведений. Именно Академия присуждала наиболее престижные премии в области науки.

Активно работали фонды Демидовской, Уваровской и Пушкинской премий. Были учреждены премии имени Ф. Ф. Брандта, В. Я. Буняковского, К. М. Бэра, Г. П. Гельмерсена, митрополита Макария (Булгакова) (Макариевская премия), графа Д. А. Толстого. В 1865 г. столетие со дня смерти М. В. Ломоносова было отмечено новой ежегодной премией имени выдающегося российского учёного.

Разряд изящной словесности

В декабре 1899 г., когда отмечалось 100-летие со дня рождения А. С. Пушкина, при Отделении русского языка и словесности появился Разряд изящной словесности, в задачи которого входило составление Словаря русского языка и аннотированное издание произведений русских писателей.

В состав Разряда изящной словесности избирались и почётные академики из числа писателей, художников и литературных критиков. Во время первых выборов в январе 1900 г. были избраны общепризнанные «властители дум» России — Л. Н. Толстой, А. Ф. Кони, Aлексей M. Жемчужников, В. Г. Короленко, А. П. Чехов, B. C. Соловьёв, В. В. Стасов. В последующие годы почетными академиками стали К. С. Алексеев (Станиславский), И. А. Бунин, Алексей Н. Веселовский и другие. И хотя вокруг выборов иногда возникали бурные споры и даже скандалы, как это было при избрании A. M. Горького, деятели литературы и искусства высоко ценили избрание их почетными академиками, рассматривали его не только как проявление внимания Академии наук к отечественной культуре, но и как акт общероссийского признания[26].

Членство

Первоначально была создана двухступенчатая система членства — адъюнкт и академик. В 1759 г. было введено звание члена-корреспондента. В Регламенте 1803 г. появилась ещё одна академическая ступень — переходная от адъюнкта к ординарному академику — экстраординарный академик. Так к началу XIX в. сформировалось 5 степеней в академической иерархии: почётный член, член-корреспондент, адъюнкт, экстраординарный академик, ординарный академик. Эта система продержалась до 1927 года[27].

Здания

Вначале Петербургская академия наук располагалась в доме П. П. Шафирова на Городском острове, с 1728 — на Васильевском острове в здании Кунсткамеры и стоявшем рядом дворце царицы Прасковьи Фёдоровны. Здание Кунсткамеры является с начала XVIII в. символом Российской академии наук[28].

В 1783—89 архитектором Дж. Кваренги для академии было построено новое здание на Университетской набережной, дом 5. Сейчас это здание является памятником архитектуры строгого классицизма, звено ансамбля Стрелки Васильевского острова и Университетской набережной. В нём размещались академические магазины (склады), книжная лавка и квартиры служащих.

Главный фасад трёхэтажного прямоугольного в плане здания обращён на Большую Неву. Нижний цокольный этаж облицован гранитом. Торжественные гранитные лестницы ведут на площадку у главного входа в вестибюль на втором этаже. Сохранилась отделка интерьеров конференц-зала и парадной лестницы, на площадке которой в 1925 установлено мозаичное панно М. В. Ломоносова «Полтавская баталия».

В комплекс здания Академии наук входил Музейный флигель (Менделеевская линия, 1 — Таможенный переулок, 2). Ныне в этом здании находится Санкт-Петербургский научный центр Российской академии наук.

Президенты

Должность президента не была выборной, президенты Академии назначались правящим монархом. Многие президенты Петербургской академии не были профессиональными учеными.

Первым президентом Академии стал автор проекта положения о её учреждении и её организатор — лейб-медик Петра I Лаврентий Лаврентьевич Блюментрост. После 1727 года он практически передал управление академией своему секретарю Шумахеру. Покинул президентский пост в связи с опалой.

Барон фон Корф начал составление первого регламента (устава) Академии.

Первым русским президентом был назначен граф К. Г. Разумовский[29], младший брат фаворита императрицы Елизаветы Петровны. Разумовский стал президентом Академии в 18 лет. В 22 года он стал гетманом Войска Запорожского и с 1750 по 1764 год жил в городе Глухове. Первые 15 лет президентства графа Разумовского всеми делами Академии управлял его воспитатель Григорий Теплов. После опалы Разумовского в Академию направлялись директора (см. список ниже), однако формально он оставался президентом. Разумовский был президентом Академии 52 года — дольше всех президентов Петербургской академии за всю историю её существования.

Княгиня Дашкова — первая и единственная женщина-руководитель Петербургской Академии наук. Выполняла директорские обязанности, будучи одновременно президентом Российской академии.

Павел Бакунин стал вице-директором в 18 лет, директором — в 20[30].

Вице-директор Ржевский в 1772 году, во время отъезда директора Орлова, исполнял его обязанности[31].

Список руководителей академии: президентов (первый уровень списка), а также директоров (второй уровень списка) и вице-директоров (третий уровень списка) во время президентства Кирилла Разумовского (1746—1798)[32]:

  1. 07.12.1725—06.06.1733 — Лаврентий Лаврентьевич Блюментрост
  2. 09.08.1733—23.09.1734 — Герман Карл фон Кейзерлинг
  3. 23.09.1734—27.03.1740 — Иоганн-Альбрехт фон Корф
  4. 24.04.1740—15.04.1741 — Карл фон Бреверн
  5. 21.05.1746—15.04.1798 — Кирилл Григорьевич Разумовский
    1. 05.10.1766—05.12.1774 — Владимир Григорьевич Орлов
      1. 29.05.1771—25.10.1773 — Алексей Андреевич Ржевский
    2. 01.07.1775—15.01.1783 — Сергей Герасимович Домашнев
    3. 24.01.1783—12.11.1796 — Екатерина Романовна Дашкова
      1. 12.08.1794—12.11.1796 — Павел Петрович Бакунин
    4. 12.11.1796—08.04.1798 — Павел Петрович Бакунин
  6. 15.04.1798—06.02.1803 — Андрей Львович (Генрих Людвиг) фон Николаи
  7. 14.02.1803—03.04.1810 — Николай Николаевич Новосильцов (Новосильцев)
  8. 12.01.1818—04.09.1855 — Сергей Семёнович Уваров
  9. 26.11.1855—19.02.1864 — Дмитрий Николаевич Блудов
  10. 23.02.1864—25.04.1882 — Фёдор Петрович (Фридрих Бенжамен) Литке (Лютке)
  11. 25.04.1882—25.04.1889 — Дмитрий Андреевич Толстой
  12. 03.05.1889—02.06.1915 — Великий князь Константин Константинович (псевдоним «К. Р.»)

См. также

Напишите отзыв о статье "Петербургская академия наук"

Примечания

  1. Петербургская академия наук // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>
  2. 1 2 3 Российская академия наук // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>
  3. 1 2 [www.ras.ru/about/history/revolution.aspx Великие потрясения] — Историческая справка на официальном сайте РАН, из книги Ю. С. Осипова «Академия наук в истории Российского государства». — М.: Наука, 1999.
  4. [www.ras.ru/decree1724.aspx Проект положения об учреждении Академии наук и художеств (выдержки)] — официальный сайт РАН
  5. 1 2 Академия наук Императорская // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  6. Объявление именного указа из Верховного тайного совета // Полное собрание законов Российской империи. СПб., 1830. Т. 7. № 5775. С. 873—874.
  7. Смагина Г. И. [vivovoco.astronet.ru/VV/JOURNAL/VRAN/ACAD/ACAD_18.HTM Академия наук и развитие образования в России в XVIII веке] // Вестник Российской академии наук, 2000, т. 70, № 7. — С. 635—644. См. илл. «Титульный лист сочинения М. В. Ломоносова „Краткий российский летописец“ (1760)».
  8. Стриттер И. М. [www.auction-imperia.ru/wdate.php?t=booklot&i=9 Известия византийских историков объясняющия российскую историю древних времен и переселения народов]. — СПб.: Императорская Академия наук, 1770—1775. Ч. 3: О россах и варягах. 1774. — См. фотографию титульного листа.
  9. [www.runivers.ru/lib/detail.php?ID=332441 Акты московского государства]. — СПб.: Типография Императорской академии наук, 1890—1901.
  10. [runivers.ru/lib/detail.php?ID=434386 Сборник Отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук]. — СПб., 1905.
  11. Пекарский, т. 1, 1870, с. xxviii.
  12. Пекарский, т. 1, 1870, с. xxiv.
  13. История Академии наук СССР, т. 1, 1958, с. 45.
  14. Пекарский, т. 1, 1870, с. xxx.
  15. 1 2 3 История механики в России / Под ред. А. Н. Боголюбова, И. З. Штокало. — Киев: Наукова думка, 1987. — 392 с. — C. 45.
  16. Пекарский, т. 1, 1870, с. xxx—xxxi.
  17. Пекарский, т. 1, 1870, с. xxxi—xxxiv.
  18. Пекарский, т. 1, 1870, с. xxxiii—xxxviii, 211, 214.
  19. 1 2 [www.ras.ru/about/history/traditions.aspx Зарождение традиций] — Историческая справка на официальном сайте РАН, из книги Ю. С. Осипова «Академия наук в истории Российского государства» — М.: Наука, 1999
  20. Пекарский, т. 1, 1870, с. 6—243.
  21. Даты в таблице даны по старому стилю.
  22. Дата официального назначения Л. Л. Блюментроста на должность президента Академии.
  23. 1 2 Первоначально — согласно контрактам — Х. Мартини занял кафедру физики, а Г. Б. Бильфингер — кафедру логики и метафизики; но уже в конце 1725 г. был произведён обмен должностями.
  24. Пекарский, т. 1, 1870, с. 6—10, 155—158, 211, 214, 312.
  25. Пекарский, т. 1, 1870, с. xxxiv.
  26. [www.ras.ru/about/history/ontherise.aspx Россия на подъёме] — Историческая справка на официальном сайте РАН, из книги Ю. С. Осипова «Академия наук в истории Российского государства» — Москва, «Наука», 1999
  27. www.ras.ru/FStorage/Download.aspx?id=53dd1295-d10e-47b3-878f-0b49219ae899
  28. [www.kunstkamera.ru/info Официальный сайт] Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) Российской академии наук
  29. [www.ras.ru/about/president/allpresidents.aspx Президенты Российской академии наук за всю историю]
  30. [dic.academic.ru/dic.nsf/enc_biography/7524/Бакунин Бакунин, Павел Петрович] — Большая биографическая энциклопедия на Академике
  31. [www.rulex.ru/xPol/index.htm?pages/22/149.htm Ржевский, Алексей Андреевич] в Русском биографическом словаре Половцова
  32. [www.ras.ru/win/db/show_dpt.asp?P=oi-1.id-2871.ln-ru.hc-1 Список президентов] — официальный сайт РАН
  33. </ol>

Литература

  • Артемьева Т. В.  [ideashistory.org.ru/pdfs/art_philos_ac.pdf Философия в Петербургской Академии наук XVIII века]. — СПб.: Санкт-Петербургский Центр истории идей, 1999. — 182 с.
  • История Академии наук СССР. Т. 1 (1724—1803). — М.—Л.: Изд-во АН СССР, 1958. — 484 с.
  • История Академии наук СССР. Т. 2 (1803—1917). — М.—Л.: Изд-во АН СССР, 1964. — 772 с.
  • Копелевич Ю. Х.  Основание Петербургской академии наук. — Л.: Наука, 1977. — 211 с.
  • Летопись Российской Академии наук. Т. 1—2. — СПб., 2000—2002.
  • Невская Н. И.  Индия и Петербургская Академия наук XVIII в // Арьяварта. Начальный вып. — 1996. — С. 14—30.
  • Пекарский П. П.  [www.archive.perm.ru/PDF/lichn/subbotin/%D0%B4%D0%BB%D1%8F%20%D0%A1%D0%90%D0%99%D0%A2%D0%90/02832_%D0%9F%D0%B5%D0%BA%D0%B0%D1%80%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9%20%D0%9F.%20%D0%9F.%20%D0%98%D1%81%D1%82%D0%BE%D1%80%D0%B8%D1%8F%20%D0%98%D0%BC%D0%BF%D0%B5%D1%80%D0%B0%D1%82%D0%BE%D1%80%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%B9%20%D0%90%D0%BA%D0%B0%D0%B4%D0%B5%D0%BC%D0%B8%D0%B8%20%D0%BD%D0%B0%D1%83%D0%BA%2001%201870_0.pdf История Императорской академии наук в Петербурге. Т. 1]. — СПб., 1870. — LXVIII + 774 с.
  • Пекарский П. П.  [www.archive.perm.ru/PDF/lichn/subbotin/%D0%B4%D0%BB%D1%8F%20%D0%A1%D0%90%D0%99%D0%A2%D0%90/02833_%D0%9F%D0%B5%D0%BA%D0%B0%D1%80%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9%20%D0%9F.%20%D0%9F.%20%D0%98%D1%81%D1%82%D0%BE%D1%80%D0%B8%D1%8F%20%D0%98%D0%BC%D0%BF%D0%B5%D1%80%D0%B0%D1%82%D0%BE%D1%80%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%B9%20%D0%90%D0%BA%D0%B0%D0%B4%D0%B5%D0%BC%D0%B8%D0%B8%20%D0%BD%D0%B0%D1%83%D0%BA%2002%201873_0.pdf История Императорской академии наук в Петербурге. Т. 2]. — СПб., 1873. — LVIII + 1053 с.
  • Петербургская Академия наук в истории академий мира: Материалы Междунар. конф.: В 4 тт.. — СПб., 1999.
  • Соболева Е. В.  Борьба за реорганизацию Петербургской Академии наук в середине XIX века. — Л.: Наука, 1971. — 199 с.
  • Хартанович М. Ф.  Учёное сословие России: Императорская Академия наук второй четверти XIX в. — СПб.: Наука, 1999. — 220 с. — ISBN 5-02-024898-3..

Ссылки

  • [www.spbrc.nw.ru/ Санкт-Петербургский научный центр РАН (СПбНЦ РАН)]
  • [док.история.рф/18/proekt-polozheniya-ob-uchrezhdenii-akademii-nauk-i-khudozhestv/ Проект положения об учреждении Академии наук и художеств]. 27.01.1724. Проект Российского военно-исторического общества «100 главных документов российской истории».

Отрывок, характеризующий Петербургская академия наук

Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.


В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.